* * *
Когда я была ещё в дороге, по всей вероятности недалеко от Нидзице, некая Михалина Колек переступила порог дома своего обожаемого благодетеля. Он же — её потенциальный спутник жизни, ибо Михалина все ещё не теряла надежды, что её упорное обожание произведет на благодетеля нужное впечатление и рано или поздно он на ней женится. Согласно туманным представлениям Михалины, столь сильные чувства заразны, как тиф или чесотка, а уж свои вирусы и бактерии она буквально распыляла в воздухе. Вместе с запахом дезодоранта «Вечерняя Москва».
Благодетель жил далеко, поэтому Михалина бывала у него всего два раза в неделю, зато оставалась по меньшей мере на сутки, а то и на двое. Благодаря своему упорству она добилась, что её стали привлекать для различных работ: помыть окна, вытереть пыль, пропылесосить, постирать, погладить, а иногда и пуговицу пришить.
По собственной инициативе, постепенно расширяя сферу деятельности, Михалина удостоилась почетного права чистить картошку и закупать деликатесы, которые бывали встречены по-разному, но в основном весьма скептически. Помимо прочего, Михалине разрешалось подавать кофе и легкие коктейли. А вершиной блаженства для неё была возможность посмотреть телевизор в одной комнате с благодетелем — и какая разница, что там мелькает на экране.
Более ощутимого счастья ей дано не было, хотя, пользуясь ночевками в предназначенной для неё комнате, Михалина всячески старалась показаться в соблазнительном неглиже, ещё интенсивней воняя прелестными ароматами. Однако неглиже не производило ни малейшего впечатления, возможно потому, что состояло из шелкового халата до пят, ядовито-зеленого цвета с крупными розовыми, синими и фиолетовыми цветами. Учитывая габариты Михалины, в неглиже она весьма живо напоминала кое-как обустроенный газон или, скажем, большую клумбу в саду дальтоника, особого желания поваляться на травке при этом не возникало. Зеленый шелк дополняли ядрено-желтые сандалеты, каблуки которых были подбиты войлоком, чтобы не тревожить благодетеля топотом, из сандалий торчали ярко-пурпурные ногти.
Под халат Михалина поддевала розовую ночнушку, от души сдобренную кружевами, но с таким же успехом вместо ночнушки мог оказаться и строительный комбинезон, ибо обилие складок на халате исключало какую-либо возможность узреть, что за милые секреты он скрывает. Словом, Михалина не обладала душой изощренной куртизанки.
Вступила она в обожаемые покои ближе к вечеру: приехать пораньше не удалось. Двери Михалина нашла запертыми, открыла их собственным ключом — самым бесценным своим сокровищем, свидетельством безграничного доверия благодетеля, и прямиком заторопилась на кухню, чтобы поскорее распаковать привезенную снедь. Она закупила разнообразные лакомства, и благодетель мог поднять хай, а так она скоренько все приготовит, пока он не видит. Михалине вовсе не хотелось, чтобы благодетель совал ей деньги за деликатесы, ведь не ради же денег взялась она за эту работу, да она готова сама за неё доплачивать!
В доме царила тишина, только где-то далеко, видимо в кабинете, шелестело радио. Благодетель не держал ни собак, ни кошек, зато подкармливал диких животных из ближайшего леса — кабанов, косуль, белок и даже лисиц, хотя последних он недолюбливал, считая их разносчиками бешенства. Проникать в сад живности не дозволялось, она подходила к сетке, получала свое и убиралась восвояси.
Михалина навела блеск в кухне, и без того чистой: вытерла и спрятала две чашки, два блюдца и два стакана, которые стояли на сушке для посуды; приготовила ужин; заварила кофе в термосе; отдраила ванную; собрала тряпки, скатерки и салфетки и сунула их в стиральную машину.
Все это она проделала почти бесшумно, чтобы благодетель её не услышал. Если, не дай боже, слишком быстро заметит её присутствие, то непременно выпроводит, но если будет совсем поздно, то она сможет остаться на ночь. Именно к этому Михалина и стремилась — провести ночь под одной крышей с божеством...
Наконец с работой было покончено, наступил вечер, поэтому Михалина решилась войти в салон.
Салон был пуст, двери на террасу распахнуты.
Это означало, что благодетель в саду. И чего ради она так старалась ни стукнуть, ни брякнуть!
Но, глядишь, оно и к лучшему, теперь она сможет убраться в салоне, и тогда останется только спальня. Святая святых...
В салоне, на небольшом столике у двери на террасу, обнаружилось нечто невероятное. Блестящая лакированная столешница была грязной — отчетливо проступали два круглых пятна, словно следы от мокрой посуды. Следы уже подсохли, другой бы и внимания не обратил, но глаз у Михалины был орлиный. А как же иначе, ведь только так можно углядеть, чего желает благодетель. Если смотреть сверху, пятна были почти незаметны, но сбоку, против тусклого вечернего света, лившегося с улицы, они бросались в глаза.
Михалина слегка удивилась. Два следа? Наверное, от стаканов, тех, что для виски или для коктейлей... Минуточку, на кухне она как раз вытирала два стакана и две чашки.., выходит, он пил с кем-то кофе и ещё что-то, ведь одному пользоваться двумя чашками глупо. Кто же это мог быть, если благодетель потом даже стол не вытер, а уж он-то заботился о нем, как о собственном ребенке. Посуду вынес и сполоснул, как обычно, а стол не протер?
Ревность царапнула когтями сердце Михалины — особые гости в этот дом не захаживали.
Нет, конечно, время от времени кто-то приходил, некоторых она даже знала в лицо, но те поговорят в библиотеке о делах — и до свиданья. Кое с кем благодетель и выпивал, в библиотеке имелся бар-холодильник, но — никаких тебе разносолов вроде чая или кофе. Так с кем же он любезничал в салоне? Неужто гость был такой важный, что заставил забыть о пятнах на столике?
Случаем, уж не та ли сучка?..
Или та, другая?..
Да нет, другая уже не страшна — так, барахло поганое. Участвовать в подобной сцене могла только одна — та, которую Михалина боялась до смерти. Когда-то она сумела её выжить, в муках и трудах оторвать от него, но кто знает, навсегда ли? Сучка, правда, палец о палец не ударила, чтобы вернуться, ну а вдруг постаралась бы? Вдруг пришла сюда, и он каким-то образом узнал обо всех интригах и вранье Михалины?..
У неё даже что-то сжалось в животе и перехватило дыхание, но Михалина была не из слабачек. Не ждите, она так этого не оставит. Не сдастся, не уйдет, скорее горло этой сучке перегрызет и глаза выцарапает... Он ведь уже привык, что все ему под нос готовенькое подсовывают, что в доме все работает, как часы; привык, что весь обслуженный, обстиранный, обшитый, а к тому же сам как-то сказал, что пришивать пуговицы и жарить печенку так, как Михалина, никто в целом свете не умеет, хвалил её, даже в ручку поцеловал, где-то возле локтя, а у неё сердце тогда так и заскакало и ноги ослабели.
Она даже хотела не мыть локоток до конца своей жизни, но взялась стирать его свитер из ангоры и замочила святыню. К хорошему-то человек быстро привыкает, так что не сможет он прогнать от себя Михалину, потому как эта сучка скорее летать научится, чем так ему прислуживать!
Несколько утешившись, Михалина старательно отполировала столик, после чего встала в дверях террасы и оглядела сад. И куда он мог запропаститься? Темно уже, теперь-то она точно на ночь останется...
Михалина вышла бы поискать его, но не решалась. Сад был большой, занимал что-то около двух моргов <Морг — старая немецкая (Morgen) и польская (morg) мера площади, примерно 25 — 30 аров.>, весь зарос кустарником и деревьями, а благодетелю нередко приходили в голову самые дикие идеи. Например, мог полдня сидеть в засаде, поджидая какую-нибудь зверушку или наблюдая за самой обыкновенной птахой.
И злился, когда, ему мешали, не ругался, нет, но тихим таким голосом рубил, словно топором, а на челюстях желваки вспухали. Может, он и сейчас в саду затаился, раз двери открыты...
Михалина пошла наверх, в спальню, любовно застелила на ночь кровать. Потом посидела в своей комнате, оставив остальную работу на завтра, — а вдруг она не успеет все сделать и задержится здесь ещё дольше?
В любом случае ждать его она будет в салоне, под тем предлогом, что двери настежь...
Очнулась Михалина в кресле, когда в окна уже заглядывало солнце. Какое-то время приходила в себя, потом сообразила, где находится, и огляделась.
Абсолютно ничто не изменилось. Приоткрытая дверь на террасу оставалась в том же положении. Михалина взглянула на часы: боже милостивый, половина шестого... Утро! Он что — вообще не возвращался домой этой ночью?!
Михалина вскочила, кинулась на кухню. Все как вчера — нетронутая еда на подносе, никаких человечьих следов. В спальне — то же самое, соблазнительно раскрытая постель в том же безукоризненном состоянии. Это что же, получается — ещё не вернулся?..
В общем-то бывало, что благодетель не возвращался. Куда-то ездил, ночевал в своей варшавской холостяцкой квартирке, бродил по лесу, уезжал куда-либо подальше, что-то решал... Но никогда — абсолютно никогда! — он ничего не оставлял открытым.
А тут двери на террасу приотворены...
Теперь Михалина уже по-настоящему разнервничалась, что не помешало ей плотно позавтракать. Расстроенный человек должен как следует подкрепиться, чтобы иметь силы расстраиваться. Она принялась за уборку, заодно обходя весь дом и заглядывая во все помещения, за исключением одного. Кабинета.
Вход туда был запрещен раз и навсегда, и, несмотря на доверие к Михалине, несмотря на ключ от входной двери и код от калитки, свой кабинет благодетель всегда запирал. Куда бы он ни шел — в ванную, в столовую на завтрак, — он обязательно блокировал какое-то специальное устройство, а ключ от него, крайне замысловатый, прятал в карман. Он и убирался в кабинете сам, так что нога человеческая не ступала в эту комнату. Впрочем, он там не слишком-то засиживался, а если и работал — что-то читал, или писал, или ещё что, — то делал это в библиотеке.
Даже окно в кабинете было особое, не позволявшее с улицы заглянуть внутрь.
Естественно, Михалина легонько толкнула дверь в кабинет, но там даже нормальной дверной ручки не было, одна только странная рукоятка, которую никак не сдвинуть. Может, он так и сидит там со вчерашнего дня, ведь радио по-прежнему тихо шепчет внутри? Ну так пусть и сидит хоть целый год, она ему мешать не станет.
На следующий день Михалина так встревожилась, что даже не стала наводить красоту. Без толку и без цели слонялась она по коридору, возле двери в кабинет.
Вот тут-то она и ощутила это. Запах.
До неё не сразу дошло, что же она чует.
А когда дошло, первым делом проверила холодильник — не завоняло ли у неё там случайно мясо, но нет, все было в порядке, запах шел не из холодильника. Потом обошла вокруг дома — может, какое-то животное залезло в сад и сдохло, но ничего не нашла. Тогда Михалина стиснула зубы и начала нюхать по всему дому, но наконец скрывать от самой себя ужасную правду стало невозможно.
Вонь шла из-за дверей кабинета.
Несмотря на свою нынешнюю наружность, Михалина некогда была красива, прожила богатую жизнь, хотя и в четко очерченных рамках.
И где-то в мозгу у неё закодировалось, что в случае чего звонить нужно не кому попало, а только одному человеку.
И она позвонила одному человеку.
Человек тот очень надеялся, что все неприятности для него уже миновали и теперь он сможет пожить спокойно, с удовольствием пользуясь тем, что нажил с помощью подлости и хитрости.
И надо же случиться, что как раз в тот момент, когда позвонила Михалина, к нему нагрянула налоговая инспекция, — вне всякого сомнения, гадко и злонамеренно кем-то подосланная. Так что сейчас ему только и не хватало для счастья, что звонка от Михалины — живого свидетеля событий, происходивших пятнадцать лет тому назад.
Злой как тысяча чертей, он попытался отвязаться от нее, но инициативу, а вместе с ней телефонную трубку у него перехватил один из налоговых инспекторов, и Михалине пришлось-таки выплеснуть свое беспокойство на кого попало.
Кто попало передал дело в руки полиции.
Поздно вечером перед калиткой благодетеля остановилась обычная патрульная машина, и парни в мундирах позвонили в дверь.
Михалине не оставалось ничего иного, как открыть.
— В чем дело? — с интересом спросил сержант Вильчинский. — Мы получили настолько странное сообщение, что я, признаться, ничего не понял. Вы здесь живете?
— Нет, — ответствовала Михалина и сообщила, кто здесь живет.
— О, холера, — заволновался Вильчинский. — И что?
— И что-то воняет.
Сопровождавший Вильчинского капрал Тшенсик, много лет проработавший в местном отделении, недовольно скривился:
— Пани, да тут все воняет. А вы бы хотели, чтобы в таком имении розами пахло?
— Что именно воняет? — деловито осведомился Вильчинский.
— Вот этого я вам не скажу, — возмутилась Михалина. — Сами нюхайте. Имение как имение, тоже мне! Сад большой, это правда, а дом обыкновенный, как у каждого человека.
— Как у каждого богатого человека, да? — насмешливо произнес капрал. — Безработного, на пенсии...
— Спокойно, Гжесь, — шикнул на него Вильчинский. — Не дай бог, скандал выйдет, тогда все СМИ разом сядут нам на шею.
Деньги — это деньги, и с этим ничего не поделаешь.
На самом деле капрал Тшенсик, разумеется, прекрасно знал, кто здесь живет, потому ещё сильней скривился и замолчал. Мрачная и страшно расстроенная Михалина впустила полицию в дом.
— Ничего не скажешь, воняет, факт, — признал Вильчинский у дверей кабинета. — Откройте, пожалуйста.
— Не получится.
— У нас все получится, — проворчал капрал.
— Что значит — не получится? У вас нет ключа?
— Вы лучше поглядите на эту дверь и на этот замок и тогда не будете задавать дурацких вопросов. Если бы можно было, я бы и сама открыла, вместо того чтобы шум поднимать.
А ключа у меня нет.
— А через окно?
— Да пожалуйста.
Капрал сплюнул, можно сказать, про запас, так как прекрасно понимал, что будет дальше. Он и в самом деле знал, кто здесь живет.
Они с Вильчинским все яснее распознавали мерзкий запах. Ничего не попишешь, в запертое помещение нужно было проникнуть.
У Михалины все сильней сжималось сердце, однако она ещё лелеяла остатки надежды, с каким-то мрачным удовлетворением наблюдая за усилиями пары специалистов, ибо экипаж патрульной машины был вынужден вызвать профессионалов. Стекла были пуленепробиваемыми, дверь же оказывала сопротивление, достойное сейфа в Форт-Нокс. То-то же, вот на что был способен её благодетель, сам все это придумал, сам смонтировал, своими ручками золотыми; выходит, она обожала не какого-то там обыкновенного прихожанина, а человека, равного которому нет во всем мире...
Отказавшись от идеи взорвать дом, полиция к полуночи выломала наконец чертову дверь.
Вонь повалила прямо-таки удушающая; в кабинет заглянули все, в том числе и Михалина.
— Это та сучка!!! — раздался её ужасный крик. — Это та сучка!!! Больше никто!!! Это та сучка!!!
