46. Кроликос

На вершине горы Энос Алекос поднялся на рассвете со своей постели из шкур и напомнил себе, что нескольких коз нужно доить получше, если он хочет сделать хоть немного сыра. Но прежде всего пора выйти с ружьем и проверить, все ли его подопечные на месте. Совсем недавно там были люди, называвшие себя «боевиками», – они появились из ниоткуда и пытались украсть его коз. Он уже пристрелил двоих и оставил их тела стервятникам.

Алекос не понимал этого. Такого не случалось со времен его прапрадеда – с тех дней, когда боевики назывались грабителями. Ну ничего, благодаря похитителям коз он приобрел два новых ружья и много патронов и очень сильно сомневался, что боевики когда-нибудь вернутся. От человека требуются невероятные упорство и выносливость, чтобы взобраться на эту гору, и, возможно, он пристрелил тех, у кого самые сильные ноги и легкие.

Возможно, это как-то связано с войной. Он и раньше заприметил, что, наверное, идет война, потому что иногда по ночам все небо освещалось далекими прожекторами и очень часто видел вспышки ружейного огня, которые сопровождал далекий грохот. Восхитительно и увлекательно было сидеть ночью перед хижиной, смотреть на фейерверк и есть сыр, обмакивая его в оливковое масло с чабрецом. Он чувствовал себя не так одиноко и грустно мечтал, чтобы война закончилась не раньше праздника святого. Когда на гору пришел доктор, то подтвердил, что на самом деле идет война, и сказал, что некоторые голодают так ужасно, что ребятишки вырастают прямо в маленьких старичков с жидкими бороденками и сутулыми спинками. Казалось, желудки говорят им, что незачем беспокоиться о юности, и, похоже, скоро мать-природа присмотрит за тем, чтобы малыши выходили из своих матушек уже заколоченными в ящик.

Когда над головой рычали «либерейторы», он не обращал на них особого внимания, потому что летали они часто, парами или тройками, исчезая, как шумливые летучие мыши, в направлении материка.

Но на этот раз, наверное инстинктивно, Алекос взглянул вверх и увидел зрелище исключительно красивое. Вниз плыло что-то вроде белого гриба с подвешенным к нему крохотным человечком; изумительнее всего было то, что восходящее солнце отражалось в шелке, пока над горизонтом не превратилось в нечто больше, чем просто накаляющийся шар. Алекос поднялся на ноги и зачарованно уставился на гриб. Наверное, это ангел. Явно в белом. Алекос перекрестился и напрягся, вспоминая молитву. Он никогда не слыхал, чтобы ангелы плавали по воздуху под грибами, но кто его знает? Похоже, к тому же у ангела был большой камень, а может – тюк, что свисал с ног на веревке.

Ангел изо всех сил дергал за конец бечевок, которыми был приторочен к грибу, и в последнюю минуту показалось, что он спускается так быстро, что непременно разобьется. Алекосу стало приятно, что он оказался прав: ангел шмякнулся о землю с глухим стуком, упал набок, треснулся головой о камень, и его потащило по земле, а встречный ветер вздымал шелк. Схватив одно из своих ружей, пастух побежал туда; лучше убедиться – возможно, даже ангелы сейчас так голодны, что пристрастились воровать коз.

Ангел был весьма краснолиц, он весь запутался в веревках и тонкой материи гриба. Алекос взвел курок и нацелил ружье прямо в ангельское лицо. Тот открыл глаза, произнес, учтиво глядя на него: «Эй, там!» – и тут же уснул.

Алекосу потребовалось некоторое время, чтобы выпутать ангела из тесемок и шнурков, и он подумал, что из удивительной ткани гриба выйдет роскошнейшая простыня. В ней имелось остроумное отверстие посередине – таким образом, гриб можно будет носить как широкую одежду. Алекос решил, что наденет его на праздник святого, если ангел отдаст ему ткань и позволит обрезать бечевки.

Он перенес небесного гостя в свою хижину и пошел распаковать упавший с ним тюк; внутри были тяжелая железная коробка с циферблатом и небольшой мотор. Алекос, безусловно, был глуповат и решил, что ангел, наверное, принес мотор, чтобы построить себе что-нибудь вроде машины.

Два дня он кормил его медом с простоквашей и другими лакомствами, которые считал подходящими для такого создания из другого мира, и был несказанно рад, когда тот начал садиться, почесывать голову и разговаривать.

Беда только в том, что Алекос не мог ничего разобрать. Некоторые слова он всё же узнавал, но ритм ангельского наречия был ему совершенно незнаком; казалось, что слова друг с другом не соединяются, и говорил тот так, словно в горле у него была галька, а в носу пчела. Ангел был явно раздосадован и огорчен тем, что его не понимают; это пугало Алекоса, и он чувствовал себя виноватым, хотя никакой его вины не было. Пришлось общаться жестами и гримасами.

Больше всего интриговало в ангеле то, что, когда он хотел поговорить с Богом или кем-то из святых, то возился со своей железной коробкой и производил множество увлекательных воев, шипа и треска. А потом Бог отвечал на ангельском наречии – так далеко и неестественно, что Алекос впервые понял, насколько трудно Богу сделать так, чтобы хоть кто-то его услышал. Он начал узнавать часто повторяемые слова, вроде «чарли», «браво», «уилко» и «роджер». Небесное создание удивляло еще тем, что у него имелись легкий автоматический пистолет и несколько очень тяжелых железных сосновых шишек защитного цвета с металлическими рычажками, до которых Алекосу дотрагиваться не разрешалось. Все ангелы, которых он видел прежде на картинках, несли мечи или копья – странно, что Бог счел нужным провести модернизацию.

Через четыре дня ангел проявил явные признаки желания куда-то пойти, и Алекос, поборов неохоту оставлять коз ворюгам-боевикам, ткнул себя в грудь, улыбнулся и показал, что ангел должен следовать за ним. Тот воспринял это с благодарностью и дал ему шоколадку, которую Алекос съел в один присест, испытав потом легкую тошноту. Однако, ангел не желал идти при дневном свете, и Алекосу пришлось ждать до сумерек. Ангел захотел также обменять свою тесемочную кипу на большую козью шкуру. Для Алекоса это была лучшая сделка в жизни, и он с готовностью согласился, несмотря на то, что чувствовал себя немного виновато: казалось, он надул ангела, хоть и непреднамеренно, и с согласия сторон. Ангел упрятал в козью шкуру свою железную коробку и моторчик, перевязал шнурком и перекинул через плечо.

Алекос знал, что единственный человек, который может понять ангельское наречие, – доктор Яннис. К нему-то он и повел ангела. Четыре ночи ушло на скрытные переходы (по мнению Алекоса, совершенно необязательные) и три дня – на сидение в зарослях, в жуткой жаре, когда приходилось общаться шепотом, отмахиваясь от комаров, кусавших до крови. Похоже, Бог изгнал с небес этого привередливого ангела по причине умопомешательства. Но протестовать Алекос не собирался; у ангела были очень светлые волосы, он был замечательно высок, обладал неисчерпаемым запасом выносливости, у него были все зубы, которые он открывал в весьма подкупающей улыбке. Он также грозно хмурился, когда поблизости оказывались итальянские или немецкие солдаты, – из этого Алекос сделал вывод, что Бог, несомненно, сражается на стороне греков.

В три часа ночи доктора Янниса разбудил легкий стук в окно. Он еще немного полежал, не двигаясь и раздраженно прикидывая, какая ветка может так стучать, если у окна деревьев нет вообще. Наконец, он выбрался из постели и отпер ставни.

Он увидел Алекоса, что удивительно само по себе, а рядом с ним – высокого светловолосого человека, одетого в фустанеллу греческого пехотинца элитных частей. Алекос разглядел недоумение на лице доктора, поднял руки, пожал плечами и, проговорив «Я привел тебе ангела», отбыл, пока его не втянули ни в какие дискуссии по поводу его ответственности.

Ангел улыбнулся и протянул руку.

– Кроликос, – сказал он, – аз добр есьм.

Доктор пожал протянутую через окно руку и ответил:

– Доктор Яннис.

– Судар, поизволэнйа васъей мыл осты, аз джелал пи литсно перековорыт.

Доктор недоуменно нахмурил брови.

– Что?

Странный человек сделал знак, что хочет войти, и доктор нетерпеливо вздохнул, собираясь сказать, чтобы обошел дом к двери. Но только он кивнул, как человек взялся за оконную раму и впрыгнул внутрь. Свалил на пол набитый оборудованием тюк и снова пожал доктору руку. Услышав шум, вошла сонная Пелагия и увидела незнакомца, на котором были шапочка с кистями, белые юбка и чулки, вышитый жилет и туфли с помпонами – праздничный наряд некоторых народностей на материке. Всё было сильно испачканным, но явно новым. Она смотрела на пришельца, прикрыв рот рукой и распахнув от изумления глаза.

– Кто это? – спросила она у отца.

– Кто это? – повторил доктор. – Откуда я знаю? Алекос сказал, что это ангел, и убежал. Он говорит, что его зовут Кроликос, и объясняется на греческом, как испанская корова.

Диковинный человек учтиво поклонился и пожал Пелагии руку. Та вяло ответила, не в силах скрыть своего изумления. Незнакомец обворожительно улыбнулся и произнес:

– Пойю квалу аз сведжей прельесты твоей и неджнымльетам, воуистыну.

– Меня зовут Пелагия, – сказала она и спросила у отца: – На каком языке он говорит? Это не катаревуса.

– Разумеется, нет, и это, определенно, не новогреческий.

– Может, это болгарский, турецкий или что-то такое?

– Грэтскый старык дыней, – сказал человек и добавил: – Перикл. Демосфен. Гомер.

– Древнегреческий? – не веря, воскликнула Пелагия. Она отступила назад, испугавшись общества привидения. В детстве она столько слышала о Мраморном Императоре, которого ангел унес в пещеру, откуда он однажды вернется, чтобы прогнать угнетателей. Но этот человек казался больше из плоти, чем мраморным, да и то была всего лишь глупая легенда. Рассказывали еще одну сказку о светловолосых чужестранцах с севера, которые принесут освобождение. Но кто его знает?

Доктор побарабанил себя по лбу указательным пальцем и поднял на гостя торжествующий взгляд.

– Англичанин? – спросил он.

– Агликанскый, – согласился человек. – Одынако, покориисэ аз верно…

– Разумеется, мы никому не скажем. Прошу вас, не могли бы мы говорить по-английски? Ваше произношение – это что-то ужасное. У меня от него болит голова. Пелагия, принеси стакан воды и немного сладкого.

Англичанин улыбался явно с громадным облегчением: ужасно обременительно говорить на чистейшем греческом, который преподают в привилегированной школе, и не быть понятым. Ему говорили, что его произношение ближе всего к подлинной грекофоне, которая может понадобиться в его обстоятельствах, и он прекрасно знал, что современный греческий не очень похож на греческий в Итоне, но он и представить не мог, что его не будут понимать совсем. К тому же стало совершенно ясно: в разведке кто-то ухитрился создать абсолютно превратное представление о том, что носят на Кефалонии.

– Мы иметь итальянский офицер, спящий в комнате, – сказал доктор, чей английский был не настолько хорош, как ему хотелось думать, – так что, мы быть очень тихо, прошу.

Англичанин развязал козью шкуру и вытащил револьвер. Пелагия пришла в ужас. Пока она здесь, никто не посмеет пристрелить Антонио. Человек заметил ее смятение и проговорил:

– Предосторожность. Я не хотел бы прибегать к силовым мерам без крайней необходимости.

– Шпион? – спросил доктор. – Шпионство?

Человек кивнул и сказал:

– Сугубо секретно. Нет ли у вас какой-нибудь одежды для меня? Я был бы вам страшно благодарен.

Доктор показал на фустанеллу:

– У нас на Кефалонии это не носят. – Он показал на картинку в рамке на стене: юноша в штанах до колен, с белым кушаком, в мягкой шапочке на голове и жилете с двумя широкими рядами серебряных пуговиц.

– Наш одежда, – объяснил он, – но только праздник. Мы одеваться, как вы. Я давать вам одежда, вы давать мне фустанелла, идет?

Доктор всегда мечтал иметь фустанеллу и никогда не мог себе этого позволить. Отправляясь за обычной одеждой, он проговорил: «Благодарю тебя, Вистон Цорциль», подняв глаза к небесам, словно Черчилль был божеством. Когда-нибудь он поразит всех на празднике. Доктор усмехнулся, предвкушая это удовольствие. Завсегдатаи кофейни подумают, что он перестал быть европеизированным алафранга и превратился в традиционалиста – фустанеллафорои. Он подумал, где бы еще достать цибуки – такую искусно сделанную традиционную трубку, – чтобы завершить картину.

Совсем не просто оказалось втиснуть шпиона в одежду человека меньших объемов. Слабым утешением послужило только то, что оба носили шляпы одинакового размера. На рассвете англичанин отбыл в Аргостоли, упакованный в брюки с отворотами, доходившие ему до середины розовых икр, и в незастегнутый пиджак; свое оборудование он нес в дерюжном мешке, также выданном доктором, который отпустил его только после того, как снабдил серьезным напутствием:

– Слушайте, окей? Ваш акцент – ужасный-ужасный. Не говорить, понимать? Вы тихий, пока не научиться. Еще – берегитесь наши боевики. Они есть воры, не есть солдаты, они говорить «коммунист», но они есть воры. Они не есть хотеть воевать, понимать? Итальянцы – окей, немцы – нехороший, понятно?

И вот так вышло, что лейтенант «Кролик» Уоррен, направленный от Королевских гвардейских драгун в помощь британскому спецотряду, с поразительной инициативностью и беспримерной наглостью обустроился в большом доме, где уже размешались четыре итальянских офицера. Он приводил их в замешательство и смущение, пытаясь общаться с ними на латыни, и каждую неделю совершал долгий переход к заброшенной лачуге, где смонтировал свою рацию и зарядное устройство. Он докладывал Каиру, во всех деталях информируя о количестве и перемещениях войск, на тот случай, если союзники примут решение о вторжении в Грецию вместо Сицилии.

Одинокая жизнь, раздражавшая до того, что можно сойти с ума, – но, быть может, сумасшествие и служило лучшей маскировкой. С нательным поясом, полным золотых соверенов, он пешком исходил всю Кефалонию и пару раз поднимался на гору Энос, чтобы отдать дань уважения своему первому хозяину, которого так и не смог до конца убедить, что он не ангел. Иногда он присоединялся к удобно странствующему отцу Арсению и сходил за еще одного пророчествующего религиозного фанатика.

Рация ни разу не подвела его. Это была «Браун Б-2» – всего две лампы «Локталь», антенна – совершенно как бельевая веревка, работала от сети или шестивольтового аккумулятора и при пустяковом весе в тридцать два фунта была чудом миниатюрности.