17. L'omosessuale (5)

Дивизия «Бари» выдвинулась на наши позиции, чтобы дать нам отдохнуть и перегруппироваться, но греки выступили с огневой завесой и прихватили их прежде, чем те успели подтянуть артиллерию. Нашу дивизию «Джулия» снова отозвали на передовую выручать их. Я чувствовал себя так, словно часть меня исчезла или будто душа уменьшилась до крохотной точки серого света. Я совсем ни о чем не мог думать. Я упорно сражался, стал автоматом без эмоций и надежд, и беспокоило меня только то, что Франческо становился всё более странным. Он убедил себя, что однажды будет убит выстрелом в сердце, и поэтому переместил мышонка Марио из нагрудного кармана гимнастерки в карман на рукаве. Он переживал, что мышонка застрелят вместе с ним, и заставил меня пообещать, что я буду приглядывать за Марио, когда его самого убьют.

Наши подразделения перемешались. В нашу прислали части других дивизий. Никто точно не знал, кто кем у нас командует. Батальон новичков из полуобученных деревенских парнишек прибыл в неверно указанное на карте место, и греки его уничтожили. 14 ноября они начали наступление, безжалостную ярость которого мы себе просто не могли представить.

Мы окопались, имея за спиной горный массив Мрава. Это ни о чем не говорит, если не знать, что массив – необитаемое дикое место, где ущелья и пропасти, чудовищные сырые утесы, бездорожье; место, куда нельзя доставить провиант. Мы находились на земле, которую греки всегда по праву считали своей и дважды уступали по договорам. Теперь они хотели получить ее обратно. Мы были завернуты в туман, упакованы в снег, и ненавистный арктический ветер, возникавший на севере, обрушивался на нас, как сжатый кулак Титана.

Греки пробивали глубокие бреши в наших позициях, и мы теряли связь с другими частями. Пришлось отступить, но отступать было некуда. Вражеские минометы «брандт» выкашивали сразу целые взводы. У нас не было ни перевязочных материалов, ни полевых госпиталей. На кухонном столе в разрушенном доме без крыши плачущий капеллан удалил осколки шрапнели из моей руки без наркоза. Я слишком замерз и не чувствовал, как нож разделяет мою плоть и иголка пронзает кожу. Я поблагодарил Бога, что ранило меня, а не Франческо, а потом меня снова отправили прямо в драку. Я увидел, что солдаты, сопровождавшие караван мулов, оставили своих животных и сражаются бок о бок с нами. Нашего командира убили, и его заменил майор из службы снабжения. «Провианта нет, – сказал он нам, – поэтому я пришел выполнить свой долг. Полагаюсь на вас и ваш добрый совет». Этому замечательному, благородному человеку, привыкшему складывать одеяла и проводить описи, выпустили кишки в штыковой атаке, которую он героически возглавил с незаряженным пистолетом в руке. Мы были полностью разбиты.

Я ненавижу не только обмотки. Я ненавижу всё свое обмундирование. Нитки сгнили, и оно разваливалось. Сукно заскорузло, как картон, и стало жестким, негнущимся, как железо. Форма, словно холодильник, вбирала холод и студила тело. С каждым днем она становилась тяжелее и шершавее. Я подстрелил козу и завернулся в ее невыделанную шкуру. Франческо ободрал разнесенного на куски мула и сделал то же самое. Корицу пришлось оставить противнику, и теперь мы владели меньшей территорией, чем до начала действий. Тяжелое снаряжение мы тоже бросили. Все равно оно переломано. Ужасающие язвы и отвратительное зловоние гангрены стали для нас привычными. Пока части оставляли Корицу, наша дивизия «Джулия» закрепилась на Эпире. Нас не так-то легко было одолеть. Но потом мы отступали теми же дорогами, по которым шли вперед. Для скорости передвижения дивизия «Центавро» бросала танки, завязшие в грязи. Греки находили эти несчастные заржавевшие рыдваны, откапывали их, ремонтировали и пускали против нас. Нас усилили батальоном таможенников. Господи ты Боже мой! Мы удерживали предмостный плацдарм в Перати. Бессмысленно!

Маленькое чудо – греки позволили нам пару дней передохнуть. Они, конечно, подумали, что мы должны были заминировать подходы. А потом мы узнали, что оставлен Поградек, потому что противник просочился на позиции, пройдя по горному ручью, в то время как наша оборона была организована для защиты троп. «Что толку? – спрашивал Франческо. – Мы стараемся изо всех сил, а потом кто-то возьмет и всё изгадит». Потом этот «кто-то» своими маневрами обнажил наш правый фланг. И мы оказались отрезанными от дивизии «Модена». Нашего генерала Содду, заменившего Праску, теперь самого заменили Каваллеро. Похоже, славное завоевание Греции позорно закончится покорением греками Албании. Снег падал беспрестанно, а мы сделали открытие: можно согревать голову, если вырезать мозги подыхающих мулов и класть их под каску. Мы поняли, что единственный способ избежать непрекращающихся атак сверху – держаться высоток. Эти высотки секли злобные ветры, неся перед собой щит обжигающей ледяной крупки. Ботинки мои развалились, я корчился и чесался от вшей. Кажется, на Рождество мы наконец поняли, что и сами развалились, как наши ботинки.

Просыпаюсь утром, десять градусов ниже нуля. Первый вопрос – кто сегодня замерз до смерти? Кто из сна соскользнул в смерть? Второй вопрос – сколько мы сегодня должны пересечь разбухших потоков, где вода заковывает в холод и стискивает яйца до боли и визга? Сколь миль будет сегодня по «дорогам» по пояс в грязи? Третий вопрос – каким образом греки умудряются нападать на нас в двадцатиградусный мороз, когда намертво заклинивает затворы наших винтовок? Вопрос четвертый – почему «дружественные» албанцы служат у греков проводниками? Пятый вопрос – какая из частей сегодня так безгранично устанет, что предпочтет сдаться уступающим силам противника? Только не «Джулия». Только не мы. Пока нет. Франческо совершенно перестал разговаривать со мной. Он общается только со своим мышонком. Еще одна атака на нас наших же самолетов, налет «СМ-79»-х, двадцать убитых. Мы узнали, что офицеры дивизии «Модена» получили приказ: те из них, кто не проявит достаточных командирских качеств, будут расстреляны. Наш полковник Гаэтано Тавони был убит под Малым Топоянитом, ведя нас в атаку после шестидесяти дней непрерывных боев. Господь упокоил его душу и вознаградил его заботу о нас. Итальянские женщины стали присылать нам вязаные перчатки, которые впитывают воду и примерзают к коже так, что мы не можем снять их. Франческо получил от матери panettone и делит его с мышонком Марио. Отрезает ломтики штыком. Мы узнали, что Чиано и фашистские иерархи вступили в армию и патриотично предпочли продолжить бомбардировочные прогулки на Корфу, где нет противовоздушной обороны.

Как я ненавижу обмотки! Это дни белой смерти. Непросыхающие траншеи. Лед расширяется в сукне, кровь не поступает. Мы не испытываем к грекам ненависти, мы воюем с ними по неясным причинам и бесчестно, но мы всеми силами ненавидим белую смерть.

Признаться, боли вначале нет. Ноги выше обмоток распухают, а ниже ступни просто теряют чувствительность. Они зловеще расцвечиваются: появляются оттенки лилового, налет пурпурного, черного как смоль. Оттого что я очень большой, я целыми днями таскаю на себе в тыл наших пострадавших ребят. Я измучен, уже нет сил слышать, как они кричат от боли. Вместо обмоток я привязал шкурки зверьков, натертые изнутри ружейным маслом. Ботинки пропитал свечным воском. Вода все-таки затекает, и я живу в страхе перед белой смертью. Я слышу в палатках нечеловеческие вопли тех, кому ампутируют конечности. Каждые несколько часов я осматриваю ноги и натираю их козьим жиром, растопленным над спичкой. Я узнаю, что Грациани потерпел поражение в Африке. А у нас тринадцать тысяч жертв белой смерти. Даже греки оцепенели от холода, атаки стихают. Франческо, несомненно, сошел с ума. Рот у него постоянно двигается. Борода стала ледяным сталактитом, глаза закатываются, и он не узнает меня. Он нарочно делает под себя, чтобы насладиться мгновением тепла. Вся моя любовь превращается в жалость. Я сооружаю ему рукавицы из пары кроликов, оставив жир на внутренней стороне кожи. Он ест жир. Наша численность уменьшилась до тысячи человек, у нас пятнадцать пулеметов и пять минометов. Мы потеряли четыре тысячи человек. На наших позициях нет ничего, кроме белой смерти, горестного отсутствия друзей и одиночества этих диких мест.

В Клисуре на нас нападают дикие разъяренные греки. На нас, изможденных и полных печали. Франческо разговаривает с мышонком Марио: «Афины через две недели, место в истории для мыши Албании. Мышонок, который сверг короля. Марио-мышонок. Мышка, мыша, мыся». Мы не можем больше держаться, «Джулия» разбита, наши войска обезумели и охвачены гангреной, тела наши разлучились с душами. Дивизия «Lupi di Toskana» приходит нам на помощь, и ее разбивают; они превратились из волков в зайцев, и мы зовем их «Lepri di Toscana». Если ветераны «Джулии» не смогли победить, какие шансы у дилетантов? Их послали без продовольствия, в незнакомые места, которым не соответствовали карты. Без командира. Атаковали их тотчас же. Жертвы, жертвы. Нагромождение Голгоф. Их послали спасать нас, а выручали их мы.

Контратака. Поражение. Потеря Клисуры. Отчаянное послание от Каваллеро: «Предпримите последнюю попытку, заклинаю вас именем Италии! Готов прийти и умереть с вами». К едрене матери имя Италии! На хрен генералов, которые никогда не придут умирать с тобой! В рот вам вашу самонадеянность и лживые обещания подкрепления! Обожритесь своими поражениями, которые вы выхватываете изо рта у победы! Пропади пропадом эта легкомысленная война, которой мы не хотели и не понимаем! Да здравствует Греция, если это означает конец всему, этой белой смерти и этому снегу, окрашенному алым, этому черствому убийственному ветру, этим волочащимся кишками, этим раздробленным костям, этим животам, лишенным пищи, разорванным минометами и распоротым штыками, этим застывшим пальцам, этим заклинившим винтовкам образца 1891 года, этим изломанным юношам, этим невинным головам, лишившихся рассудка!

Голова все время как в тумане. Снег сделал все неузнаваемым, и мы не понимаем, где же мы находимся. Это тот эскарп, что нам приказано взять? А это что – ручей в долине под почти двухметровым мерцающим покровом белого? Какая это гора? Кто-то, слава богу, отдернул облако, чтобы мы определились. Мы по дороге продираемся или по реке? Ничего, узнаем, когда дойдем до начала. Спокойно, раз мы идем не туда, нас, если повезет, могут взять в плен. Радируем в штаб, что объект взят; я не знаю, где находится это место, но оно ничуть не хуже любого другого. Какая разница? – «Штаб на связи. Они требуют координаты по карте». – «Пусть дадут мне карту, которая соответствовала бы чему-нибудь на местности, и я дам им координаты. Нет, не надо, просто сделай вид, что рация вышла из строя». – «Слушаюсь». – «Что это вы делаете, капрал?» – «Мочусь на каску, чтобы не блестела. Это камуфляж. Надо помочиться и натереть грязью».

Греки продвигаются на Тепелени, а нашу «Джулию» посылают для поддержки Одиннадцатой армии. В подкрепление нам придают девять тысяч необученных резервистов, две сотни офицеров, не имеющих боевого опыта, плюс несколько старых офицеров запаса, забывших, что такое тактика и не разбирающихся в вооружении. Эти старые боевые клячи задиристо карабкаются по склонам и умирают так же, как и все, заходясь предсмертным кашлем, уткнувшись лицом в грязь, с пузырящейся розовой пеной на губах. Греки фанатичны, но сдержанны, дики, но целеустремленны. Они захватывают Голико, Монастырский холм и гору Скиалезит, но мы останавливаем их прежде, чем они окружают Тепелени. Приезжает с визитом Дуче, и от нас требуют бурно его приветствовать. Я сижу с Франческо и не выхожу встречать его. Начинается атака, цель которой – устроить спектакль для нашего Дуче: тот расположился у Коматри и прихорашивается, наблюдая, как его солдат отправляют, волна за волной, на верную гибель. Тщеславие – мать погибели, синьор Дуче.

Франческо пишет письмо, которое я должен передать матери в случае его смерти, зная, что цензура не пропустит, если отправить полевой почтой:

О, все то, чего я не рассказал матери Франческо в тот грустный апрельский день, когда доставил письмо!