Глава 25
Прибыв к месту трагедии, Тиля узнала, что дочь жива, в Москву они вернулись вместе. Соня выглядела почти здоровой, у нее лишь была забинтована голова, камни сильно повредили лицо и череп, пришлось сделать несколько пластических операций.
– Я восхищалась Сонечкой, – снова без запинки пела Гиллер. – Девушка достойно перенесла испытания, ей исправили нос, пересадили кожу, изменили форму рта, потому что камни разорвали губы, слегка подняли скулы, в общем, от прежней крошки Сонечки не осталось ничего. Была красавица, а превратилась в обычную женщину. Но Соня не унывала, ее не угнетала даже необходимость носить парик, волосы не хотели расти после несчастья.
– Ничего, – мужественно говорила Соня, – я жива, остальное ерунда!
Руфь поражалась стойкости дочери Тили. Соня внезапно заинтересовалась журналистикой, начала писать статьи в газеты и глянцевые журналы.
– Но тут бог несчастий вновь вспомнил про Соню, – торжественно объявила Руфь. – Когда-то она была замужем, супруг оказался мерзавцем! Это актер Андрей Вяльцев, недавно он убил девочку, подонок!
– Я слышал, что вы в свое время помогли Вяльцеву, – влез я в ее плавный рассказ.
– Да, – сердито ответила Руфь, – я выполнила просьбу Тильды, не следовало и пальцем шевелить, но кто ж тогда знал правду? Тиля умоляла чуть ли не на коленях: «Руфиночка, пропихни мальчика в театральный вуз, он талант и замечательный человек».
Насчет первого она не ошиблась, Вяльцев обладает даром, правда, он погнался за дешевой популярностью, начал тиражировать себя в низкосортных лентах, предпочел амплуа героя-любовника. А ведь я чувствовала в нем большой творческий потенциал, он мог играть лучшие роли! Гамлета! Но нет! Кому сейчас нужен Шекспир? На старике Уильяме кассу не соберешь, вот если выйдет киношка со стрельбой, погоней и постельными сценами, тут потекут миллионы. Каждый делает выбор самостоятельно, просто мне жаль вложенной в Вяльцева души. Но я и предположить не могла, как он мерзок!
Внезапно Руфь встала и воздела руки к потолку.
– Слушай! – голосом, рассчитанным на широкую аудиторию, возвестила дама. – Слушай! Приступаю к самой скорбной странице своего повествования! Люди должны знать истину! Отнеси ее, словно факел, миру!
Я во все глаза уставился на лицедейку. Никогда особенно не любил театр. Может, просто не сталкивался с по-настоящему великими актрисами, или негативное отношение к актерам растет из детских обид. Мне в бытность школьником частенько доставались оплеухи от Николетты, сопровождаемые комментариями:
– Убирайся в детскую, не мешай мне, учу роль.
Или недобрые эмоции к обитателям кулис взрастил отец, который в редкие минуты гнева заявлял жене:
– Ненавижу театр, сейчас же прекрати ломаться, дешевый спектакль!
Выкрикнув это, отец съеживался и убегал из дома, маменька, отчаянно рыдая, валилась на диван и трубила большой сбор. Вечером у постели почти убитой злобным супругом Николетты сидели Мака, Кока, Люка, Зюка, примкнувший к дамам Пусик, а у подъезда дежурили сразу две «Скорые». Отца могли спасти только новая шуба, бриллиантовое колье и путевка в Карловы Вары, причем все это нужно было преподнести Николетте одновременно. Теперь понятно, по какой причине я не люблю сидеть в зрительном зале? Фальшивых эмоций нахлебался дома.
Вполне вероятно, что Руфь Соломоновна являлась замечательной исполнительницей и великолепным педагогом, но сейчас она переигрывала и явно произносила текст некогда сыгранной роли.
– Бог накажет злодея, – выла Гиллер, – кару понесут все! Да! Да! Да!
Внезапно актриса села и вполне спокойно продолжала:
– Сонечка накануне убийства была здесь и рассказала правду. Ее брак с Вяльцевым лопнул сразу. Она была нужна ему лишь для московской прописки. Ребенка Андрей терпеть не мог, наличие семьи тщательно скрывал. Но! Главное! Вяльцев – это не Вяльцев!
– А кто? – тихо поинтересовался я, великолепно зная ответ.
Руфь вскочила.
– Это шок! Подлинное имя мерзавца Юрий Оренбургов-Юрский.
– Что вы говорите! – делано ахнул я.
– Он убил отца и мачеху, – с горящим взором вещала Гиллер, – отсидел много лет, вышел на свободу и решил начать жизнь с чистого листа. Раздобыл паспорт на имя Андрея Вяльцева, женился на Соне, обманом втерся в семью, поступил ко мне в институт, выжал из связи с Умер все возможности и бросил Сонюшку.
– Ужасно! – поддакнул я. – И доказательства есть?
– Полно! – отмахнулась Руфь. – Ты же детектив, поройся в бумагах, точно найдешь и материалы суда, и сообщение об отсидке. Слушай дальше! Основное впереди. Уж не знаю, коим образом Сонечка узнала правду о бывшем муже, но она мне сказала: «Я сглупила, зря зарегистрировала Марка на Андрея, теперь разрешение на выезд нужно. Сделай одолжение, позвони Вяльцеву, попроси оформить бумагу у нотариуса».
– И как вы поступили?
– Отказала, – мрачно ответила Руфь, – не захотела вмешиваться, испытала чувство гадливости. А Соня…
– Что?
– Некрасиво, конечно, – забубнила Гиллер, – она решила шантажировать бывшего мужа. За час до смерти она позвонила мне и сердито заявила: «Андрей сволочь! Я обратилась в детективное агентство, попросила провести с ним беседу насчет разрешения!»
… – И что? – забеспокоилась Руфь.
– Вяльцев отказал. Сейчас мне перезвонил и завопил: «Еду к тебе, сиди дома, сука, чего натворила? Какой такой ребенок? У Марка моя фамилия? Я тебя убью, морду изуродую, чтобы улыбаться не смогла».
– Немедленно сообщи в милицию, – приказала Руфь, – Вяльцев опасен.
– Он трус, – заорала Соня, – пусть явится, расскажу ему о Юрии Оренбургове-Юрском, поставлю вопрос ребром: или ты подписываешь бумаги, или всему миру расскажу об истинном имени Андрея Вяльцева. «Треп» за счастье сочтет напечатать статью.
– Не вздумай шантажировать мерзавца, – еще сильней испугалась Руфь.
– Ерунда, – самонадеянно отозвалась Сонечка и отсоединилась…
– Ваш рассказ просто камень на шею Вяльцеву, – покачал я головой.
– Да, – кивнула Руфь, – я уже дала показания.
– Вас вызывали к следователю?
Гиллер кивнула:
– Да, то есть нет. Я сама пришла, узнала из газет об аресте Вяльцева. Или это был журнал? Верно! Не помню. Корреспондент Фукс писал. Я прочитала заметку и поняла: я обязана действовать. Впрочем, нет, ошибаюсь, я держала в руках газету. Ой, какая разница! Важен результат. Вы, Ванечка, тоже обязаны явиться в отделение и рассказать о визите Сони! Точно назовите дату, время, тему беседы, это крайне важно! Зло необходимо наказать.
Внезапно по моей спине пробежала дрожь, на мгновение мне стало холодно, затем кинуло в жар.
– Вам нездоровится? – заботливо поинтересовалась Руфь.
Я вздрогнул, старухе не откажешь в проницательности.
– Нет, просто замерз.
– Кофе?
– Спасибо, уже поздно.
– Тогда коньяк? – предложила Руфь, встала, распахнула буфет, вынула бутылку и крикнула: – Машка, подай фужеры, лимон и сыр! Ох уж эта прислуга, ничего не умеет делать.
– Я был знаком с одним человеком, – завел я светскую беседу, – который самым удивительным образом закусывал коньяк. Он нарезал лимон и на каждый кружечек клал щепотку свежемолотого кофе и крохотный ломтик эдама.
– «Николашка», – улыбнулась Руфь, – поговаривают, что оригинальную закуску изобрел царь Николай Первый. Уж не знаю, стоит ли верить подобным речам.
– Не водил знакомство с царствующей особой, о лимоне мне поведал режиссер Анчаров, – ловко ввернул я.
Бутылка чуть не выпала из рук Руфи.
– Кто?
– Константин Львович Анчаров, – повторил я. – Неужели не знали такого?
– Нет, – нервно ответила Руфь.
– Не может быть! Он легенда советского театра. Вы непременно должны были встречаться!
– Ах, Анчаров, – ловко изобразила пробуждение памяти Руфь.
– Да, именно он.
– Константин?
– Верно.
– Мы не общались!
– Совсем?
– Абсолютно. Даже и не разговаривали, – нервно воскликнула Гиллер.
– Вот странно.
– Совсем даже нет, невозможно всех приглашать к себе.
– Моя маменька, Николетта, – сказал я, – некогда любила пить чай с Елизаветой Раскиной, помните эту женщину?
– Кого? – одними губами поинтересовалась хозяйка.
– Елизавету Раскину, – терпеливо повторил я.
– Куды тарелку ставить? – забасила домработница, входя в гостиную.
– Не знаю никакой Лизы Раскиной! – взвизгнула Руфь и тут же налетела на прислугу: – Дура! Сто раз говорила, клади «Николашки» на овальное блюдо.
– Дык вот оно!
– Идиотка! Деревенщина! Принесла круглое от Кузнецова!
– Не, вытянутое, – в недобрый час заспорила Маша.
– Кретинка! Убирайся прочь.
– И че я не так сделала?
– Вон!!!
Я с тревогой наблюдал за Руфью. Глупая домработница способна довести интеллигентную великосветскую даму до натуральной истерики. Однако воспитанная Гиллер никогда не станет визжать на прислугу в присутствии постороннего человека. Вот потом, когда гость покинет дом, хозяйка рванет на кухню и надает посудомойке оплеух. Отчего Гиллер сейчас так вышла из себя? Овальное блюдо или круглое – особой разницы нет.
– И здесь вилка! – бесилась Руфь.
– Тык сами завсегда велите ее к лимону ложить!
– Класть!
– Чаво?
– Не ложить, а класть!
– Так я и поклала, как велено!
– Дебилка, – завизжала Руфь, – к «Николашкам» положена ложка.
– Никак в толк не возьму, – занудила Маша, – вам не угодить: за слово «ложить» отругали, а сами его говорите!
Гиллер посерела, я на всякий случай принял позу испуганной собаки, сгорбился, опустил уши и поджал хвост. Впрочем, последнее – шутка. Гипербола.
– Сука! – заорала Руфь.
– Ой, – присела Маша.
– Вали отсюда!
– Уже ушла.
– Живо!
– Простите, Христа ради.
– Собирай шмотки.
– Ой, ой!
– Ты уволена.
– Ой, ой!
– На улицу!
– Ай, ай!
– Без денег!
– О-о-о!
– И рекомендаций!
– А-а-а, – зарыдала Маша.
– Брысь! – рявкнула Руфь и рухнула на диван.
Громко воя, поломойка выскользнула в коридор.
– Какая стерва, – нервно сказала Гиллер.
– Не стоит нервничать, – попытался я успокоить даму, – так вот, продолжу. Николетта тесно общалась с Лизой Раскиной, а та жила у вас и бесконечно рассказывала, сколько доброго и хорошего сделала ей Руфь Соломоновна.
– Не было этого!
– Чего? – быстро спросил я.
– Всего!
– Вы не поддерживали Раскину?
– Нет.
– Она здесь не жила?
– Нет.
– Вы ее не патронировали?
– Нет.
– Но зачем Лизе врать?
– Не знаю! Хотела… ну… желала… ох, какое мне дело до чужой лжи!
– Вы, наверное, слышали о скандале? – заехал я с другой стороны.
– Нет! – воскликнула Руфь, даже не поинтересовавшись, о чем речь.
– Я о статье некоего Рольфа про Анчарова, – уточнил я.
– Нет.
– Константина Львовича обвиняли в доносительстве.
– Не знаю об этом ничего.
– И в кровосмесительном браке с дочерью!
– Понятия ни о чем не имею.
– Жена Анчарова – дочь Елизаветы Раскиной.
– Не знаю.
– Она покончила с собой.
– Не знаю, – шептала Гиллер, – дайте воды!
Я схватил бутылку, наплескал в стакан минералки, протянул Руфи и не удержался от замечания:
– У вас великолепная память, вы в мельчайших подробностях рассказали о генеалогии Тильды Бонс-Умер и забыли о сенсации с Анчаровым? Право, странно.
– У меня болит голова, – простонала Руфь.
– Сбегать в аптеку?
– Нет.
– Лекарство есть дома?
– Нет.
– Вызвать врача?
– Не надо.
– Давайте попрошу прислугу отвести вас в спальню.
– Не надо.
– Чем же я могу вам помочь?
– Уходите, – ляпнула Гиллер, но потом, собрав в кулак остатки самообладания, забормотала: – Давление поднялось из-за дуры Машки. Не способна блюдо принести. Прощайте, Ванечка, право, больше мне нечего рассказать о несчастной Сонечке. Рада была увидеться!
Мне пришлось подчиниться, я вышел в коридор, двинулся к двери, взялся за ручку и услышал шепоток:
– Эй, чаво ты про Лизку спрашивал?
Из маленького тамбурчика, где, очевидно, находился санузел, выглядывала совершенно незаплаканная Маша.
– Хотел узнать про Раскину, – тихо ответил я.
– Зачем?
– Надо.
– Она померла.
– Знаю.
– И чаво еще?
– Машка, – полетело из гостиной, – немедленно принеси мне валерьяновый отвар, живо, раздолбайка, жопу в горсть! Шевелись, дура!
– Ты ступай во двор, – заговорщицки подмигнула Маша, – только стой не у подъезда, а на улице. Жди. Ща прибегу.
