Глава 23
Коэн онемел, потом воскликнул:
– Врешь!
– Нет!!!
– Константин Львович в курсе истории?
– Конечно, нет.
– Елизавета не сообщила ему о ребенке.
– Нет!
– Ты точно знаешь?
– Стопудово!
– Откуда такая уверенность?
Чупинина заулыбалась, словно кошка, съевшая сметану.
– Елизавета была приживалкой у другой легенды нашего театра – Руфи Соломоновны Гиллер, она ее родственница. Руфь обожает осчастливливать бедняжек: чем кому хуже, тем ей слаще подать руку. Не стану долго грузить тебя подробностями, я сумела узнать правду: ребеночка Лизе сделал Анчаров. Раскина не пожелала портить жизнь режиссеру и благородно удалилась в Морск. Дочери она тоже правды не открыла. Вот какой карамболь с перцем. Легенда-стукачок в полнейшем неведении.
– Умереть не встать! – прошептал Коэн.
– Ага.
– И ты напишешь статью?
– А то нет! – азартно воскликнула Юля. – Столько денег в подготовку вложила. Не поверишь, я добыла анализы крови Светланы и Анчарова!
– Каким образом?
– Неважно, – завопила Чупинина, – подкупила одну медсестру. За свой счет провела экспертизу, все точно: они отец и дочь! Не подкопаться! Захотят судиться со мной – дам судье результат. Посчитают его подделкой, пусть еще раз кровушку проверят. Точно, как в аптеке, какие претензии? Не надо в инцест впутываться! Читатели лотки сметут, актеры за газетой в очередь встанут! Кстати, говорят, сын у Анчарова болен церебральным параличом, от кровосмесительных браков уроды рождаются.
– Юль, – тихо сказал Владимир, – не пиши о них!
– Ну ваще! Зачем же я все доказательства собрала!
– Анчаров ведь не знал про дочь.
– И что?
– Светлана ничего не слышала про отца.
– Верно.
– Это трагедия, нехорошо на ней деньги зарабатывать.
– Ах ты мой беленький, пушистенький, – издевательски произнесла Чупинина, – значит, я грязным делом занимаюсь?
– Лучше оставь их в покое, – настаивал Коэн.
– А доносить на друзей хорошо?
– Нет.
– Вот и молчи.
– Юль, Светлана тут ни при чем, она ни на кого не строчила доносы. Зачем ей пакостить! – твердил Коэн.
– Если я, по-твоему, делаю гадости, – вспылила любовница, – то катись отсюда! Альфонс! Живешь за мой счет и вякаешь. Где бы ты был без меня? В заднице. Кто из дерьма журналиста сделал? Вспомни, в какой жопе я тебя нашла? Чай подавал на радио!
Володя ринулся к шкафу и стал швырять в сумку одежду.
– Упрекаешь меня в моральной нечистоплотности, – ехидно продолжала Юля, – а сам сейчас хватаешь шмотки, купленные бабой, ну-ка признайся, кто тебе костюмчики, ботинки и сумку преподнес?
Коэн подпрыгнул, словно укушенный змеей заяц, выругался и ушел в чем был.
– Можешь передать тряпки следующему любовнику, – рявкнул он на пороге. – Сильно сэкономишь!
– Не волнуйся, милый, – сладко пропела Чупинина, – отправлю твое дерьмо в приют для бомжей, такое уродство только ты мог носить, другие постесняются.
Через неделю Володя прочитал в новом номере «Трепа» статью с лихим названием «Папа своей жены». Материал вышел в пятницу, в субботу и воскресенье не последовало никакой реакции, потом хлынул шквал статей. На следующей неделе, только ленивый журналист не обсосал дело Анчарова. Желтая пресса взахлеб смаковала подробности.
«Константин Львович от комментариев отказался, но он поехал к Руфи Гиллер и вышел от нее со слезами на глазах». «Фигуранты отказались сделать повторный анализ на ДНК». «Врачи рассказывают о детях-уродах, плодах кровосмесительных браков». «Светлана Анчарова госпитализирована с нервным срывом». «Станиславский найден. Кто Немирович-Данченко?» И это лишь некоторые заголовки. Даже респектабельный «Резонанс» не упустил шанса пнуть поверженного льва, заведующая отделом культуры Юлия Чупинина написала замечательную статью о совести творческого человека, заканчивалась она так: «Мы не должны осуждать никого на основании публикаций в желтой прессе. А еще следует помнить: никто не может быть признан виновным до приговора суда. Надеюсь, Константин Львович прибегнет к закону и расставит точки над i».
Владимир, затаив дыхание, наблюдал за драмой, а через десять дней жена Анчарова, напоив больного ребенка сильнодействующим снотворным, отравилась. Несчастная умерла, мальчик тоже погиб.
Газеты взвыли, спустя еще двое суток всех потрясла новая сенсация: в театральном вузе, в служебном кабинете, повесился Константин Львович Анчаров. Режиссер оставил письмо. «Человек слаб, – писал он, – мы больше похожи на животных, я не исключение, извиняет меня лишь одно: я хотел не только есть сладко, пить вкусно, жить весело, но желал приносить пользу, оттого и согласился сотрудничать с КГБ. Отказался бы доносить, не видать зрителям моих спектаклей. Скольким актерам я помог выжить, вы вспомните меня добрым словом, ребята. Да, стучал, но не на всех, а лишь на некоторых, жертвовал ими ради других, тех, кто благодаря мне остался в искусстве. Не судите, да не судимы будете. Про Свету я не знал, Господь с меня на том свете спросит. Наказал он меня, а вы простите! Я сделал больше хорошего, чем плохого, вы взвесьте – и поймете».
Шок от произошедшего был таким сильным, что комментарий в прессе появился лишь через два дня после смерти Анчарова. Газеты, активно травившие режиссера, внезапно резко поменяли свою политику, теперь они начали защищать Константина Львовича. «Желтуха» опубликовала большое послание от старика Бутницкого, суть выступления патриарха советской музыки сводилась к простым вещам: все деятели культуры, выезжавшие в советское время за границу, непременно вызывались в КГБ, где давали согласие на сотрудничество, исключений не было, если порыться в архивах «комитетчиков», можно найти бумаги, подписанные такими именами, что жарко станет. «Я сам не исключение, – честно признавался Бутницкий, – страшное время было. Может, Константин и настучал на кое-кого, зато он сумел сохранить театр, создать новую школу и помочь десяткам актеров».
За этой статьей, словно горошины из разорванного мешка, посыпались другие публикации. Актеры спешили сказать хорошее слово об Анчарове. Одному он, используя свое влияние, помог получить квартиру, другому открыл путь на сцену, третьему одолжил денег и забыл стребовать долг, четвертого пристроил в больницу… Высшей точки накал эмоций достиг в день похорон Константина Львовича, именно на траурном митинге прозвучали слова:
– Великого режиссера убила желтая пресса.
И началось. Все средства массовой информации, словно бешеные собаки, налетели на «Треп». Чего больше было в развернутой кампании: благородного негодования или желания утопить конкурентов? Ответить на этот вопрос трудно, но активнее всех камни в сотрудников «Трепа» швыряли корреспонденты «Желтухи» и «Клубнички».
Коэн, затаив дыхание, следил за разворачивающейся войной. В его душе, несмотря на окончательный разрыв с Юлей, жили добрые чувства к Чупининой, и Владимир не собирался предавать гласности известные ему факты. А битва становилась все масштабнее. В конце концов журналисты самым решительным образом потребовали от главного редактора «Трепа» выдачи Рольфа.
«Печатное издание обязано отвечать за действия своего сотрудника, – гласило заявление, которое подписало более сотни работников газет, радио и телевидения, – свобода слова не означает свободы убивать, в Уголовном кодексе есть статья о доведении до самоубийства. Имеем ли мы моральное право сообщать о глубоко интимных подробностях личной жизни человека? Каковы этические нормы современной журналистики?»
Владелец «Трепа» попытался отбиться, но его жалкие оправдания вроде того, что Рольф является внештатным сотрудником и его никто из членов редколлегии в глаза не видел, вызвали еще больший гнев окружающих. И в конце концов случилось то, чего боялся Коэн.
В один далеко не прекрасный день «Желтуха» вышла с огромной «шапкой» на первой полосе. «Культурный убийца», – кричали крупные буквы, внизу красовались две фотографии Юли. На одной Чупинина предстала в своем официальном виде, безукоризненно причесанная, одетая в офисный костюм, с милой улыбкой на лице. На другой была запечатлена она в вытянутом свитере и драных джинсах, левая рука ее сжимала открытую бутылку пива, а правая демонстрировала миру поднятый вверх средний палец – вульгарный жест, отлично знакомый большинству населения земного шара.
Коэн чуть не скончался, увидев «фотовыставку». Где корреспонденты «Желтухи» раздобыли второй снимок, он не знал, Чупинина никогда не позволяла себе появляться на людях в подобном виде.
Владимир опрокинул в рот содержимое фужера и мрачно завершил рассказ:
– Вот такая история.
– Очень неприятно стать участником подобных событий, – вежливо отреагировал я, с нетерпением ожидавший, когда Коэн выговорится, – к сожалению, иногда журналисты перегибают палку, в погоне за сенсацией забывают о живых людях.
– Да что ты понимаешь! – горько воскликнул Коэн. – А вот я понял, но поздно! Знаешь, почему я злился на Юльку? Завидовал ей! Она намного талантливее других! И столько мне хорошего сделала! Давно хочется позвонить Чупининой и сказать: «Давай забудем прошлое, начнем жизнь сначала, я очень люблю тебя». Я и правда люблю ее, но теперь уже ничего поделать нельзя.
– Что мешает вам снять трубку и осуществить желание?
– Юлька исчезла, – после небольшой паузы пояснил Владимир. – Без следа, никто ее найти не смог, испарилась, как и не было.
– Чупинину можно понять, – кивнул я, – думается, карьера в журналистике для нее закончена.
– Забилась неведомо куда, – не слыша меня, токовал Коэн, – ни привета, ни ответа, я хотел ее найти, но не сумел. Первым делом кинулся к ней домой, ключи у меня остались, давно следовало вернуть связку, да все недосуг было.
Владимир открыл дверь и сразу понял: хозяйки нет. В помещении царили непривычная чистота и тишина. Из просторной гардеробной исчезла часть вещей, в ванной, в стакане, одиноко маячила забытая зубная щетка, вот на кухне осталась утварь, но холодильник был отключен.
Коэн попытался связаться с Юлей по телефону, но все номера, даже тот, который Юля сообщала лишь близким знакомым, оказались «убиты». Чупинина словно сквозь землю провалилась, растворилась в многомиллионном городе. Интуиция подсказывала Коэну, что любовница в Москве, она просто залегла на дно, ей сейчас необходимо спрятаться.
Через месяц буря улеглась, об Анчарове, его несчастной жене и ребенке забыли, про Чупинину тоже не вспоминали, даже сотрудники из «Резонанса» перестали ахать и охать, появились новые сенсации и другие герои газетных статей. Владимир навострил уши, раз волна улеглась, следует ждать воскрешения Юлии, наверное, она скоро позвонит или сумеет дать ему о себе знать иным путем. Юля должна хорошо понимать, она лишилась всех друзей, один Владимир, несмотря на разрыв отношений, готов протянуть ей руку помощи.
Но напрасно Коэн вздрагивал от каждого звонка, Чупинина не появлялась. Владимир с горя завел любовницу, потом вторую, третью, только ничего хорошего из этого не вышло.
– П-п-пойми, – пьяно заикался Коэн, – т-т-таких, как Юлька, нет. Эх, поздно сссоообразил, т-т-теперь грызу локти, да ничего не сделать!
Вымолвив последнюю фразу, журналюга икнул, снова опустошил фужер и попытался сфокусировать взор.
– Слышь, Вань, ищо нету?
Мне следовало ответить: «Вам хватит, помните о том, что находитесь в чужом доме», – но я малодушно кивнул и достал из шкафчика хрустальный штоф.
– С-с-супер, – просвистел репортеришка, – догонюсь и поеду!
– Сделай одолжение, – решился я, – не пиши про метеорит!
– Дерьмо вопрос, – икнул Коэн, – я ценю хорошее отношение, ты ко мне с душой, и я к тебе по-человечески. Хрен с ним, с каменюкой. В-вань, наливай!
Мысленно перекрестившись, я наклонил штоф над бокалом, по щеке Владимира внезапно поползла слеза.
– В-вань! Как мне плохо!
– Успокойся, – похлопал я журналиста по плечу, – будет еще и на твоей улице праздник, найдется Юля.
Коэн влил в себя очередную порцию коньяка и потряс головой.
– Ух! Пробирает! Она умер… ик! Я знаю!
– Юля скончалась? Ты уверен? Кто тебе сказал? Не надо доверять досужей болтовне, – решил я приободрить окончательно раскисшего мужика.
Внезапно Владимир схватил меня за плечи, вплотную приблизил свое лицо и жарко зашептал:
– Хочешь секрет узнать?
– Нет, – быстро ответил я, – тайны лучше держать при себе и не выбалтывать никому.
– Тебе можно, – дыша мне прямо в нос алкоголем, заявил Коэн, – ты поймешь, верно, Вань?
Я машинально кивнул. Что теперь делать с потерявшим способность соображать Коэном? Думал, он угостится коньяком, слегка размякнет, проникнется ко мне дружескими чувствами и согласится не писать про метеорит. А что получилось? Правда, я добился успеха, статья не выйдет, и Коэн теперь считает меня своим лучшим другом, но корреспондент лыка не вяжет, отпустить на улицу человека в таком состоянии нельзя. А еще Владимир горит желанием продолжать разговор, он уже изложил абсолютно ненужную мне историю про малопривлекательную особу Юлию Чупинину и жаждет продолжения банкета, а мне совершенно не с руки выступать в роли исповедника. Сейчас Коэн примется рассказывать о том, как убил в детстве суслика, или сообщит о своем первом сексуальном опыте. Все, хватит. Попробую отвести его в свою бывшую детскую, а нынче гостевую комнату и уложить на диван. Если осторожно осуществлю задуманное, то Николетта никогда не узнает, кто оставил в квартире пьяного репортера.
Я решительно встал и попытался поднять со стула Коэна.
– Пошли!
– К-к-куда?
– Отдохнешь спокойно, придешь в себя.
– Н-нет! С-с-сначала послушай.
– Говори, – сдался я после трех бесплодных попыток поставить «друга» на ноги.
– Она Умер, – забубнил Владимир, – как только эта Соня появилась, я сразу просек: журналистка Умер и есть Юлька.
Я шлепнулся на табурет.
– Ты говоришь о Соне Умер?
– Д-да.
– Она писала в газете?
– В ж-ж-журнале! Глянцевом! Для д-д-дур!
– Соня Умер? Ты ничего не путаешь?
Коэн икнул и вдруг почти трезвым голосом заявил:
– Думаешь, такую фамилию можно забыть? Умер! Во, блин! Небось Юлька другой паспорт найти не смогла! Соня Умер! Чума!
