Глава 17
Запах в подъезде стоял омерзительный. Это какими же жадными жлобами надо быть, чтоб не купить домофон и не запереть крепко-накрепко дверь, через которую внутрь дома проникают люди, использующие парадное в качестве бесплатного туалета?
Стараясь не дышать и переступая через зловонные лужи, я поднялся на самый верх, где радостно отметил, что на лестничную площадку выходит лишь одна дверь. Я ткнул в звонок, через некоторое время нажал кнопку раз, другой, третий, но никто не спешил на звук.
Я приложил ухо к створке, но ничего не услышал, ни один шорох не долетал из квартиры, внимательно осмотрел косяк, выщербленную плитку на полу… Что-то тут странное… Что? В ту же секунду я сообразил, что, по словам Маши, Лира живет в коммуналке, но звонок один и нет никаких табличек с перечислением жильцов.
Попрыгав безрезультатно под дверью, я поднялся на семь ступенек вверх и сел на подоконник, здесь лестница заканчивалась, двери на чердак не было, очевидно, туда нельзя попасть из этого подъезда.
Неожиданно я почувствовал усталость, глаза начали сами собой закрываться. Можно не смотреть на часы, они показывают полдень. У меня странный организм, три раза за сутки меня клонит в сон, неудержимо, до состояния обморока. Впервые это происходит ровно в двенадцать, затем в шестнадцать тридцать и в двадцать ноль – ноль. В свое время я обращался к врачу, выслушал нудную лекцию о биоритмах и получил совет:
– Не сопротивляйтесь, не ломайте организм, послушайте его, прилягте на часок, и снова обретете бодрость.
Интересно, каким образом можно выполнить предписание медика? Представляю выражение лица Норы, когда я заявлю: «Сейчас посплю шестьдесят минут и отправлюсь выполнять ваше поручение».
Но бороться со сном очень трудно, поэтому я нашел оптимальный выход: в момент, когда веки начинают тяжелеть, я стараюсь закрыть глаза и провести несколько минут в покое. Не скажу, что всегда удается помедитировать, но сегодня мне повезло. В принципе я мог спуститься в машину, но ноги почти перестали мне повиноваться. Забыв о брезгливости, я привалился спиной к грязному стеклу. Подъезд служит туалетом для посетителей пивной, но на последний этаж не долетали ни звуки, ни запахи, вокруг стояла полнейшая тишина. «Пять минут отдохну и пойду вниз», – вяло подумал я и перестал бороться с дремотой.
– Сколько раз тебе говорить, – завизжала Николетта, – Вава, выпрямись! Ешь суп красиво! Где салфетка? Чего молчишь! Отвратительный ребенок! Снова на уроке мух считал и двоек принес. Вот Женя Рудин – радость родителей. Его сегодня на собрании хвалили, а я чуть под землю не провалилась. По всем предметам двойки.
– По литре пять, – робко напомнил я.
– Молчать! – заорала маменька. – Закрыть рот! Павел! Павел! Снова в кабинете заперся! Я должна одна мерзкого мальчишку воспитывать! Павел!
Продолжая выть сиреной, маменька понеслась по коридору. Стараясь не заплакать, я начал давиться ненавистным молочным супом. Боже, какая гадость! Ну кто придумал варево из вермишели и белой жидкости, подернутое пленкой. Меня сейчас стошнит.
– Ванек, – сказал Владимир Иванович, выходя из холодильника, – не обижай Нико, у нее и так тяжелая жизнь.
Я опешил. Откуда на кухне взялся отчим? Маменька унеслась к отцу в кабинет. Тот сейчас оторвется от написания любовно-исторического романа и начнет воспитательную работу с сыном. Владимир Иванович появится в моей жизни позже, спустя много-много лет после смерти Павла Подушкина. Николетта пока не знает своей судьбы, ей предстоит стать вдовой и… Минуточку, откуда маленький Вава в курсе дела?
– Ванек, ты дурак, – отрубил Владимир Иванович и полез назад в рефрижератор.
Дверь «ЗИЛа» заскрипела, противный звук ударил по ушам, вонзился в мозг, мои глаза внезапно раскрылись, я испытал огромное облегчение и чуть не свалился с подоконника.
Надо же, я заснул всего на полчаса, но как глубоко! Слава богу, я давно вырос, и теперь никто не заставляет меня есть ненавистный молочный суп. Я потер руками гудевшую голову и внезапно понял: скрип двери холодильника мне не почудился, я слышу его наяву. Не успел я сообразить, откуда доносится противный звук, как дверь квартиры Лиры открылась, оттуда выскользнула тоненькая фигурка со спортивной сумкой в правой руке.
– Лира! – обрадованно крикнул я и начал спускаться по лестнице.
Девушка нервно вздрогнула, завертела головой в разные стороны, потом догадалась посмотреть в направлении окна, ахнула, закрыла лицо руками и шлепнулась на сумку.
– Вам плохо? – спросил я. – Лира, не бойтесь.
– Меня зовут Таня, – пролепетала девушка, не отрывая от лица ладоней, – Иванова. Лира попросила… сумку… принести. Вещи ей собрать. Я ничего не знаю. Отстаньте. Уйдите!
– И куда вам велено доставить саквояж?
– Ну… э… не хочу отвечать! Не ваше дело! Чего пристали!
Я схватил девицу за плечи, легонько встряхнул и велел:
– Придите в себя! Лира, давайте поговорим.
– Меня зовут Таня, – упорно врала глупышка.
– Вы очень испугались, когда Дубовика убили?
– Да, – всхлипнула дурочка, потом, спохватившись, попыталась исправить оплошность, – ничего не знаю! Кого убили? Где?
– Вы потеряли заколку, – ласково сказал я.
Лира раздвинула пальцы левой руки и посмотрела на меня.
– Какую?
– Эту.
– И где я ее посеяла?
– Да здесь, в подъезде, – солгал я, – зашел, смотрю, под батареей лежит. Вещь дорогая, настоящий «Дмитриес». Она ваша?
– Ага, – прошептала Лира, – спасибо.
– Точно вам принадлежит?
– На днях купила ее за двести баксов, могу чек показать, – закивала Лира, – думала, на улице обронила, очень было жалко!
– Забирайте.
Наманикюренная лапка потянулась к «крабу», утыканному чудовищными стразами. Я быстро отдернул руку.
– Точно свое взять хотите?
– Я не воровка, – ответила Лира, – и уже сказала, у меня чек есть!
– Ладно, тогда объясните, каким образом «краб» очутился около тела убитого Лени в подъезде Дубовика? – спросил я и в упор уставился на девушку.
Врать нехорошо, аксессуар обнаружили во дворе Дубовика, но мне необходимо «сломать» официантку.
Лиру заколотило в ознобе.
– Это не мое!
– Только что вы утверждали обратное.
– Нет, нет, нет, – монотонно забубнила Лира, потом с надеждой воскликнула: – Меня зовут Таня.
– Иванова? – ехидно продолжил я. – Вас послали за вещами?
– Да, да, да, – закивала девушка.
Мне надоела дешевая комедия.
– Лира, пошли к вам в квартиру, берите сумку.
– Зачем?
– Нам надо поговорить.
Неожиданно глупышка повиновалась, она вскочила и юркнула за дверь, забыв про вещи. Я подхватил неожиданно тяжелый баул и поспешил за хозяйкой.
Сразу за вешалкой расстилался длинный извилистый коридор, по обеим сторонам которого тянулись шкафы, набитые книгами. Лира побежала вперед, а я из чистого любопытства скользнул взглядом по корешкам и ахнул.
– Прижизненное издание Пушкина!
– Где? – обернулась Лира.
– Да вот оно. На третьей полке! Неужели вы не знаете, чем обладаете?
Лира подошла ко мне.
– Конечно, знаю. А вот вам откуда известно, что оно прижизненное?
– Был такой известный библиофил – актер и писатель Николай Павлович Смирнов-Сокольский, – пояснил я. – Мой отец тоже увлекался собирательством, но ему было далеко до Николая Павловича. Иногда папа ездил к Сокольскому в гости, брал с собой меня. Если честно, я очень плохо знал хозяина, был слишком юн, когда тот умер. Зато его жену, тетю Соню Близниковскую, я очень любил. Помню, у них были два пса с абсолютно не собачьими именами Сара и Рива. После смерти супруга тетя Соня повесила в кабинете портрет покойного. И вот удивительная вещь: если хозяйка начинала ругать собачек, те сломя голову неслись в рабочую комнату актера и начинали лаять на его изображение. Но увы, все уже давно умерли, и животные, и тетя Соня, нет в живых и моего отца. Однако я очень хорошо помню, как он читал книгу Николая Павловича, в которой тот рассказывал о раритетах своего собрания, показывал мне фотографии томов и говорил об их ценности, культурной и материальной. Потом, учась в Литературном институте…
– Вы не из милиции! – с огромным облегчением воскликнула Лира.
– Нет, – коротко ответил я, решив оставить в стороне информацию об агентстве «Ниро».
Лира прижалась к одному из шкафов.
– Мой отец тоже знал Сокольского, в молодости он был принят к нему в качестве секретаря. Хотя на самом деле папа никогда не служил у Николая Павловича. Просто он хотел писать свои картины. Но в советские времена заниматься чистым искусством могли лишь те, кто состоял в творческих союзах, остальным предписывалось где-нибудь служить. А Сокольский был членом Московской организации писателей и имел право нанять себе литсекретаря.
– Знаю, знаю, – закивал я, – кое-кто из моих приятелей пользовался этой возможностью. Трудовая книжка есть, стаж идет, только писатель секретарю не платит, а тот нигде не работает, пишет спокойно свои книги или картины. Простите, как звали вашего папеньку?
– Алексей Николаевич Оренбургов-Юрский, – тихо ответила Лира, – он давно умер.
В моем мозгу закопошились обрывки воспоминаний.
– Алексей Николаевич! Николетта с отцом обсуждали его, причем не раз! Была какая-то история с нянькой сына. Вроде жена Оренбургова-Юрского пожалела дальнюю родственницу, взяла ее в дом нянчить своего мальчика, а та отбила супруга у доброй женщины, женила его на себе. Там случилась трагедия! Вспомнил! Мальчик вырос и убил их всех.
Лира стиснула кулаки.
– Нянька – моя мама! И она никого не отбивала!
– Простите, – искренне извинился я, – право, я некрасиво поступил, повторяя сплетни.
– Все было не так, – сердито перебила меня Лира. – А что, люди еще вспоминают то происшествие?
– На чужой роток не накинешь платок! – развел я руками.
– Верно, но я думала, все давно забыто! История случилась черт знает когда! И мама не виновата. А он ответит за все!
– Кто? – потерял я нить разговора.
Лира моргнула, потом сдвинула брови и решительно ответила:
– Вяльцев!
– Андрей?
– Да!!!
– Актер? Звезда телесериалов и прочих лент?
– Именно он! – зло рявкнула Лира. – Я его погублю! И ведь почти добралась до него! Осталось лишь проверить! Совсем близко подошла! А тут с Дубовиком такое! Жуть!
Внезапно Лира захлопнула рот, потом, сделав шаг назад, спросила:
– Если вы не из милиции и не пришли арестовать меня, то откуда взялись? Чего хотите?
– Мы можем сесть?
– Конечно, – кивнула Лира, – идемте в гостиную.
Устроившись в старом, но очень удобном кожаном кресле, я вынул визитку, дал ее Лире и вкратце рассказал о деле Сони Умер.
– Значит, полагаете, Андрея подставили? – протянула Лира, выслушав рассказ. – Насолил он всем крепко, мерзавец. Эх, жаль, я тут ни при чем. Когда найдете автора затеи, позовите меня, с огромной радостью обниму его и спасу от правосудия. Так Андрею и надо! Он это заслужил.
– Вы забываете о несчастной, убитой женщине, Соне Умер, – напомнил я, – и о мальчике Марке, который в раннем детстве остался без родителей.
– Я тоже осталась без родителей, – эхом отозвалась Лира, – ничего, выжила! Не работать бы мне никогда официанткой, будь мама или папа живы! А все он! Андрей!
– Да что вам сделал Вяльцев?
– Более десяти лет назад он убил моих родителей. Подонок!
– Вы ошибаетесь! Андрей молод, он никак не мог совершить то преступление.
– Ха! Юрке здорово за тридцать пять! Просто он щуплый, черты лица мелкие, вот и смотрится мальчиком. Крохотная собачка до старости щенок.
– Юрке? Но Вяльцева зовут Андреем!
– Верно, но он Юра.
– Кто?
– Да Вяльцев ваш распрекрасный! Юрий Алексеевич Оренбургов-Юрский!
Я старательно закивал головой, делая вид, что все понял. Лира внезапно улыбнулась.
– Сейчас объясню, есть, правда, некоторые сомнения… Но, думаю, я не ошибаюсь.
Я притих в кресле, а Лира, сцепив руки на колене, начала рассказывать.
Алексей Николаевич Оренбургов-Юрский был признанным художником. В юности он, как многие, испытывал трудности, поэтому работал литсекретарем, но в зрелые годы обрел материальное благополучие. Картины Юрского, слегка кондовые, по-советски правильные, вызывали презрительную усмешку у диссидентствующих эстетов.
– Только посмотрите на полотно, – говорили они, передергиваясь от отвращения, – «Утро в колхозе», «Урок в сельской школе», «Проводы в армию»! Да Юрский везде ставит в центр композиции одну и ту же женскую фигуру! Просто меняет одежду! Самотиражирование! Ни таланта, ни оригинальности, ничегошеньки у Лешки нет.
Но это было шипением в кустах, официальная критика хвалила живописца взахлеб, на Алексея Николаевича потоком лились награды и премии. А еще Юрский везде успевал, энергия била из него ключом. Художник вскакивал в пять утра, до полудня рисовал в мастерской, потом мчался заседать на каком-нибудь собрании, после летел на открытие выставки коллеги, вечером веселился на вечеринке. Не случалось ни одного светского мероприятия, где бы не мелькала дородная фигура Юрского и не слышался его густой бас прирожденного барина.
– На Лешку давно работают рабы, – зудели заклятые приятели, – он лишь подписывает полотна.
Слухи о чужих талантах, которыми пользуется Юрский, выросли после того, как художник еще начал выпускать книги, сказки для детей.
– Вообще обнаглел, – возмущались теперь еще и писатели, – везде без мыла влез, лижет на самом верху задницы, поэтому и литератором стать разрешили.
Слухов о Юрском хватало, и все они были грязными, зато газетные рецензии пестрели словами «удивительный художник», «талантливый прозаик», «значимое общественное лицо». Похоже, Алексею Николаевичу было наплевать на мнение окружающих, книги и картины он создавал с завидной регулярностью, чем бесил как врагов, так и друзей.
У Алексея были жена Ирина и сын Юрий. Если о главе семьи говорили постоянно, то о супруге сообщить было нечего. Ира не работала, вернее, она числилась смотрителем в одном из московских музеев, но на службе никогда не показывалась. Женщина вела хозяйство, принимая бесконечных гостей. Алексей Николаевич был хлебосолен, домой он возвращался к полуночи и редко не приводил с собой пять-шесть приятелей. Ирина покорно угощала всех, улыбалась и не демонстрировала ни малейшего недовольства. Идеальная супруга, ни разу не поставившая мужа в щекотливое положение, замечательная мать, верная жена.
Представьте изумление окружающих, когда они узнали о внезапной кончине Ирины, совсем еще не старой дамы, полной сил и здоровья.
