Уркхарт выскользнул из постели перед рассветом. Он не спал всю ночь, но усталости не чувствовал. Политик знал, что впереди у него особенный день. Было очень рано – первые лучи солнца еще не пролились на болота Нью-Фореста, – когда Уркхарт надел свою любимую охотничью куртку, натянул сапоги и зашагал по конной тропе через Эмери-Даун в сторону Линдхерста. Утренний воздух был холодным и свежим, изгороди окутывал туман, смущавший птиц и поглощавший все звуки, и Фрэнсис как будто оказался в коконе – совершенно один на всей планете, человек, которому предстояло принять решение, повлияющее на его судьбу.

Он прошел почти три мили, прежде чем оказался у длинного пологого подъема по южному склону холма. Туман медленно рассеивался по мере того, как солнечные лучи разрезали сырой воздух. Уркхарт выбрался из клубящейся дымки и неожиданно увидел во влажных зарослях дрока на залитом солнцем склоне холма оленя. Фрэнсис сразу спрятался за кустом и стал ждать, точно охотник свою добычу. Впрочем, он не был настоящим охотником, потому что никогда не охотился на человека. Он был слишком молод, когда к власти пришел Гитлер, слишком занят в университете во время войны в Корее и слишком стар для участия в войне за Суэцкий канал и поэтому не знал, каково это – поменять чужую жизнь на свою, приговорить человека к смерти, прежде чем он успеет приговорить тебя.

Уркхарт вдруг подумал, что не знает, как погиб его брат, и представил его в неглубоком окопе под живой изгородью в Дюнкерке, где тот дожидался, когда на вершине холма появится первый вражеский танк. Когда брат лежал там, приготовившись убивать, отнять как можно больше чужих жизней, чувствовал ли он возбуждение, точно дикое животное, от того, что ему представилась возможность пролить кровь? Или он не мог пошевелиться от охватившего его ужаса – человек, превратившийся в кролика, несмотря на всю подготовку и чувство долга? А может быть, на него снизошла спокойная уверенность в том, что он должен выжить, и она победила страх и моральные принципы, которые в него вдалбливали в воскресной школе и в соответствии с которыми он до сих пор жил?

Олень, продолжая щипать траву, приблизился к Уркхарту, все еще не замечая присутствия человека. Когда их разделяло всего тридцать ярдов, Фрэнсис резко встал, и животное удивленно застыло, понимая, что уже должно было бы погибнуть. Потом олень мгновенно отскочил в сторону и исчез, и в тумане глухо прозвучал смех политика.

Уркхарт все утро гулял в лесу, взбираясь на холмы, и вернулся домой около полудня. Дома он сразу, не переодеваясь, направился в кабинет и снял трубку телефона.

Сначала он позвонил редакторам четырех ведущих воскресных газет и обнаружил, что две из них пишут редакционные статьи, которые его поддерживают, одна подняла флаг Сэмюэля и еще одна занимает нейтральную позицию. Однако все четыре издания считали, что у него есть заметное преимущество, и этот вывод подтверждал опрос, сделанный «Обзервером», – на сей раз репортерам удалось поговорить с большей частью парламентариев правящей партии. Опрос показал, что Уркхарт должен набрать около шестидесяти процентов голосов.

– Такое впечатление, что только землетрясение может помешать вам победить, – сказал один из редакторов.

Затем Фрэнсис набрал номер в Кенте и попросил позвать доктора Кристиана.

– Добрый вечер, господин Главный Кнут, – отозвался тот. – Это замечательно, что вы нашли время на ваших выходных, чтобы поинтересоваться, как обстоят дела у Чарльза. Должен с радостью сообщить вам, что он пошел на поправку. Его брат, премьер-министр, навещает его почти каждый день, и его визиты для них обоих – точно живительная влага.

– Я хотел спросить вас еще кое о чем, доктор, – сказал политик. – Мне нужен ваш совет. У одного члена правительства образовалась очень серьезная проблема. Он принимает кокаин и в последнее время стал быстро скатываться в пропасть. Его поведение никак нельзя назвать адекватным. Жестикуляция, проблемы с носоглоткой, преувеличенные движения глаз – все это с каждым днем становится все заметнее. Его речь то несется вперед, точно кавалерийский отряд, то превращается в замедленный непонятный лепет. В последнее время он находится в чрезвычайно возбужденном состоянии и уже устроил несколько публичных сцен. Кроме того, он страдает от постоянных приступов паранойи, вечно выкрикивает жуткие обвинения и угрозы… Не вызывает сомнений, что он очень болен, и я пытаюсь убедить его начать лечение, но, как вы сами говорили мне множество раз, наркоманы последними понимают, что у них проблемы.

– Судя по вашим словам, у вас на руках очень больной человек, мистер Уркхарт, – ответил медик. – Если он не в состоянии управлять своим поведением и регулярно выставляет себя в самом неприглядном виде, демонстрируя симптомы, которые вы описали, это означает, что он находится на финальной стадии заболевания, грозящей полным коллапсом. Скорее всего, этот человек принимает наркотик несколько раз в день, и, таким образом, он не просто не в состоянии выполнять свою работу – он, что гораздо важнее с вашей точки зрения – потерял способность к самоконтролю. Кокаин стоит очень дорого, и он пойдет на все, чтобы пополнять свой запас – лгать, красть, возможно, даже убивать. Он продаст все, что сможет, чтобы получить наркотик, включая информацию, которой обладает. Кроме того, его паранойя будет набирать силу, и если вы станете слишком настойчиво убеждать его, что ему требуется помощь, он переведет вас в разряд заклятых врагов и постарается сделать все, чтобы вас уничтожить. Я видел, как это страшное зелье отнимало мужей у жен и матерей у детей. Кокаиновая зависимость – самая сильная из всех.

– Он уже грозился раскрыть важные государственные тайны. Вы хотите сказать, что он не шутил?

– Ни в коей мере.

– В таком случае у нас серьезная проблема.

– Судя по тому, что вы мне рассказали, чрезвычайно серьезная. Мне очень жаль. Дайте мне знать, если вам потребуется моя помощь.

– Вы уже мне помогли, доктор. Спасибо.

Фрэнсис все еще сидел в своем кабинете, когда услышал, что автомобиль О’Нила проехал по усыпанной гравием подъездной дорожке.

Когда ирландец вошел в прихожую, Уркхарт не мог не отметить, что его гость не имеет ничего общего с человеком, с которым он встречался за ланчем в своем клубе менее шести месяцев назад. Его небрежная элегантность превратилась в неряшливость, тщательно ухоженные волосы растрепались, одежда была мятой, словно он достал ее со дна корзины для грязного белья, галстук криво болтался, а ворот рубашки был расстегнут. Попытавшись взглянуть на гостя так, будто он видел его впервые, Фрэнсис испытал настоящее потрясение. Постепенное сползание в пропасть в течение нескольких месяцев стало частью поведения Роджера, и те коллеги, которые видели его регулярно, не замечали, до какой степени он перестал быть самим собой.

Учтивый и модный специалист по рекламе превратился в жалкого бродягу, а его глубокие сияющие глаза, завораживавшие женщин и нравившиеся клиентам, теперь были выпучены и дико вращались. Взгляд его метался по комнате, как будто он пытался увидеть нечто, постоянно ускользающее от него. Этот человек был одержим одной мыслью.

Уркхарт отвел его на третий этаж, где находились комнаты для гостей. Он молчал, когда они шли по длинным коридорам особняка, в то время как О’Нил нес какую-то невнятицу. В последние дни в своих разговорах он все больше рассуждал о других людях и их мнении о себе: ему казалось, что весь мир постепенно поворачивался к нему спиной, и он постоянно повторял, что это чрезвычайно несправедливо. Роджеру казалось, что все его предают – председатель партии, премьер-министр, а теперь вот секретарша. Даже полисмен патрулировал улицу, на которой он жил, исключительно для того, чтобы шпионить за ним, дожидаясь момента, чтобы нанести удар.

Гость не обратил ни малейшего внимания на великолепный вид, открывавшийся из окна на Нью-Форест, и небрежно бросил свой чемоданчик на постель. Затем они с хозяином дома вернулись назад той же дорогой, спустились по двум лестничным пролетам и через старую дубовую дверь вошли в кабинет Уркхарта, все стены которого занимали полки с книгами.

Фрэнсис предложил Роджеру самому налить себе стаканчик и с клиническим интересом наблюдал, как тот до краев наполнил стакан виски и тут же его осушил. Вскоре алкоголь начал сражение с кокаином, и огонь, полыхавший в глазах гостя, стал чуть менее безумным, однако язык его стал заплетаться сильнее, а речь постепенно теряла связность. Успокоительное боролось со стимулятором, но они никак не могли достигнуть равновесия, и О’Нил продолжал балансировать на краю пропасти.

– Роджер, – заговорил Уркхарт, – все идет к тому, что мы оба будем на Даунинг-стрит к концу недели. В последнее время я думал о том, что нужно мне. Но сейчас пришла пора поговорить про твои интересы.

Его собеседник сделал еще один глоток.

– Фрэнсис, я полон благодарности за то, что вы думаете обо мне. Вы станете классным премьер-министром, Фрэнсис, я уверен. Так уж получилось, что я и сам думал, сможете ли вы использовать такого человека, как я, на Даунинг-стрит. Ну, в качестве советника или даже пресс-секретаря. Вам потребуется помощь, а мы так хорошо поработали вместе, вот я и решил…

Главный Кнут взмахом руки заставил его замолчать.

– Роджер, десятки государственных служащих способны выполнять столь простые обязанности – более того, они уже занимают эти посты. Мне же нужен человек, который будет отвечать за политическую сторону работы, человек, который идеально подойдет для государственной службы и которому я мог бы доверять, чтобы избежать ужасных ошибок, совершенных партией в последние месяцы. Я бы очень хотел, чтобы ты остался в штаб-квартире партии – естественно, под руководством нового председателя.

О’Нил с беспокойством наморщил лоб. Та же самая бессмысленная работа – снова наблюдать со стороны, как другие занимают серьезные посты, которых они не заслуживают в силу своей некомпетентности? Какая ему от этого польза?

– Но Фрэнсис, для того чтобы действовать эффективно, мне будет необходима поддержка, особый статус. Мне кажется… вы говорили о рыцарстве.

– Да, конечно, Роджер. Несомненно, ты его заслужил. Ты был для меня совершенно незаменим и должен знать, что я тебе безмерно благодарен. Но я навел справки… Такая награда невозможна на столь коротком промежутке времени. Существует очередь из тех, кому может быть оказана подобная честь при отставке премьер-министра, а новый премьер-министр имеет в своем распоряжении весьма ограниченное количество титулов. Боюсь, это займет некоторое время…

Уркхарт собирался проверить О’Нила, поиздеваться над ним, оскорбить и разочаровать, хорошенько надавить, чтобы выяснить, как он выдержит неизбежные стрессы ближайших нескольких месяцев. Он хотел понять, как скоро его сообщник подойдет к пределу своего терпения. И ему не пришлось долго ждать: ирландец принялся громко возмущаться:

– Фрэнсис, вы мне обещали! Это было частью нашей сделки! Вы дали слово, а теперь от него отказываетесь… Никакой должности. Никакого рыцарства. Ни сейчас, ни в ближайшее время – никогда! Вы получили то, что хотели, и собираетесь от меня избавиться… Ну, так подумайте еще! Я лгал, обманывал, занимался подделками и даже воровал для вас. А теперь вы ведете себя со мной так, будто я один из многих, один из толпы… Я больше не потерплю, чтобы люди смеялись за моей спиной и презрительно смотрели на меня, словно я вонючий ирландский крестьянин. Я заслужил рыцарство – и я его требую!

Его стакан опустел, и О’Нил, которого трясло от избытка эмоций, вскочил с кресла, чтобы вновь наполнить его из графина, но у него так дрожали руки, что виски перелился через край. Сделав большой жадный глоток, Роджер повернулся к Уркхарту и продолжил неистовствовать:

– Мы прошли через все трудности вместе, как команда, Фрэнсис! Я все сделал для вас, вы даже близко не подошли бы к Даунинг-стрит без меня. И теперь мы оба добьемся успеха – или оба обделаемся. А если я окажусь в куче дерьма, Фрэнсис, то будь я проклят, если останусь там в одиночестве! Вы не можете себе этого позволить – я слишком много знаю. Вы мне должны!

Слова были произнесены: О’Нил перешел к угрозам. Уркхарт бросил ему перчатку провокации, и тот тут же подхватил ее и швырнул ему в лицо. Главному Кнуту стало очевидно, что вопрос не в том, потеряет ли Роджер контроль над собой, а в том, когда это случится. Больше не было никакого смысла его испытывать, и министр, широко улыбнувшись, покачал головой, придя к окончательному решению.

– Роджер, мой дорогой друг, ты совершенно меня не понял, – снова принялся он успокаивать гостя. – Я лишь сказал, что трудно попасть в список награждений перед Новым годом. Но будет еще один, весной, в честь дня рождения королевы. До него всего несколько недель. Я прошу тебя лишь о том, чтобы ты немного подождал. И если ты хочешь должность на Даунинг-стрит, то так тому и быть. Мы работаем в команде – ты и я. И ты это заслужил. Даю слово чести, я не забуду о твоей помощи.

О’Нил сумел лишь пробормотать в ответ что-то невнятное. Вспышка гнева отняла у него последние силы, а теперь начало сказываться действие алкоголя, и его эмоции, только что рвавшиеся наружу, внезапно улеглись. Он откинулся на спинку кресла, и его измученное лицо побледнело еще сильнее.

– Послушай, тебе стоит поспать перед ланчем. А твои желания мы обсудим позже, – предложил Уркхарт.

Роджер молча прикрыл глаза, через несколько секунд его дыхание успокоилось, и он уснул, хотя его пальцы еще некоторое время спазматически подергивались, а глаза метались под веками. Где бы теперь ни находился разум этого мужчины, он так и не нашел покоя.

Фрэнсис сидел и смотрел на это жалкое подобие человека, сидящее напротив. Из носа О’Нила потекло, в уголках рта скопилась слюна… Это зрелище вызвало бы жалость у некоторых людей, но Уркхарт чувствовал лишь ледяную пустоту. В юности он бродил по пустошам и холмам своего родового поместья с лабрадором, который многие годы служил ему верой и правдой, как охотничья собака и постоянный спутник. Однако пес постарел, и однажды пришел слуга и с огромной печалью сказал, что у собаки случился удар и ее следует усыпить. Фрэнсис бросился в конюшню, где спал пес, и увидел жалкое животное, потерявшее контроль над собой. Задние ноги собаки были парализованы, она обделалась, а из носа и пасти у нее непрерывно текло, как сейчас у О’Нила. Лабрадор сумел лишь приветственно заскулить и помахать хвостом. Слуга почесал его за ухом, и на щеке у старика появилась слеза.

– Тебе больше не придется гонять кроликов, старина, – прошептал он.

Уркхарт убил собаку одним ударом приклада ружья и приказал слуге похоронить пса подальше от дома.

И вот теперь, глядя на О’Нила, он вспомнил свою собаку и спросил у себя, почему некоторые люди заслуживают меньше жалости, чем животные, лишенные дара речи.

Оставив Роджера в библиотеке, Фрэнсис быстро спустился на кухню. Под раковиной он нашел резиновые перчатки и засунул их в карман – вместе с чайной ложкой, – после чего вышел через заднюю дверь к сараю, служившему гаражом, мастерской и складом. Рассохшаяся деревянная дверь застонала на ржавых петлях, когда хозяин вошел в помещение для хранения рассады. Там он тут же уловил запах плесени. Уркхарт редко заглядывал сюда, но точно знал, где лежит нужная ему вещь.

Высоко на дальней стене висел старый, ободранный кухонный шкафчик, который выкинули из дома много лет назад. Теперь в нем хранились полупустые банки с краской и несколько банок с маслом, и проживало множество личинок древоточца. Дверца открылась с протестующим скрипом, и Уркхарт сразу нашел тщательно закупоренную консервную банку. Он надел резиновые перчатки, снял ее с полки и зашагал в дом, держа банку перед собой, словно пылающий факел.

Вернувшись в дом, он проверил О’Нила, который продолжал крепко спать, тихо поднялся в гостевую комнату и с облечением обнаружил, что гость не запер свой чемоданчик. Фрэнсис принялся методично, но, стараясь не оставлять следов своего вмешательства, перебирать его вещи, и нашел то, что ему было нужно, в мешочке с туалетными принадлежностями, зубной пастой и бритвой. Это была металлическая коробочка для талька, но когда политик снял крышку, там не оказалось даже следов этой присыпки, а лежал маленький запечатанный полиэтиленовый пакетик примерно со столовой ложкой белого порошка.

Уркхарт положил пакетик на полированный письменный стол из красного дерева, стоявший у окна, и достал из ящика три больших листа голубой писчей бумаги. Затем высыпал содержимое пакетика на один из листов – так, что получилась маленькая горка. Осторожно открыв банку, которую он принес из сарая, Главный Кнут достал оттуда примерно столько же белого порошка и тоже горкой выложил его на второй лист бумаги, после чего плоским концом ложечки аккуратно разделил обе кучки на равные части и соединил по одной половинке от каждой из них на третьем листке бумаги. Порошки были почти одного цвета и консистенции, и, когда Фрэнсис смешал их, догадаться, что получилось другое вещество, было совершенно невозможно. Затем он приготовился высыпать смесь в полиэтиленовый пакетик.

И в этот момент у него возникло ощущение, будто кто-то нанес ему удар. Уверенность, наполнявшая все его существо и направлявшая его руку, превратилась в обжигающую кислоту и начала покидать Фрэнсиса, а хладнокровие, предмет его постоянной гордости, куда-то исчезло. Его воля превратилась в поле боя. Моральные принципы и самообладание, которые система вбивала в Уркхарта с самого рождения, вопили, требуя, чтобы он остановился, изменил решение, повернул назад, в то время как внутренний голос твердил, что мораль – это признак слабости и что значение имеет только реальность. А она заключалась в том, что он должен был вот-вот стать самым могущественным человеком в стране – если ему хватит духа и силы воли.

Сейчас ему требовалась четкая цель. Ему и его стране. Слишком часто правительства оказывались на коленях, когда их лидеры начинали прислушиваться к голосам сирен, забывали о грубой реальности власти и скатывались к слабости и компромиссам. Разве не принято считать, что, как только политиков избирают на высокие должности, они становятся похожи друг на друга? Так можно сказать про большинство – слабые, нерешительные, жалкие личности, которые гадят в собственное гнездо и мешают тем, кому хватает решимости двигаться вперед.

Великие люди должны быть наделены внутренней силой, и Уркхарт проклинал себя за сомнения. Готовы политики это признать или нет, но все они играют человеческими жизнями, и каждая из них имеет свою цену – не только на войне, но и при решении, до какого предела должна доходить забота о больных и стариках, при установлении наказаний за преступления, при необходимости отправлять людей в угольные шахты или на трудный рыболовный промысел за Полярный круг. Национальные интересы от многих требуют жертв.

Уркхарт посмотрел на туман, который цеплялся своими призрачными пальцами за верхушки деревьев Нью-Фореста, закрывая горизонт и меняя направление его мыслей. Он чувствовал себя как Цезарь перед Рубиконом, который не знал, что ждет его на другом берегу, но понимал, что пути назад не будет.

Мало кому из людей выпадает удача получить возможность принимать важные решения, которые повлияют на их дальнейшую жизнь: большинство лишь испытывает на себе последствия решений, принятых другими. Фрэнсис подумал о своем брате в Дюнкерке, ставшем пешкой, как и миллионы его товарищей, в игре великих. Уркхарт знал, что мог стать – должен был стать – одним из них. А О’Нил – это всего лишь незначительная фигура в игре.

Фрэнсис снова взял листок с белым порошком. Рука у него по-прежнему дрожала, но уже значительно меньше, чем раньше. Он порадовался, что не смотрит в прицел ружья на оленя, потому что сейчас он обязательно промахнулся бы. Или что не строит карточный домик… Порошок высыпался в пакетик, и Уркхарт тщательно его запечатал. Теперь пакетик выглядел так, словно к нему никто не прикасался.

Через пять минут Фрэнсис спустил оставшийся порошок и скомканные листы бумаги в туалет. Затем он аккуратно вытер влажной тряпкой и полотенцем письменный стол, чтобы скрыть все следы, вернул мешочек с порошком в жестяную банку, положил ее в сумку с туалетными принадлежностями и убрал туда, откуда достал. Он был абсолютно уверен, что О’Нил никогда не догадается, что сообщник хозяйничал в его чемодане.

Затем Главный Кнут вернулся в ванную комнату и тщательно вымыл под сильной струей ложку, а когда вода начала уходить в слив, высыпал в нее остатки белого порошка из своей банки и проследил, как они исчезают в трубе.

Наконец он снова вышел из дома через кухонную дверь и зашагал по ухоженной лужайке в дальний конец сада за плакучей ивой, где садовник складывал в небольшую кучу мусор, чтобы потом его сжечь. Вскоре огонь разгорелся и поглотил пустую консервную банку и резиновые перчатки, которые Уркхарт засунул в самую середину. Убедившись, что костер горит как следует, он вернулся в дом, налил себе солидную порцию виски и выпил его почти так же жадно, как его гость.

Дело было сделано.

О’Нил проспал три часа, когда кто-то разбудил его, сильно тряхнув за плечо. Он с трудом открыл глаза и увидел стоявшего рядом Уркхарта.

– Роджер, планы изменились, – сказал тот. – Мне только что позвонили с Би-би-си: они хотят прислать съемочную группу, чтобы снять передачу для вторничного выпуска. Судя по всему, Сэмюэль уже согласился, поэтому мне ничего не оставалось, как последовать его примеру. Они будут здесь через час и задержатся надолго. Если они обнаружат тебя, поползут слухи, что штаб-квартира партии вмешивается в предвыборную гонку. Лучше избежать подобных предположений. Извини, но тебе лучше уехать прямо сейчас.

О’Нил еще пытался сообразить, что ему говорят, и переключить свой язык «на вторую передачу», а Уркхарт уже заливал в него чашку кофе, продолжая приносить извинения за испорченные выходные. При этом он выразил и свою радость из-за того, что они сумели разрешить все противоречия.

– И помни, Роджер: рыцарство ты получишь в день Святой Троицы, а вопрос с работой мы решим на следующей неделе. Я очень рад, что ты сумел до меня добраться. И очень тебе благодарен, – говорил Фрэнсис, подталкивая гостя к машине.

А потом он стоял и смотрел, как О’Нил с привычной осторожностью ведет автомобиль по дорожке и выезжает из ворот.

– Прощай, Роджер, – прошептал Уркхарт.