6
Еще три дня Луиза втайне оставалась в пансионе, ничего не сообщив родным и друзьям, обманывая себя мыслью, что Годфри Уоллес вернется. На четвертый день у управляющего появились подозрения – он еще не видывал, чтобы молодая жена проводила первые дни медового месяца в одиночестве, – и он потребовал оплатить счет за комнату. Былое подобострастие с него слетело, и он позволил себе самые непристойные намеки, а потом заявил Луизе в лицо, что ее бросили и что такова доля всех женщин, которые выходят за мужчин моложе себя. Луиза, почти сломленная, собрала остатки мужества и начала складывать одежду, которую так беззаботно вешала в шкаф четыре дня назад. Она не привыкла к оскорблениям, и жестокие слова управляющего поразили ее в самое сердце, оставив неизгладимый след. При этом она не могла не сознавать, что в них есть доля правды. Причиной трагедии стала ее греховная гордыня. Она дала Годфри понять, что владеет землями и состоянием, и он, будучи беден, ухватился за такую возможность и завоевал ее сердце льстивыми словами – она не должна была этого допускать.
Он никогда ее не любил. Это стало ей совершенно ясно. Он вообразил, что она богата, и позарился на ее деньги. Будь у него в сердце хоть капля приязни, он не бросил бы ее в первую же ночь после венчания. Она готова была простить ему ложь и обман, готова была простить выражение его лица в тот момент, когда он узнал, что она не богаче его; но это последнее оскорбление – нет, этого она не простит никогда. Жена, покинутая в брачную ночь! Она никогда больше не сможет поднять голову. Как станут переглядываться ученицы в пансионе, как высокомерно глянет на нее директриса! А миссис Кларк – Луиза так и слышала ее сочный, заливистый смех, ее грубые шутки; видела, как та грозит пальцем, качает головой, видела жалость в глазах Эллен и одновременно поджатые губы: «Я же тебя предупреждала!» Какой позор! Мука и горечь, которые останутся с ней до смертного часа.
Когда она собралась, управляющий подал ей счет на шести страницах – мистер Уоллес, утверждал он, давно уже задерживал плату за постой; чем спорить, Луиза уплатила сполна из своих скромных сбережений. А потом она наняла фиакр и отправилась в монастырь в Версале, где у нее были знакомые монахини и куда она часто ездила отдохнуть душой.
Они приняли ее, не задав ни единого вопроса; здесь она могла залечить свое израненное, ожесточенное сердце, попросить совета, помолиться о даровании мужества, чтобы вновь взглянуть в лицо миру. Она написала родным и Эллен, вкратце объяснив, что случилось, и сопроводив объяснение просьбой ничего не предпринимать – не связываться с ней и не выяснять ее местонахождения, пока она не оправится от удара. Что до мужа, она просила его не искать. Если он ее любит, он к ней вернется. Если нет, она не желает его больше видеть.
Письма стали для семьи страшным ударом.
Мадам Бюссон, все еще находившаяся в Гамбурге, бродила как тень среди своих друзей-немцев, то и дело заявляя, что дочь ее оскорбили и предали, и немного успокоилась только тогда, когда получила записку от Аделаиды: в ней говорилось, что Луиза все-таки была обвенчана по всем правилам и доказательство тому – кольцо у нее на пальце; сверились с церковной книгой, расспросили пастора, и выяснилось, что, даже если муж Луизы – мерзавец и негодяй, она – действительно мадам Уоллес и честь ее не запятнана.
Роберт навел в Лондоне справки касательно семейства Уоллесов и выяснил, что сэр Томас – обедневший пожилой джентльмен, не обладавший в Шотландии никаким весом; он уже много лет не видел своего сына. Луи-Матюрен, который был потрясен до глубины души и винил себя за то, что поощрял ухаживания секретаря, помчался в Версаль и со слезами на глазах стал просить, чтобы ему позволили побеседовать с сестрой. Она согласилась. В небольшую приемную она вышла очень бледная и сдержанная, но при виде брата самообладание последних недель покинуло ее, и она разрыдалась.
– Негодяй, мерзавец, я найду на него управу! – клялся брат, потрясая кулаками и изрыгая пламя, причем гнев его отчасти объяснялся тем, что сам он оказался ничуть не дальновиднее сестры: патент на его великое изобретение оставался несбыточной мечтой и влиятельные знакомства тоже.
Луиза твердо стояла на том, что не желает, чтобы ее мужа преследовали и выслеживали, однако события стремительно развивались своим чередом. Вскоре стало известно, что Годфри Уоллес разыскивается за кражу и мошенничество: он подделал в посольстве какие-то документы; словом, оказался обыкновенным мерзавцем.
Выяснилось, что и близкое знакомство с герцогом Палмелла было выдумкой; герцог прислал из Португалии письмо, в котором уверял, что почти не знает этого человека, они разве что один раз виделись в кафе. На свадьбу он попал только благодаря несказанной наглости, подкупив одного из швейцаров.
– Говорила я, зеленоглазым веры нет, – обратилась миссис Кларк к Эллен. – Если бы Луиза меня послушала, был бы у нее брачный договор и теперь она бы над ним посмеялась. Это надо же – выйти замуж без всяческих гарантий, а потом не получить с этого ни пенни – ей ведь даже и брачной ночи не досталось, – да уж, много у меня было в молодости занятных приключений, но, чтоб мне провалиться, до такого даже я не докатывалась!
– Я не верила ему с самого начала, – отозвалась Эллен. – Он как-то скользко смотрел из-под ресниц, мне это сразу же не понравилось, а кроме того, он все поглаживал бакенбарды своими тонкими пальцами – совершенно, на мой взгляд, отвратительная привычка.
– Ну уж и отвратительная! – возразила мать. – Может, он, конечно, и негодяй, но как и к чему приложить руки, он знал неплохо. Куда лучше, чем Луиза, уж это-то точно. Не устану повторять: точь-в-точь двойник Фолкстона. Эти зеленоглазые все пройдохи, но замашки у них очень занятные.
Она вздохнула, вспоминая, – рот у нее был набит леденцами, – а потом громко потребовала перо и бумагу и села писать к своему поверенному Фладгейту настойчиво и недвусмысленно интересуясь, чем объясняется такая недопустимая задержка с выплатой ее дивидендов от герцога Йоркского.
Бедняжка Луиза тем временем оставалась в монастыре и проводила бо́льшую часть времени на коленях перед распятием; и вот наконец, восьмого июля, тихая круглолицая монахиня принесла в ее голую келейку письмо.
Оно было написано четким размашистым почерком, который был ей так хорошо знаком. На штемпеле стояло «Кале». Луиза чуть помедлила; захлестнувшие ее чувства были почти непереносимы. Но потом она собралась с духом и взломала печать.
Прочитала она следующее:
Ах, Луиза, твой несчастный муж наконец-то получил по заслугам. Я прибыл в Кале и, по требованию твоего брата Луи, был арестован и помещен в тюрьму за тяжкое преступление – МОШЕННИЧЕСТВО и оставление ЖЕНЫ. Каковы бы ни были мои прегрешения, на сей счет моя совесть чиста. Призываю в свидетели Господа: я не оставлял свою жену. Расставание наше было временным, мне нужно было укрыться от разоблачения в том, что я сбежал с чужими деньгами из-за проклятого карточного стола. Надежда добыть немного средств, дабы расплатиться с ранее сделанными долгами, толкнула меня на этот необдуманный поступок. Если Сердце твое не полностью глухо к призывам Жалости, напиши мне, ради всего святого, и попытайся употребить свое влияние на то, чтобы меня выпустили из этого кошмарного Узилища. Я готов терпеливо принять справедливые кары Закона и жить только ради той, которая когда-то меня любила и чей образ навеки запечатлен в моем сердце. Стоит сказать слово герцогу Палмелла – и я выйду на свободу, дражайшая моя Луиза, а потом я попытаюсь загладить перед тобой свою Низменную вину. Прости своего некогда любимого супруга – или хотя бы сжалься над ним! Напиши ему, что ты так же несчастна, как и он; после таких слов он будет готов принять Смерть или любое другое Наказание, которое назначит ему Закон.
Более писать не могу, хочу лишь еще раз молить тебя хотя бы об одной строчке.
С неизменной любовью,
твои муж,
Годфри Уоллес
«Он все еще любит меня, – такова была ее первая мысль. – Несмотря ни на что, он остался мне верен. Нужно только послать ему денег, и мы опять будем вместе. И моя замужняя жизнь перестанет быть пустым обманом».
В лихорадочном возбуждении она впервые за много недель сняла монастырское облачение и отправилась в Париж. Добравшись до квартирки на улице Люн, она выяснила, что мать только что вернулась из Гамбурга и собирается к ней в Версаль. Да, все оказалось правдой. Годфри Уоллеса обнаружили. Как раз в то самое утро пришло письмо от Луи-Матюрена. Сам он – в Кале, а мерзавец – в тюрьме по его заявлению.
– Его нужно немедленно вызволить! – вскричала Луиза. – Мне нестерпимо думать, как он страдает от позора в этом узилище. Времени писать в Португалию нет, хотя я убеждена, что Эжени не отказалась бы мне помочь. Нужно где-то раздобыть денег и немедленно ему отправить. Мой муж поступил опрометчиво, даже жестоко, я этого не отрицаю, но он по-прежнему любит меня и живет только надеждой на наше воссоединение.
Вновь она отказывалась внимать доводам разума. Здравый смысл матери-бретонки не проникал в ее сознание; она не желала, отказывалась слушать.
– Он предал тебя один раз, предаст и снова, – увещевала мадам Бюссон. – Ты поступаешь как умалишенная. Он никогда к тебе не вернется.
– Вернется! Обязательно вернется! – стояла на своем Луиза; ее лицо, обычно такое нежное, исказилось от сдавленного гнева и страшной тоски. – Его письмо доказывает, как он меня любит. Как только его освободят, он примчится ко мне.
Слепым кротом она бегала по узкому кружку своих друзей, вымаливая пять франков здесь, пять франков там – восемьдесят вложила миссис Кларк, которая, в неожиданном приступе щедрости, отдала Луизе для продажи свое кольцо с рубином, заявив при этом, что не в силах отказать столь безоглядно и трагически влюбленной женщине, даже если женщина эта – первая дура во всей Франции.
Деньги были собраны и высланы по назначению. От Луи-Матюрена прилетело протестующее письмо. Ответом стало послание Луизы с угрозой, что она сама приедет в Кале, если мужу ее тотчас же не вернут свободу. Потом молчание. Все ждали ответа. Луиза не спускала глаз с дверей материнской квартиры, ожидая с утра до ночи, что дверь распахнется и ее несчастный обожаемый супруг упадет ей в объятия.
Двадцать второго июля Аделаида, которая из окна высматривала почтальона, помчалась вниз к консьержу и вернулась с письмом, на котором стоял штемпель Кале. Луиза выхватила у сестры письмо, сорвала печать и прочитала вслух:
Невыразимая моя Луиза, я отплываю в Англию. Утром сегодня, 19-го числа, меня выпустили на свободу благодаря твоему заступничеству и присланным тобой деньгам; в три часа я навеки покину проклятый французский берег. Не сомневайся в том, что я скоро избавлю тебя от всех твоих тревог. Я надеюсь в ближайшем будущем прижать к груди единственную мою любовь, и в самом скором времени ты получишь деньги, которых хватит на покрытие всех расходов. Твой бесконечно любящий Супруг думает лишь об одном – как обеспечить Счастье своей Ненаглядной Луизы. Ах, каких только мук я не натерпелся из-за тебя; чувства мои невозможно выразить никакими словами. Попытайся простить своего несчастного Супруга. Я напишу по приезде в Лондон и в самом скором времени добуду необходимые средства, дабы прижать к груди единственную мою любовь.
С вечной и искренней любовью, твой муж
Г. Уоллес
Присутствовавшие выслушали ее в молчании; закончив, Луиза перечитала послание про себя. После этого она подняла глаза и посмотрела на мать.
– Видишь, – выговорила она медленно, – он думает только о моем счастье. Через две-три недели он пришлет за мной, и я поеду в Англию.
Мать не ответила. Аделаида встала и тихонько выскользнула за дверь. Луиза так и осталась сидеть с письмом на коленях.
Она знала, что никогда больше не увидит Годфри Уоллеса.
По счастью, именно в этот момент пришло из Лиссабона письмо от Эжени де Палмелла, где говорилось, что в октябре она ждет ребенка и уверена, что не выдержит этого испытания, если рядом не будет ее ненаглядной Луизы. Мадам Уоллес решила незамедлительно отправиться в Португалию. Вдали от Парижа, где все напоминало о ее непутевом муже, она сможет хотя бы в какой-то мере вернуться к нормальной жизни, даровав нежность, которая переполняла ее сердце, Эжени и ее ребенку. Она решила, что сотворит больше добра, если станет служить другим, а не запрется в монастыре, хотя таково и было ее изначальное намерение. «Не распорядись судьба иначе, – писала она своей подруге-герцогине, оповещая о своем приезде, – я могла бы сейчас находиться в том же счастливом положении, что и ты, и мы вместе предвкушали бы будущее материнство. Но быть этому не суждено, я теперь, по сути, вдова. А посему, дорогая Эжени, я хочу воспользоваться этой возможностью и посвятить себя тебе и твоей семье; можешь распоряжаться мною, как тебе будет угодно. Если ты того пожелаешь, я стану нянькой, компаньонкой, гувернанткой и, глядя на то, в каком взаимном согласии живете ты и твой супруг, хотя бы до некоторой степени верну себе то, что утратила». Итак, несчастная брошенная Луиза отправилась в Португалию; романтика ушла из ее жизни навсегда, недолговечное сияние безвозвратно угасло. Ей исполнилось тридцать пять лет, но выглядела она старше. В мягких золотистых волосах зазмеились белые нити, горестные складки легли у губ. Луи-Матюрен, которому было всего на несколько лет меньше, рядом с ней казался мальчишкой. При расставании Луиза поцеловала его с бесконечной нежностью; для нее он по-прежнему был ребенком, а то, что он сыграл не последнюю роль в ее злосчастном браке, стало для них скорее новой связующей нитью, чем преградой.
– Помни, я буду ждать новостей о твоих великих свершениях, – сказала она. – Мы с Эжени прочитаем о твоем изобретении, когда ты его усовершенствуешь, и все в Лиссабоне будут завидовать, что у меня такой знаменитый брат!
– Через десять лет мы будем летать на другие планеты, – проговорил он уверенно. – Покидаешь Лиссабон рано утром, а к чаю ты уже на Луне. Мне нужно еще несколько месяцев, и тогда мое изобретение изменит лицо мира. Жизнь станет настолько полнее, настолько богаче!.. Нам откроется вся Вселенная. Всего несколько месяцев, Луиза.
– Смотри не переутомись, не работай слишком много, милый.
– Переутомиться? Я никогда не утомляюсь! У меня неисчерпаемый запас энергии. Я пью эликсир самой жизни. И сейчас мне кажется, что я – один из богов.
Она улыбнулась в ответ на его нелепый энтузиазм; потом, когда она обняла его в последний раз, он шепнул ей на ухо:
– Если это не окажется совершенно некстати, может быть, ты упомянешь в разговоре со своим другом-герцогом, что твой брат вот-вот сделает великое открытие и оповестить об этом открытии весь мир ему мешает лишь прискорбное отсутствие средств. Если… герцог вдруг проявит заинтересованность, возможно, он… ну, ты понимаешь, Луиза… всего лишь намек… случайное словечко, оброненное в нужный момент…
Сестра его немедленно посерьезнела.
– Я не хочу создавать у Эжени впечатление, что дорожу ее дружбой только из-за высокого положения ее мужа, – произнесла она. – Я люблю ее за то, какая она есть, а не за титул или богатство.
– Конечно-конечно, – торопливо согласился Луи-Матюрен. – Я, разумеется, не имел ни малейшего намерения извлекать какую-либо выгоду из ее привязанности к тебе. Право слово, не имел. Кроме того, я слишком горд, чтобы принимать подачки. Никогда еще Бюссоны ни у кого ничего не вымаливали. Как я люблю повторять, bon sang ne sait mentir. Нет, просто обидно сознавать, что, ссуди мне кто-либо несколько франков, я заработал бы целое состояние. Горстка монет из кармана аристократа, который даже не заметит их отсутствия, для меня означает разницу между славой и прозябанием. Мир и будущие поколения лишатся величайшего изобретения из-за какой-то там излишней щепетильности. Но – не важно. Может, даже лучше, что наука движется не вперед, а вспять… Мне-то какое до того дело?
– Тише, Луи. Не надо так кричать. Я вовсе не хотела задеть твою гордость. Если появится возможность заинтересовать герцога твоими планами, уверяю, я это сделаю. Ну, пусть это пока тебя и утешит.
И он тут же расцвел улыбкой; его глаза, точно глаза ребенка, не ведали стыда; и она увезла с собой в Португалию именно такой образ: он машет ей на прощание, высокий, худощавый – сплошные руки да ноги, – вздернутый нос, каштановые кудри, которые раздувает летний ветерок.
А тем временем миссис Кларк вела из квартирки в Отей переписку со своим поверенным Фладгейтом, пытаясь установить местонахождение мистера Годфри Уоллеса. Ее тешила мысль о том, что она все еще пользуется в Лондоне определенным влиянием и стоит ей разослать на задание своих соглядатаев (так она их называла), как они немедленно возьмут свежий след.
Она всегда обожала вмешиваться в чужую жизнь – доказательством служила ее прошлая карьера, – и теперь, удалившись от дел, которым посвятила лучшие годы своей жизни, – а бросить прежнее ремесло ее заставили возраст и увядание красоты – она получала несказанное наслаждение оттого, что принимала самое деятельное участие во всех неурядицах немногочисленных оставшихся у нее друзей: тут даст совет, там внесет предложение – в итоге она совала свой остренький любопытный нос во множество дел, не имевших к ней никакого касательства. Если не считать нескольких выболтанных тайн, исковерканных дружеств и одного-двух расстроенных браков, можно сказать, она не принесла особого вреда. Ее быстрая смекалка и острый язычок всегда оставались в распоряжении тех, кто в них совершенно не нуждался, так что жизнь ее на покое была, строго говоря, вовсе не так пуста, как могло показаться.
Несчастная история Луизы Бюссон и ее беспардонного супруга – какова наглость, покинуть жену прямо в брачную ночь! – была как раз из тех, которые были миссис Кларк особенно по сердцу. Какие перед ней открывались возможности! В присутствии дочери она сострадала несчастной невесте, умудренно качая головой и разглагольствуя, что бы она сама сделала на ее месте, однако в обществе джентльменов стиль повествования резко менялся, и история становилась – в те редкие вечера, когда в гостиной у нее собирались жалкие ошметки истлевшей аристократии, – pièce de résistance вечера. Престарелые маркизы и убеленные сединами графы, которым так похихикать не доводилось с тех времен, когда в коридорах Версаля сочиняли пасквили на Марию-Антуанетту, потом плелись по домам, утирая со щек слезы веселья.
– Mais elle est épatante, cette Madame Clarke! – пыхтели они, прижимая руки к бокам, вновь воображая себя молодыми повесами, разгулявшимися среди непристойностей восемнадцатого столетия; что же касается Мэри-Энн, густо нарумяненной, с накрашенными ресницами, – она молча тряслась от веселья, вспоминая, как замечательно удался вечер, как старина дю Круассан облил рубашку вином, а Ле Ремильи, икая, выплеснул суп на салфетку.
По счастью, Эллен сидела на другом конце стола, не замечала их поведения и не слышала пересудов. Бедняжка Луиза, ей просто чудовищно не повезло, но, с другой стороны, история с брачной ночью просто просится на язык, вздыхала Мэри-Энн, нахохотавшись до слез и размазав краску на ресницах; кроме того, именно в связи с этой историей их с Эллен пригласили на ужин к маркизу. В наше время так мало осталось веселых людей. Остроумие такая редкость. Все стали просто кошмарно чопорными, добропорядочными представителями среднего класса. Или, по-здешнему, буржуа. Она припоминала былые вечеринки на Парк-лейн и Глостер-плейс, разбитое стекло на полу, разлитое вино и как гостям оказывалось не под силу дойти до своих экипажей, приходилось кликать лакеев, чтобы донесли. Господи боже! Гаснущие свечи, доброе мясо, плавающее в соусе, красное вино, крепкие ароматы духов, бравые молодые офицеры с жаркими руками, несдержанные на язык, которые делали ей нескромные предложения в темных углах гостиной… И вот теперь она – пожилая дама за пятьдесят, ревматизм в левой ноге и ветерок под сердцем – вся так и затрепетала, когда дю Круассан уронил под стол платок и, нашаривая его, подлез ей под юбки и добрался до лодыжки.
Бедная Луиза понятия не имела, какое вызвала безудержное веселье. Миссис Кларк даже немного мучили угрызения совести, и она насела на несчастного мистера Фладгейта с требованиями продолжить поиски Луизиного супруга.
Он преуспел, пусть и отчасти. Прошел слух, что Уоллеса видели в Чатеме – он поступил на службу в Ост-Индскую компанию, однако на какую именно должность, выяснить не удалось.
Фладгейт получил распоряжение отправиться в Чатем, в головную контору компании, и расспросить там о беглом негоднике; судя по всему, он долго тянул с выполнением этого поручения; как бы то ни было, когда он все-таки добрался до Чатема, Уоллес уже исчез. В конце месяца из Грейвзенда в Индию ушло судно, и, судя по всему, Уоллес был на борту.
Гнаться за беглецом на Восток было не по силам даже миссис Кларк, и хотя она и отправила письмо сыну Джорджу, полк которого стоял в Индии, с требованием, чтобы он смотрел во все глаза, не появится ли в тех краях зеленоглазый молодой человек с бакенбардами, на особый успех рассчитывать не приходилось.
Луиза, которая шила в Португалии детское приданое и невольно сравнивала свою судьбу с судьбой Эжени, восприняла эти новости с относительной невозмутимостью. По крайней мере, Годфри жив и совершенно здоров. Если он решил скрыть свой позор в джунглях Индии, не в ее силах его остановить. Ей оставалось только молить Всевышнего, чтобы тот наставил несчастного на праведный путь и чтобы он раскаялся и избежал вечного проклятия.
Она написала брату, попросив зайти к миссис Кларк и поблагодарить ее за хлопоты, а заодно передать весточку Эллен. И вот в один из сентябрьских дней Луи-Матюрен отправился исполнять поручение, весьма, по его мнению, скучное – о Кларках он не знал почти ничего, помимо рассказов сестры, в памяти лишь сохранился смутный образ размалеванной, нелепо разодетой старухи на той злосчастной свадьбе. Что касается дочери, ее он не помнил вовсе.
Он добрался до места, и консьерж, сидевший в своей клетушке, сообщил ему, что мадам Кларк занимает квартиру на втором этаже.
Луи-Матюрен поднялся по узкой лестнице – мысли его были далеко-далеко – и вдруг услышал музыку, долетавшую с верхней площадки. Звук был приглушен, почти неслышен, точно ноты звучали во сне на зыбкой грани пробуждения. Он приостановился, вслушался, и музыка зазвучала отчетливее, явно на втором этаже; мягко звенела арфа, так нежно и нежданно в этот скучный сентябрьский день. Кто-то исполнял «Серенаду» Шуберта. Странный выбор для арфиста, подумал Луи-Матюрен и замер с улыбкой на губах – ему хотелось понять, как неведомый исполнитель справится с подхватом-аккомпанементом, который следует за основной мелодией. Сам того не замечая, он начал напевать вполголоса и одновременно повернул дверную ручку, а когда дверь отворилась, бездумно шагнул в квартиру, не дождался, пока служанка его представит, – все его существо утонуло в жалостливой красоте «Серенады», его любимой мелодии, которая явилась ему столь нежданно. То, что его не ждут, а с хозяйкой он не знаком, никак не смущало Луи-Матюрена – стоило ему услышать Шуберта, и он позабыл о всяческих условностях. Будто лунатик, он шагнул в салон, обнаружив наконец источник звука, а Эллен, сгорбившаяся над своим инструментом, случайно подняла глаза и увидела, что на нее надвигается некое видение – долговязое существо с мутными голубыми глазами и полыхающими кудрями – и поет «Серенаду» так, как ей никогда еще не доводилось слышать. Ее пальцы-волшебники дрогнули, замерли на миг, и в голове промелькнула мысль, что служанка, видимо, совсем лишилась ума – нельзя же пускать визитеров без доклада; незнакомец, однако, не заметил ее колебания, он уже плыл в потоке собственного пения и не вынырнул из него, когда смолкла ее музыка.
Тут и она прониклась тем же порывом, пав жертвой его завораживающего голоса, и, забыв об условностях и приличиях, столь милых ее строгой натуре, подхватила мелодию – теперь уже не он следовал за ней, а она за ним. Возникла идеальная гармония, в ней не было ни грана противостояния; сами того не ведая, они растворились друг в друге, повинуясь единому слепому инстинкту, сущность которого была обоим незнакома, бессознательно принося свои скромные таланты в дар Господу. Время как бы замерло на миг, не было ни прошлого, ни настоящего; необходимости в повседневных трудах, пище, досуге для них более не существовало. Мелкие огрехи их природы с них слетели, его лживость, позерство и непорядочность исчезли одновременно с ее ханжеством, нетерпимостью и гордыней. Они скинули бремя своих ничтожных грехов и остались нагими детьми перед лицом любви к прекрасному.
А потом мелодия завершилась. Последнее трепетание струн истаяло. Его голос сошел на шепот и смолк, волшебства не стало, остались лишь мужчина и женщина, глуповато улыбавшиеся друг дружке, – в самой глубине своих душ они успели заключить союз с незримым, союз, который уже не разорвать вовеки.
– Вы – Эллен Кларк, – произнес он. – Луиза мне никогда не говорила, что вы музыкантша. Сколько же часов я провел зря в неведении!
– Я видела вас на свадьбе, – вымолвила она, – но тогда вы выглядели совсем иначе, просто как другой человек. У меня не возникло желания с вами заговорить.
– Я очень рад, что мы именно вот так нашли друг друга, – произнес он. – Благодаря музыке отпала необходимость в нелепых официальных представлениях. Если бы я вошел в эту комнату следом за служанкой, я поклонился бы вам, передал послание от своей сестры, мы бы пять минут поболтали о пустяках, а потом я поклонился бы вновь, вы протянули бы мне руку и мы никогда бы больше не увиделись.
– Но раз уж оно так не случилось, что мы теперь будем делать? – спросила она.
– Ну как же! Мы будем вести разговоры о жизни и смерти и о том, как мы оба несчастны и почему не верим в Бога; о том, что Евклид – величайший из всех людей, а когда нам это надоест, вы снова сядете за инструмент, а я стану для вас петь.
– Теперь я вспоминаю, Луиза часто про вас рассказывала. Вы – естествоиспытатель, она не слишком это одобряет, а еще вы – атеист, и это ее страшит.
– Луизе нужно было пойти в монашки. Она не от мира сего. Она никогда не слышала про Галилея, Бруно, Коперника; она молится святым (а они, кстати, все поголовно были эпилептиками) и кается в своих мелких выдуманных грехах жирному священнику, который ее не слушает, а если и слушает, так это не его дело.
– Но вас растили католиком?
– Разумеется, именно поэтому я и стал атеистом. В десять лет я прочитал книгу про инквизицию, в двенадцать увидел на картинке мучения святого Варфоломея и с тех пор возненавидел католицизм. Католики искони преследовали мыслителей и философов. Дай мне волю, я всех священников перевешал бы на деревьях.
– Я склонна с вами согласиться. Я, впрочем, вообще не получила никакого религиозного воспитания.
– Значит, у нас полное взаимопонимание. Мы оба мыслим свободно и обожаем музыку. Лучшего основания для дружбы не придумаешь. Знакомы ли вы с естественными науками?
– Очень слабо. Всегда мечтала узнать больше. Мой любимый предмет – история, и не сосчитать, сколько я по ней прочитала книг.
– Будем читать вместе; вернее, я буду читать, а вы – слушать. Я рад, что вы совсем не похожи на большинство молодых дам, которые лепечут всякий вздор из-под веера и напрашиваются на бессмысленные комплименты.
– Я в жизни не напрашивалась на комплименты и никогда их не получала.
– А зачем они вам? Вы не хороши собой. Вот видите, я и подарил вам первый комплимент: сказал правду! Нет, вы не хороши собой, но у вас необычные черты лица. Оно у вас совершенно римское. Ваш профиль бы на монету.
– Брат говорил, я похожа на щелкунчика.
– Нет, это грубовато. Так сказать может только брат. У вас очень выразительные глаза. А сколько, позвольте спросить, вам лет?
– На два года меньше, чем Луизе.
– Значит, мы с вами ровесники. Видите, мы находим все больше и больше сходства. Детство вы, как и я, провели в Англии, а повзрослели во Франции – и я тоже. Возможно, мы даже прибыли сюда на одном судне!
– Не исключено. Мы уехали из Англии в марте тысяча восемьсот десятого.
– Мы тоже. Нет, это просто удивительно! Почему Луиза никогда мне об этом не рассказывала?
– Мы никогда об этом не говорили.
– Но вы ведь уже давно знакомы? Два года, да? А я знаю вас всего десять минут и уже понимаю лучше, чем ее. Я буду часто к вам приходить. Вы ведь не возражаете? С тех пор как Луиза уехала в Португалию, мне совершенно не с кем поговорить о себе – никому это не интересно. На улице Люн я просто задыхаюсь. Мать меня не понимает, а Аделаида слишком молода. Вы же, я чувствую, станете слушать.
– Да, и слушать, и говорить! Я тридцать лет держала язык за зубами, и молчание меня несколько утомило. Мать моя – страшная болтушка, а когда в семье два длинных языка, мира в ней не жди.
– Значит, пока она болтает, вы сидите за рукоделием?
– Напротив, я играю на арфе, чтобы не слушать. Если не считать музыки, иными рукодельными талантами я не наделена. И почти не умею шить!
– Чем дальше, тем лучше. Не переношу хозяйственных женщин. Именно поэтому я холост. Soup à la bonne femme, детские свивальники и разговоры о кори по соседству – это совсем не по мне!
– И не по мне тоже: ненавижу пустые разговоры. Вот почему я не добилась никакого успеха в обществе. Дайте мне возможность отстаивать свою позицию, раскритиковать книгу или заклеймить политика – тут я готова продолжать беседу до двух-трех часов утра. Но мама такого не допускает. Изволь ее развлекать.
– Как я вижу, вы знаете свой дочерний долг… Однако постойте-ка, я и забыл, зачем пришел. Вот письмо от Луизы на имя миссис Кларк. Вы его вскроете?
– Нет. Она очень обрадуется письму. Она так редко их получает в последнее время.
– Вы не только знаете свой долг, но и лишены эгоизма. Луиза много что просила вам передать, но я забыл все до последнего слова. Возможно, вечером вспомню, придется завтра прийти к вам снова, прежде чем все забудется вновь. Господи твоя воля! Это ваша мать?
Он в изумлении уставился на открытую дверь, в которой материализовалось странное видение в белых одеждах. Миссис Кларк – волосы только что завиты, накрашены и уложены на затылке по последней моде – двинулась к нему навстречу разодетая будто для королевской аудиенции: в атласное платье, которое по покрою подходило разве что семнадцатилетней девушке.
Ее руки и плечи, напудренные до алебастровой белизны, сохранились неплохо, но никакая пудра не могла скрыть складок на шее и морщин на предплечьях – они напоминали обезьяньи лапки.
– Я знаю, кто вы такой, – произнесла она плутовато, с укоризной качнув головой. – Вы – брат Луизы. Забавно, до чего вы похожи. Но где, помилуйте, вы прятались все это время? Почему мы до сих пор ни разу вас не видели?
Луи-Матюрен воспитанно поклонился:
– Мадам, я сам сожалею, что не познакомился с вами раньше. Когда сестра говорила о своих друзьях Кларках, она почему-то ни разу не упомянула, что у мисс Эллен есть сестра. Полагаю, вы она и есть?
– Ах, проказник! Бросьте свои глупости, мистер Бюссон. Я вышла замуж и родила еще до того, как вы появились на свет. Не морочьте мне голову.
– Мадам, не посмел бы ни за что на свете.
– Притворяетесь. Слишком уж хорошо я знаю вашу мужскую породу. Я с такими жила и водила их за нос с семнадцати лет. Как вам мое платье?
– Пока не заметил. Взгляд прикован к той, на которой оно надето.
– Черт, ну вы и лгунишка! Видела я ваше лицо, когда вошла в комнату. Да, знаю, я уже немолода, но ничего не могу с собой поделать. Так мало мне осталось радостей в жизни, а Бог свидетель, я просто обожаю новые наряды! Вот Эллен на такие вещи наплевать. О чем вы здесь разговаривали?
– Мадам, мы обнаружили, что у нас очень много общего. Мы родились в один год, у нас схожие вкусы, трудно найти предмет, по которому у нас не было бы согласия.
– Как вас понимать, Эллен обнаружила брата-близнеца? Ни на миг в такое не поверю. Я, сэр, дважды не повторяю своих ошибок.
– Неужели вы хотите сказать, что мисс Кларк была ошибкой?
– Мне представляется, что да, мистер Бюссон. Впрочем, дело настолько давнее, что я уж и не упомню. Видимо, в те времена я была такой же рассеянной, как и сейчас. Редко обращала внимание на мелкие подробности… Ах, бедняжка моя Эллен, какая у тебя скверная мать! А она такая прекрасная дочь, мистер Бюссон, я ни за что в жизни с ней не расстанусь. Вот разве что подвернется богатый муж с доходом в несколько тысяч в год.
– А не думаете ли вы, что мнение мисс Кларк по этому вопросу тоже имеет определенный вес?
– Мисс Кларк предпочла бы, чтобы ее не обсуждали вовсе, – твердо заявила Эллен.
Рассмеялись все хором, после чего маленькое общество переместилось во внутренний салон.
– А вот Лулу моя милочка Лулу! – воскликнула мисс Кларк, подхватывая на руки омерзительную болонку; та, завидев незнакомца, немедленно растявкалась. – Вы когда-нибудь видели такую славную собачку? Давай, Лулу, поцелуй джентльмена. Да вы храбрец, как стойко это выдержали! Дыхание у нее невыносимое – зубки у моей прелести скверные. Эллен, распорядись, чтобы подали чаю. Бедный мистер Бюссон изнемогает.
Она опустилась на кушетку и, похлопав ладонью, пригласила Луи-Матюрена сесть рядом – тот пожал плечами, сообразив, что отвертеться не получится.
– Какая радость – видеть в доме порядочного молодого человека! – вздохнула миссис Кларк. – А то к нам, как это ни печально, ходит всякая шушера. Эллен это не по душе. Кроме того, старики не проявляют к ней интереса. Не такая уж она милочка и душечка, да и флиртовать не умеет. Сын мой, кстати, тоже не умеет флиртовать, мистер Бюссон. Эту работу они оставили своей бедной мамочке.
– Хорошо, когда дело в умелых руках, мадам.
– Ах вы, льстец, паршивец вы этакий! Небось решили, что это я с вами флиртую. Будь я на двадцать лет моложе, я бы своего не упустила, и уж вы бы были предовольны, не сомневайтесь. У ярковолосых вроде вас всегда горячая кровь.
– В жилах моих не кровь, а лед, миссис Кларк.
– Пфа! Ни за что не поверю. А коли так, то зря. Вообще, ума не приложу, что такое творится с нынешней молодежью. Ненаглядный мой Джордж вовсе не смотрит на женщин – так я от него слышала. Вот его портрет. Правда красавец, каких свет не видывал?
– Воистину, форма ему очень к лицу, мадам.
– Форма, мать честная! Мой Джордж и без формы хоть куда. Бесполезно судить о внешности, не увидев человека нагишом.
– Вы, погляжу, в этом деле дока, миссис Кларк?
– Была когда-то, милый, была. Только Эллен не говорите. Ее так легко шокировать. Когда к вам на приемы является половина британской армии, волей-неволей начнешь разбираться, каковы военные в одежде и без.
– Да, мадам, полагаю, ваш вклад в развитие армии трудно переоценить.
– Вклад, так его, мистер Бюссон! Да вся армия только на мне и держалась. Двадцать пять лет тому назад все прапорщики получали офицерский патент из моих рук. А те из них, что посмазливее, получали в придачу и кое-что еще. Такие милашки! Благодарны были за любую мелочь. Уверяю вас, сэр, в те времена не много было в армии таких, про кого я совсем ничего не знала, – от герцога Йоркского до последнего сигнальщика.
– Вот как, мадам? Воистину впечатляет! Я не раз слышал, что победа при Ватерлоо была одержана на игровых площадках Итона. Возможно, в эту фразу вкралась ошибка и на деле она была одержана в будуаре у миссис Кларк?
Пожилая дама зашлась смехом, тыча собеседника под ребра:
– Ах, отлично сказано! В самую точку! Как это я сама-то раньше не додумалась? Вот что я вам скажу, мистер Бюссон: язычок у вас на диво острый. В Лондоне вы бы имели колоссальный успех. Да еще и поете как ангел. Я вас только что слышала. Вам бы поучиться на оперного певца.
– Я так и собирался поступить, мадам. Вот только – препоны, чинимые родней, предрассудки, все такое.
– Вот вздор! С вашей внешностью вы бы быстро разбогатели. Я когда-то тоже играла на сцене, так что знаю, как там и что. Да будет вам известно, я слышала всех лучших певцов Лондона и континента, но такой дивный, естественный голос, как у вас, мне еще не попадался.
– Вы делаете мне честь.
– Я говорю правду. Ну и чем вы теперь занимаетесь?
– Постигаю азы науки, мадам. Конструирую аппараты. Когда-нибудь мое имя будет у всех на устах – имя великого изобретателя.
– Как занятно! И что вы изобретаете?
– В данный момент – волшебную машину, которая перенесет нас всех на Луну.
– Но право же, любезный, кому захочется на Луну? Вот уж лично мне совсем не улыбается летать по воздуху. А оказавшись там, что мы будем делать?
– Об этом, сказать по совести, я, мадам, пока не думал. Полагаю, будем осваивать лунную территорию; обнаружим там неведомых животных, возможно, даже неведомых людей…
– Неведомых людей, ишь ты! Если они устроены не так, как здешние, мне, право же, нет до них дела. Я, поди, и не разберусь, как с ними поступать.
– Но, миссис Кларк, выяснить все это будет так интересно!
– Вы полагаете? Боюсь, старовата я для такого. Каково в мои годы начинать все сначала? Тш-ш! Вот и Эллен с чаем. Теперь ведем себя благопристойно. Она такая ханжа. Эллен, дитя мое, мне так понравился этот молодой человек. Какой у него острый язычок! С ним куда веселее, чем с его сестрой. Бедняжка Луиза, мы все ее очень любим, однако, мистер Бюссон, ей ни разу не удалось меня рассмешить.
– Она слишком серьезно относится к жизни, мадам. И всегда так относилась. А теперь, после этого злосчастного брака, боюсь, и вовсе разучилась улыбаться.
– Да, просто кошмарная история! Все были ошарашены. А уж как я горевала! Кстати, такой симпатичный молодой человек. Обвел вас всех вокруг пальца. И ведь это же надо – покинуть ее прямо в брачную ночь! Полагаю, никто никогда не узнает всю правду об этом маленьком эпизоде.
– Мне кажется, донимать ее вопросами будет жестоко, мадам.
– Да, это вы говорите чистую правду. Очень жестоко. И все же гадать-то не запретишь. Бедная ваша милочка сестра, такая неопытная… если бы она только… впрочем, она никогда не слушала моих советов.
– А что бы вы ей посоветовали, мадам?
– Это я вам в другой раз скажу. Без Эллен. Лучше скажите, как бы вы поступили, если бы от вас в брачную ночь сбежала жена?
– Полагаю, лег бы спать в одиночестве, мадам.
– Ах, фи!.. А еще изобретатель! Эллен, так и знала, что ты забудешь дать чаю Лулу. Три куска сахара, и постуди как следует.
– Лулу уже пила чай, мама.
– А ты налей ей еще блюдечко… Итак, мистер Бюссон, о чем мы там говорили?
– О философии, мадам.
– Правда? А мне казалось, тема была позанимательнее. Экая я рассеянная. В одно ухо влетает – в другое вылетает. Ладно, продолжайте.
Луи-Матюрен улыбнулся Эллен поверх своей чашки с блюдцем, потом чуть заметно кивнул. А после этого пошел сыпать цитатами из Марка Аврелия; миссис Кларк таращилась на него пустым взглядом и позевывала, лаская собачку, дочь же сидела подперев подбородок ладонями, ее потемневшие глаза глядели задумчиво и серьезно.
«Ну прямо ведьма, – пронеслось в голове у Луи-Матюрена, – молодая немногословная ведьма, которая варит в полутьме свое зелье. Думаю, когда она была помоложе, лицо у нее было совсем как у колдуньи, с этим ее острым подбородком. Интересно, о чем она сейчас думает?»
Он все говорил, Эллен все слушала, а миссис Кларк делалась все рассеяннее и даже начала ковырять брошкой в зубах.
– Боже всемогущий, – произнесла она наконец. – Какая невыносимая скука! Господин Бюссон, может, вы нам споете?
– Если ваша дочь согласится аккомпанировать мне на арфе.
– Эллен, ради всего святого, садись к инструменту. Уж если мне суждено уснуть, лучше под музыку, чем под философские рассуждения.
И вот им вновь довелось петь и играть вместе, и им сделалось хорошо и покойно; Луи-Матюрен закинул назад голову и сцепил за спиной руки, Эллен сгорбилась над своим инструментом, не отводя глаз от его лица. Милые немецкие мелодии, песенки сельского Прованса и английские баллады, которые он слышал в детстве, – оказалось, что Эллен тоже все их знает; пока они музицировали, миссис Кларк лежала на кушетке, покачивая пяткой в такт, и следила, как в комнату заползают тени, а голову ее туманили былые дни и былые песни, смех и свет, стук колес экипажа по Пэлл-Мэлл, а еще – осенние вечера четверть века назад, когда герцог Йоркский верхом наезжал к ней на Парк-лейн.
Луи-Матюрен стал завсегдатаем у Кларков. После отъезда Луизы в Португалию на улице Люн сделалось совсем тоскливо: мать относилась к нему с откровенным неодобрением и уже строила планы, как вернуться в Гамбург к среднему сыну Жаку. Аделаида поступила компаньонкой в семью их друзей, проживавшую в Туре.
Роберт, оставшийся в Лондоне, стал настоящим англичанином, но у Луи-Матюрена не было ни малейшего желания следовать его примеру – расхаживать в цилиндре по Сити и просиживать за конторкой с девяти до шести. Луи – так ему самому хотелось думать – существовал в иной плоскости бытия, нежели его семейство, а поскольку был он несобранным и темпераментным, а также немного гением, ему необходимо было окружение сочувствующих друзей, которые не корили бы его за смену настроений и способны были бы оценить его изобретательские планы, а не строили бы постные ханжеские мины всякий раз, когда ему, как всем умным творческим людям, случалось залезть в долги.
Миссис Кларк неприкрыто им восхищалась и уже заявила, что, если понадобится, отдаст ему последнее су. По счастью (ибо и собственные ее денежные дела были несколько расстроены), этого не потребовалось, однако вещала она об этом с таким апломбом, будто в банке у нее лежали миллионы, а тысячи высокопоставленных англичан только и дожидались ее распоряжения. Так это или нет, разобраться он был не в состоянии, однако один интересный факт ему все-таки открылся: из ее шепотков и таинственных намеков стало ясно, что она получает ежегодное пособие от некой лондонской особы королевской крови и что после ее смерти оно перейдет к Эллен.
Фортуна, как всегда, корчила из себя вздорную девку, а наука – суровую повелительницу. Просто удивительно, насколько медленно мир осознавал значимость изобретения, которое предлагал ему Луи-Матюрен. Молодому человеку доводилось встречаться с людьми, пользовавшимися в Париже большим влиянием, которые с жаром поддерживали его планы, пока он толковал про них за рюмочкой ликера в кафе, но едва доходило до рассмотрения чертежей за столом в конторе, энтузиазм их тут же угасал и они начинали обставлять свой отказ самыми смехотворными поводами, – дескать, время сейчас неподходящее, чтобы начинать новое дело, риск слишком велик, ни у кого нет таких денег. Медлительны все были, как бараны, азарт же, казалось, им отродясь неведом. «Боже правый, – думал Луи-Матюрен, – да будь я вполовину так богат, как некоторые из них, мне было бы стыдно, что мои деньги валяются в банке без всякого дела. Не хочешь сам тратить – отдай другим». А держать золото в загашнике, когда можно пустить его на вспомоществование изобретателю, не имеющему средств, такому, как он, – вечный позор жадной нации!
Он изливал свои обиды Кларкам, с топотом носился по комнате, в пух и прах разнося тупоголовых дельцов, которые представления не имеют о кислотах, углеводородах и нитратах – без каковых, кстати, не могут существовать, – а думают только о том, как бы набить толстое брюхо своим любимым boef à la mode, тогда как он, Луи-Матюрен, прозябает голодный в жалкой дыре, с единственным огарком свечи, и трудится как безумец до самого рассвета над изобретением, которое изменит лик земли.
Был он в эти моменты столь романтичен и живописен – вольные золотистые кудри взлохмачены, длинные руки взлетают во все стороны, бледно-голубые глаза устрем лены на слушательниц, – что они сидели, одновременно зачарованные и ошарашенные, гадая, не разобьет ли он что-нибудь, не порвет ли штору, не примется ли швырять посуду в окно.
– Нужно что-то делать. Я напишу Фладгейту, – заключила миссис Кларк так, будто несчастный ее поверенный был доброй феей, которая умеет доставать из корзины золотые яйца; в любом случае, мелькнула у нее мысль, самое время пошевелить королевскую семью, напомнить о своем существовании; в последнее время доходы ее снизились, и никаких объяснений не последовало.
– Фладгейт переговорит кое с кем из моих влиятельных лондонских друзей, – произнесла она внушительно. – То, что никому во Франции не нужно ваше изобретение, просто нонсенс. Убеждена, в Англии его примут совсем иначе. Доверьтесь мне.
Она уселась за стол и написала несчастному поверенному крайне язвительное письмо, в котором говорилось, что ее интересами пренебрегают; у нее, мол, возникли подозрения, что кто-то распродает ее акции и нарочно удерживает дивиденды, и, если вопрос этот не будет решен немедленно, она предаст огласке нечто способное нанести существенный ущерб репутации Известного Лица, а уж когда-когда, а сейчас всем в Англии это совершенно ни к чему. «Я желаю оказать покровительство блестящему молодому французскому изобретателю, – добавила она, – но для этого мне потребуются известные средства. Соблаговолите напомнить лорду Фолкстону, что он уже давно не удостаивает меня никаких новостей, а одновременно можете намекнуть, что у меня имеется одно его крайне бойкое письмецо, которое, подозреваю, его супруге видеть вовсе ни к чему». По ходу дела она вогнала себя в неподдельную ярость и единым, острым росчерком проставила внизу свое имя: «Мэри-Энн Кларк». Потом, оглянувшись через плечо, она обнаружила, что Луи-Матюрен бросил свои ламентации и теперь они с Эллен рассматривают какие-то ноты, причем головы их едва ли не соприкасаются. «Неужели она наконец-то влюбилась? – подумала миссис Кларк. – Он очарователен, спору нет, и дивно поет, но боже правый! Ни гроша за душой, пока он не преуспеет с этим своим изобретением. С другой стороны, ей уже за тридцать, красотой она, мягко говоря, не блещет, так что вряд ли ей светит хорошая партия. Пожалуй, стоит ей позволить… Мне, конечно, будет очень одиноко – вот разве Джордж вернется из Индии».
– Исполним «Орешник», – решила Эллен. – Там прекрасная фортепьянная партия, и я, пожалуй, сумею сделать переложение для арфы. А ты сможешь прикрыть все мои огрехи, если споешь погромче. Песня должна быть веселая, заливистая, но у тебя в голосе всегда такая грусть, что под конец, боюсь, мы оба разрыдаемся!
В кои-то веки ее каштановые кудри грациозно спадали на плечи, обрамляя острое личико; она разрумянилась от волнения и удовольствия.
«Сегодня она почти что хороша собой, – подумал Луи-Матюрен. – Это светлое платье ей к лицу; ей вообще не следует носить темное. И надо отдать ей должное – у нее особый дар угадывать, какие именно песни я люблю. И сутулость у нее, наверное, только из-за того, что она слишком много сидит за арфой. Мне нравится ее общество. У нее живой ум; когда хочет, она умеет быть насмешливой. Интересно, не выдумка ли вся эта история про ежегодную ренту».
Он улыбнулся, взял ноты у нее из рук и в своей неповторимой манере запел балладу Шумана – сперва совсем тихо, точно шепотом, сообщая незамысловатой песенке об орешнике ноту печали, отчего к горлу Эллен подкатился комок; ей стало грустно, хотя причин к тому вроде бы не было.
«Почему он поет именно так? – недоумевала она. – По его глазам я вижу, что его ничто не печалит; вот он уже улыбается мне. Это ощущение грусти, видимо, присуще ему от природы; потаенная черточка характера, о которой он и сам не ведает… Как бы мне хотелось, чтобы его изобретение наконец-то признали. В минуты досады он точь-в-точь обиженный ребенок. Ему нужен кто-то, кто заботился бы о нем…»
Вот так, постепенно и неосознанно, стала возникать их взаимозависимость, привязанность, больше похожая на потребность. Он почти каждый день заходил к ним на квартиру, они разговаривали или музицировали, и благодаря общей любви к музыке между ними возникла взаимная тяга, которая усиливалась с каждым днем. Мысли их по многим предметам совпадали, а когда случались несогласия, возникала дискуссия, служившая оселком для ума: оба наслаждались схваткой, никогда не выходя из себя.
Эллен внезапно поняла, какой одинокой была ее жизнь до его появления, как много часов она растратила втуне, сидя в одиночестве над арфой или тоскуя над книгами. С другой стороны, раньше ведь ни один мужчина не проявлял к ней интереса, не пытался с ней заговорить. Они приходили в дом ради общества ее матери; неказистая дочь наводила на них тоску.
Луи-Матюрен влил в ее жизнь струю радости, какой раньше она не ведала. Его жизнелюбие было заразительным, и Эллен, которая до тех пор презирала смех, считая его проявлением легковесности и неискренности, не могла понять, почему теперь она так часто улыбается, почему беспечно мурлычет что-то себе под нос. Она даже стала резвиться как дитя, а уж резвостью-то она никогда не отличалась. И он так потешно ухаживал за ее матерью, которая объявила, что с ним чувствует себя на пятнадцать лет моложе; в его присутствии она даже забывала ласкать свою уродку Лулу, и когда осень начала постепенно переходить в зиму, вечерами стало темно и ставни пришлось запирать рано, они все втроем пристрастились собираться в салоне, за беседой или за музыкой; миссис Кларк устраивалась на кушетке у камина и оттуда следила за молодыми людьми, многозначительно им подмигивая.
Хотя не было сказано ни слова, все они инстинктивно понимали, что эта близость должна к чему-то привести; до бесконечности так продолжаться не может. Весной собирался вернуться из Индии Джордж; он написал об этом матери, предложив ей ненадолго приехать к нему в Англию: их собирались расквартировать там на неопределенное время, Эллен же совсем не хотелось уезжать из Франции; словом, если дело шло к браку, все складывалось одно к одному.
Миссис Кларк собиралась выделить Эллен содержание или как-то иначе договориться с Фладгейтом о ее обеспечении, а там подоспеет изобретение или еще что – уж как-нибудь они наверняка справятся.
– Ты же понимаешь, что после моей смерти все деньги отойдут Эллен, – поведала она Луи однажды, он же словно пропустил это мимо ушей, вид у него был рассеянный, будто он в жизни не прикасался к деньгам; тем не менее примерно неделю спустя Эллен вошла в гостиную, рдея от возбуждения, и сообщила матери, что Луи-Матюрен сделал ей предложение.
Миссис Кларк от избытка чувств тут же ударилась в слезы, а когда следом за Эллен в комнату вошел Луи в чрезвычайно приподнятом настроении – чувствовал он себя как пловец, который после долгих раздумий наконец-то ринулся в воду и вынырнул, довольный собой, – она повисла у него на шее, восклицая: «Сын мой! Красавчик мой ненаглядный!», а потом добавила, что он сделал ее счастливейшей женщиной во всей Франции.
– Жить нам всем лучше вместе, – заявила она (на лицах у Эллен и Луи-Матюрена отразилось легкое смятение), – и мой лапушка Джордж тоже поселится с нами и, возможно, женится, и тогда у меня будет много-много внуков, и все вы будете развлекать меня с утра до ночи.
Они обсудили тысячи планов на будущее, а потом порешили, что не станут ни на одном из них останавливаться до приезда Джорджа.
– Он у меня голова, – заявила миссис Кларк. – Уж он разберется со всеми нашими затруднениями.
Тогда Луи-Матюрен расцеловал ее в обе щеки и сказал, что она душка, одновременно прикидывая, что жалованье-то у субалтерна невелико, и если Джордж Кларк именно такой болван, каким выглядит на портрете, толковых советов от него ждать не приходится.
Джордж вместе со своим полком прибыл в Англию и при первой же возможности отправился во Францию. Он оказался видным и порядочным молодым человеком, с крайней тщательностью следящим за своей внешностью, с прекрасными манерами и приятным характером, несколько склонным к бахвальству, но не через край, – Луи-Матюрену он понравился с первого же взгляда. Было решено, что свадьбу сыграют в Париже как можно скорее и Луи с Эллен на первое время там же и останутся жить. Джордж собирался вернуться в Англию, забрав с собой мать, – это было куда лучше изначального плана всем поселиться вместе, вот тогда молодым точно пришлось бы нелегко.
Джордж полагал, что полк его по меньшей мере на четыре-пять лет оставят в Англии, – на это время он сможет составить матери компанию, а поскольку предполагалось, что расквартируют их в Дувре, оттуда будет несложно навещать Эллен во Франции.
Миссис Кларк это, похоже, вполне устраивало: ее сильно подбодрила мысль, что она будет жить вместе со своим бравым сыном и дом их будет открыт для его друзей-военных; все будет почти как в старые добрые времена – повсюду красные мундиры; она станет устраивать небольшие приемы, развлекать гостей, совать свой любопытный нос во все их романы, давать советы – словом, жить очень и очень весело; когда уж тут скучать по Эллен.
Что касается Эллен, провести тридцать с лишним лет в тени собственной матери – более чем достаточно; она давно мечтала обрести личную свободу.
Конечно, на месте матери теперь окажется муж, но Луи-Матюрен вряд ли будет столь же докучлив, как миссис Кларк: он любит читать, у него разносторонние интересы – наука, музыка; он не из тех, кто заскучает.
Эллен оглядывалась на годы своей взрослой жизни, проведенные бок о бок с матерью: как они странствовали по Европе, как миссис Кларк постоянно требовала развлечений, как ее невозможно было ни на миг оставить одну и все время приходилось забавлять, искать ей собеседника или предмет для сплетен; как они скитались по итальянским и французским городкам, нигде надолго не оседая, – беспокойная кочевая жизнь, к которой не было никаких причин, кроме той, что в противном случае матери делалось скучно. Париж, похоже, пришелся ей по вкусу: местная «шелупонь» – так она аттестовала кружок своих друзей – служила ей развлечением, у Эллен же появилась возможность посещать музеи, изучать живопись, заниматься музыкой. Однако в последнее время миссис Кларк все чаще зевала и нервно постукивала по полу каблучком; Эллен, прекрасно изучившая эти симптомы, понимала: скоро они вновь снимутся с места.
Луи-Матюрен ненадолго развлек миссис Кларк, но когда сыграли свадьбу и все интересное осталось позади, стало ясно, что мать новобрачной нуждается в переменах.
Разумеется, все мысли ее занимал Джордж, которого она не видела пять лет; радости от его новообретенного общества хватит примерно на год. А потом – ну, там и видно будет.
Что касается семейства Луи-Матюрена – похоже, они смирились с мыслью, что в их кругу появится еще один еретик. Тон задала Луиза через свой злосчастный брак с Годфри Уоллесом; оставалось только надеяться, что и этот брак не обернется такой же бедой.
Эллен Кларк производила впечатление воспитанной, благопристойной, образованной молодой дамы, хотя мать ее и оставляла желать лучшего. Впрочем, нынче особенно выбирать не приходится, вздыхала мадам Бюссон; за последний век мир так ужасно переменился к худшему; люди все перемешались – сегодняшний герцог вчера запросто мог быть сыном мясника; во дни ее молодости все было совсем иначе. Спору нет, за голову свою теперь опасаться не приходится, а тогда – приходилось, зато теперь она вынуждена экономить каждое су. А это так утомительно.
Луиза прислала из Лиссабона письмо: молитвы ее услышаны, два самых дорогих ей человека, Эллен и ее брат, наконец-то соединятся узами святой, благословенной Богом любви. Она и сама от этого счастлива. Она постоянно молится за обоих. Даже заказала мессу в их честь. В соборе день и ночь горят зажженные за них свечи. Юная Эжени, благополучно разрешившаяся первым ребенком и уже ожидавшая второго, тоже молится за то, чтобы и на них снизошло то же благословение. Да, добрые пожелания на счастливую пару так и сыпались; порой их это даже смущало.
Они обвенчались в британском посольстве почти ровно через год после злосчастной свадьбы Луизы в Швейцарской реформатской церкви и почти сразу же отбыли в свадебное путешествие в Бретань. Опираясь на руку заботливого Джорджа, миссис Кларк отправилась в Англию – к несказанной тревоге умученного поверенного Фладгейта, который с ужасом ожидал ее возвращения после долгих лет отсутствия.
«Мы с Эллен бродим по скалам, внимаем грустному голосу волн и чувствуем, как ветер дует в лицо, – писал Луи-Матюрен сестре в Португалию. – Иногда читаем друг дружке вслух Шатобриана, иногда я пою, а она одобрительно кивает. Но чем бы мы ни занимались, нам неизменно хорошо в обществе друг друга, и в будущее мы смотрим без страха.
Все мои былые высказывания, направленные против брака, теперь кажутся мне глупыми и надуманными. Лишь об одном я сожалею – что и тебе не выпало в жизни такого же счастья. Пожалуйста, напомни обо мне герцогу и герцогине и не забывай о том, что брат твой так и остался бедным изобретателем без всяких связей…»
– Нужно помнить, любовь моя, – толковал Луи жене, – что если отношения с другими часто бывают вынужденными, то друзей мы вольны выбирать по доброй воле. Супруги Палмелла готовы на все ради Луизы, а Луиза – ради меня. Чувствуешь, какая здесь связь? В нынешнем мире, где царит неопределенность, складывать все яйца в одну корзину – большая ошибка. Я – неисправимый оптимист: потерплю неудачу в чем-то одном – преуспею в другом. Так выпьем же за славу и удачу, а главное – за нас!
Он улыбался ей через стол, такой красивый и жизнерадостный, в новом синем двубортном сюртуке с бархатным воротником; бакенбарды аккуратно уложены на скулах, золотистые кудри обрамляют лоб. Эллен, чьи заостренные черты успели смягчиться, а постоянные морщинки – сбежать со лба, улыбалась ему в ответ, поднимая бокал, и они пили за неведомое будущее, которое, возможно, – кто знает? – было предначертано им задолго до рождения, так что теперь уже не изменишь никакими надеждами, страхами и ожиданиями.
