D 1847 году Кики и Джиги поступили в школу – в пансион Фруссара на Рон-Пуан-де-ла-Нувель-авеню в Сен-Клу; из Пасси семейство перебралось в небольшую квартирку на улице Бак. Из-за переносной лампы у Луи-Матюрена возникли серьезные проблемы юридического толка; третью долю своего патента он продал некоему д'Оржевалю; после его смерти доля странным образом вновь перешла к Луи-Матюрену тот немедленно перепродал ее другому джентльмену Макнишу, который оказался куда менее прозорлив, чем должен был бы быть, нося такую фамилию. Тут вдруг откуда-то возник брат д'Оржеваля и объявил сделку незаконной. Словом, Луи-Матюрен вздохнул с облегчением, когда наконец развязался со всей этой историей, а заодно и с лампой, правда жена его в итоге обеднела на несколько тысяч франков. Впрочем, она ничего другого и не ждала. На сей раз, однако, Эллен проявила твердость. На его изобретения больше не будет потрачено ни франка, пока мальчиков не определят в хорошую школу. Она лично побеседовала с месье Фруссаром и выяснила, что ученики живут в удобных комнатах, хорошо питаются, а лучшего образования не найти во всем Париже.

Латынь, французский, греческий, немецкий, а в придачу химия, математика и физика; все эти предметы входили в стандартную школьную программу; Эллен очень обрадовалась, узнав, что свободным у учеников остается всего полдня в неделю.

Конечно, можно было отправить детей в парижскую бесплатную школу. Бедная Эллен, жившая на гроши, немало бы на этом сэкономила. Однако дочь Мэри-Энн Кларк и – по твердому ее убеждению – Одной Известной Особы не могла допустить, чтобы сыновья ее учились в одном классе с детьми булочников и мясников. Только частная школа, и никакой другой; разумеется, они обязаны преуспеть в учебе, дабы оправдать жертву, принесенную родителями, и через четыре-пять лет поступить в Сорбонну и получить bachot.

Что ж, Эллен с малышкой тем временем могут пожить и в съемных комнатах, если квартирка на улице Бак окажется не по карману, а Луи-Матюрен пусть обитает в своей комнатке в Пуасоньер. Полувековой юбилей отнюдь не умерил оптимизма ее мужа. Он по-прежнему верил, что ему еще улыбнется удача, продолжал сводить знакомства с людьми, которые знали человека, который знал человека, который, возможно, окажется ему крайне полезен, а за этим следовали многообещающие встречи в кафе, по ходу которых никто не приходил ни к каким решениям, однако, расставаясь несколько часов спустя, они обменивались крепкими рукопожатиями и многозначительными кивками – и все это под шуршание серьезного вида бумаг.

Луи-Матюрен умудрился запустить свои дивные, ни на что не годные пальцы в такое количество пирогов – увы, на поверку все они оказались корочками без начинки, – что отследить его перемещения почти невозможно; ясно одно: в Париже он в этот период бывал редко, в основном в разъездах: Тулон, Дижон, снова Брюссель, снова и снова – Лондон.

В то время он открыл для себя новый способ легкого заработка, о котором Эллен пока не проведала, сам же он скрывал свое открытие от нее с обезоруживающим коварством ребенка: он занялся биржевыми спекуляциями. Его аналитический ум без труда оперировал цифрами, и раз-другой ему крупно повезло. Какое восхитительное чувство, когда имеющаяся у тебя сумма вдруг удваивается или даже утраивается, а ты, можно сказать, палец о палец не ударил. Это куда проще, чем просить денег взаймы, потому что ведь, когда занимаешь, всегда испытываешь неприятное чувство, что заимодавец когда-нибудь потребует вернуть долг.

Новое хобби, понятное дело, принесло много новых знакомств, а они повлекли за собой участие Луи-Матюрена во множестве предприятий, закончившихся ничем, однако он ощущал себя чрезвычайно значительным и знающим человеком, когда отправлялся в Лондон «проследить за рынком» от лица очередного приятеля, какого-нибудь остроглазого молодчика, который зарабатывал на жизнь, привстав на цыпочки на самом краешке толпы в здании французской Биржи и передавая кому надо полезные сведения.

Как бы то ни было, эта лихорадочная деятельность отнимала все время Луи, и ему некогда теперь было ловить с сыновьями головастиков в озере Отей, таскать Изабеллу на широких плечах или напевать в гостиной после ужина «Орешник». Впрочем, Эллен утешалась обществом Луизы – дамы ездили друг к другу в гости, Эллен привозила дочурку в версальский монастырь, где все не могли на нее нарадоваться, а Луиза наезжала в Париж и гостила у невестки в квартире на улице Бак – квартирка была далеко не такой милой, как прежний их дом в Пасси, однако из окон открывался прелестный вид на Исси и Вожирар.

Темами их бесед были Луизин ревматизм, так и не излеченный, пищеварение Луи-Матюрена, которое всегда оставляло желать лучшего, и миловидность Изабеллы; Луиза в подробностях излагала историю всех тетушек и дядюшек Палмелла, что они говорили и что делали в Лиссабоне, а Эллен слушала с интересом – еще бы, ведь Палмелла на протяжении многих поколений были знатнейшим семейством Португалии – и сама высказывалась, совершенно непререкаемо, по политическим вопросам; и обе качали головой, поминая несчастного Луи-Филиппа, которому пришлось спасаться бегством, когда во Франции снова провозгласили республику. Но о чем бы ни шла речь, рано или поздно беседа возвращалась к самой насущной теме: к детям.

Эллен больше говорила про Кики, Луиза – про Джиги (положение крестной накладывало на нее обязательства, равноценные родительским), и обе немало огорчились, когда получили школьную ведомость, заполненную четким, убористым почерком месье Фруссара: успехи обоих мальчиков были оценены как «très inégale».

– Мне таких трудов стоило отправить их в школу, – жаловалась Эллен, – а они сами лишают себя возможности получить достойное образование. Есть из-за чего расплакаться. В случае Джиги я еще могу это понять – он всегда был невозможным ребенком, – но чтобы Кики получал «médiocre» по латыни и «peu attentif en classe» по английскому, этого я никак не возьму в толк; меня ведь он всегда слушает внимательно.

– Возможно, ему просто в новинку учиться вместе с другими мальчиками, – предположила утешительница Луиза. – Полагаю, поначалу это очень непривычно. И кстати, я отнюдь не считаю Эжена невозможным. Когда он приезжает к нам в монастырь, он ведет себя просто образцово.

– Только ради того, чтобы потом ты накормила его вкусным ужином, – резко произнесла Эллен. – Уж он-то никогда не упустит собственной выгоды. Еще бы ему не быть послушным – ты всегда присылаешь его обратно то с пирожным, то с яблоком, то еще с какой-нибудь чепухой.

– Он очень ласков по природе, – заметила Луиза. – И мне порой кажется, что вы с Луи слишком к нему строги.

– Надо думать, по твоему мнению, такие оценки достойны похвалы, – отозвалась Эллен. – А ты взгляни-ка: характер «très léger»; поведение «peu regulière, et souvent indocile»; чистописание – «médiocre»; латынь – «médiocre»; по всем предметам либо «médiocre», либо «peu de travail». Единственное, про что сказано «très bonne», – это здоровье. Рядом с ним Кики выглядит просто блестящим учеником, хотя и успевает посредственно. Давай, впрочем, посмотрим на общие замечания в конце. Дюморье Первый… Дюморье Первый – это, само собой разумеется, Кики: «Невнимателен на уроках, не развивает природных способностей, ибо подражает младшему брату». Откуда в Кики эта нелепость? Так растрачивать свои дарования… Господи, Луиза, что, интересно, они хотели этим сказать про Джиги? Они намекают, что он не вполне в здравом уме? «Дюморье Второй. Родителям ученика следует наблюдать за ним с особой пристальностью. Не исключено, что в будущем ребенка ждет помрачение рассудка; подобную трагедию необходимо отвратить любой ценой».

Они в ужасе уставились друг на друга; у Эллен побелели даже губы.

– Твой брат Роберт… – прошептала она. – Возможно ли, что… у вас в семье подобное уже бывало?

Луиза покачала головой, при этом обе думали про Луи-Матюрена, про отсутствие у него всякого понятия о деньгах, про его полную безответственность. Можно ли про такого человека сказать, что он не в здравом уме, – или это, скорее, называется «лишен здравомыслия»?

– Джиги всегда будет не таким, как все, – сдавленно проговорила Эллен. – Наказывать его бессмысленно; на него это не производит ни малейшего впечатления. Кроме того, он постоянно лжет – а вот Кики никогда.

– Луи-Матюрен был в детстве ужасным врунишкой, – прошептала его сестра, – да и теперь с ним это случается, сама знаешь. Ничего, что я так говорю?

Эллен кивнула. Она на собственном опыте знала, что золовка права, и столько настрадалась от мужниных басен, от всех этих причудливых и бессмысленных безделушек, которые он постоянно изобретал, вроде пресловутой переносной лампы, – и хоть бы какой толк был от них!

– Как ты думаешь, следует показать Эжена врачу? – спросила она озабоченно.

– Я бы доверилась Провидению, Эллен, – откликнулась Луиза. – Только всемогущий Господь способен исцелять душевные недуги. Завтра на мессе поставлю за него свечу и помолюсь за него святому Антонию, покровителю детей.

А тем временем Джиги, ни о чем подобном и не подозревавший, беззаботно резвился в саду пансиона, с уморительным sang-froid дерзил директору и строил рожи у него за спиной, к несказанной радости товарищей. Дар комедианта был у него в крови, и одноклассники очень любили его за это. Им его незамысловатые шутки – те самые, которые учителям виделись признаками душевного расстройства, – казались гениальными; и в классе, и на прогулках выходки Дюморье Второго развлекали весь пансион.

Дюморье Первый не пользовался таким успехом. Он тоже пытался прослыть шутником, однако оставался лишь жалким подражателем собственному брату. Одноклассники сразу его раскусили и нетерпеливо от него отмахивались.

– Нет, не нужно нам Дюморье Первого, хотим Дюморье Второго! – заявляли они со свойственным юности бездушием; и Кики отходил в сторонку, радуясь, что Джиги пользуется таким успехом, но в глубине души задетый тем, что не способен сравняться с братом.

Он мечтал вырасти очень высоким и страшно сильным и стать самым красивым мальчиком в школе; его безмерно огорчало, что ростом он ниже среднего и не особенно мускулист; а кроме того, его детские белокурые кудри потемнели, круглые щеки запали, так что и красотой он похвалиться не мог. Он часто и подолгу фантазировал в одиночестве, воображая себя предводителем некоего смелого предприятия, спасителем прекрасных девиц, героем тысяч сражений, единственным из пяти тысяч мальчиков, который не побоялся броситься в охваченное пламенем здание и спасти его обитателей; он сидел за партой, глядя перед собой тусклым, блуждающим взглядом, и мысли его витали в краю Монте-Кристо и замка Ив, а потом и сам он внезапно оказывался там же, с кинжалом, зажатым в зубах.

– Du Maurier Un, – раздавался громоподобный голос директора, – faites attention, pour la troisième fois!

Кики делал над собой невозможное усилие и пытался сосредоточиться на латинской грамматике, такой мертвенной и пыльной в сравнении с его грезами, но бессмысленные слова завязывались в узлы, и тогда он тянулся к огрызку карандаша и принимался рисовать на задней обложке тетради карикатуры на месье директора.

Сходство было изумительным – настолько полным, что, закончив, Кики сразу же замазывал рисунок: вдруг директор увидит и обидится.

Он страшно не любил кого-то обижать. Красные пятнышки на скулах, внезапно опустившиеся уголки рта, едва заметная дымка на глазах – все это было ему невыносимо. Жестокость претила ему в любой ее форме. Бессловесные страдания животных, более артикулированная боль детей, гневные голоса взрослых, пусть это были всего лишь случайные прохожие, – все вызывало в нем глубочайшую скорбь, ощущение бессмысленности и абсурда.

Отвращение к жестокости было второй ярко выраженной чертой его натуры. Первой всегда оставалась любовь к прекрасному: прекрасным лицам, прекрасным формам, прекрасным людям. Это свойство лишь усиливалось по мере того, как он взрослел. Он остро осознавал гармонию, скрытую в каждой мужской и женской фигуре. Девушка, стучащая по улице высокими каблучками, с платком на голове, ее высокий, прямой силуэт, легкая походка – от ее неописуемой прелести у него занималось дыхание. И дело было не только в том, что она была молода и миловидна. Он испытывал то же чувство непреодолимой приязни, когда видел старика в синей блузе, стоявшего у края причала с трубкой во рту, мешки и морщины на его лице, размытый контур, нос картофелиной – все это было для него откровением о том, что красота существует повсюду.

Ребенок, увлеченный какой-то своей игрушкой, – губ ки надуты, тень ресниц на пухлой щеке: нельзя было позволить, чтобы это исчезло, и он пытался запечатлеть мгновение в карандашном наброске на форзаце книги, но мгновение ускользало. Женщина, стоящая на коленях на берегу Сены и выжимающая белье над мутным потоком, – сколько странного, непередаваемого совершенства в линии ее спины, как и в складках ее шерстяного платья, сколько грации в этом движении! Черная прядь то и дело падала ей на лицо, мешая работать. Она нетерпеливо отбрасывала ее и в конце концов обмотала волосы вокруг головы быстрым, точным движением, а кончик непослушной прядки заколола шпилькой. Вот тут ты уже бессилен, подумал Кики; движение не нарисуешь, как ни старайся. Художникам оно никогда не станет подвластно. Остается довольствоваться покоем. Старуха, задремавшая в кресле, – руки сложены на коленях, подбородок чуть касается кружевного воротника. Он пытался ее зарисовать, но каракули на промокашке никак не передавали кроткое, бездумное терпение старухи, которое он так отчетливо видел в реальной жизни. Передернув плечами, он бросал попытки и полудюжиной штрихов набрасывал портрет Довейна, с открытым ртом, коротко стриженными волосами, которые вечно топорщились щеткой, и круглыми любопытными глазами. Карикатура – это так просто, красота – так недостижимо.

В жизни Кики не умел смешить, на бумаге – пожалуйста. Даже его одноклассники при всей придирчивости это признавали. Он обладал даром улавливать чужое отношение к жизни. Желчный низкорослый учитель математики, который всем им внушал ужас, у Кики вышел как живой: нахмуренный лоб, вислый нос.

– À moi, à moi! – выкрикивали одноклассники, сгрудившись вокруг него, – каждый хотел заполучить собственный портрет.

Кики с удовольствием удовлетворял их просьбы, гордясь своей внезапной популярностью. Неудивительно, что мать без всякого удовольствия читала рапортички о его успехах.

И все же славные то были дни в пансионе Фруссара – сплошные бесшабашные выходки и беспечная болтовня, шутки и перепалки. Много лет спустя Кики подробно опишет их в «Марсианке» – только лет ему будет уже не шестнадцать, а шестьдесят. Главный герой Барти Джосселин – это идеализированный портрет одновременно и его, и Джиги. Веселые, беззаботные дни; летом – плавание в купальне в Пасси и вокруг острова Синь; зимой – катание на коньках по озеру в Буа, где потом, в сумерках, можно было угоститься жареными каштанами. Долгие прогулки по Парижу в полусвободные дни, по набережным – например, в сторону собора Парижской Богоматери, где смешные старички с непостижимым терпением удили рыбу и никогда ни одной не вылавливали, впрочем, их это ничуть не смущало; книжные развалы, где можно было рыться в книгах без переплетов, а подчас – с очень странными иллюстрациями (pas pour le jeune fille); а потом – через один из мостов, чтобы сесть в омнибус на улице Риволи и вернуться к ужину домой, на улицу Бак, а оттуда – назад в пансион.

Soup à la bonne femme и fromage de Brie, а иногда, если был подходящий повод, – fraises de bois, любимое блюдо Кики (у бедняги Джиги и вовсе не спрашивали, что он любит). После еды Луи-Матюрен начинал петь, восхищая всех, даже старую Шарлотту, прислуживавшую за столом; малышку Изабеллу отправляли к фортепьяно исполнить что-нибудь для братьев. Надо сказать, что для десятилетней девочки играла она просто отлично. Иногда приезжала из Версаля тетя Луиза, если дозволял ревматизм, – она отводила Джиги в сторонку и спрашивала, когда он намерен принять première communion. Ведь уже пора, верно? Месье Фруссар сам все организует или лучше Луизе заехать к нему в пансион?

Джиги корчил подходящую к случаю серьезную рожицу и выражал надежду, что уже скоро и что дорогой крестный пришлет ему из Португалии какой-нибудь подарок.

Луиза считала, что это вполне возможно, однако предупредила племянника: подарком, скорее всего, окажется книга духовного содержания; в ответ на лице у него отразилось такое разочарование, что она дождалась, когда мама отвернется, и тут же всунула ему в ладошку три франка. Визиты Луизы часто совпадали с визитами Джорджа Кларка, вернувшегося на родину из Индии, и пока мальчики восторгались его сапогами и лихо закрученным усом – он по-прежнему был очень хорош собой, хотя возрастом подбирался к шестидесяти, – Луиза находила особое удовольствие в звуке его голоса и его манерах, а пуще всего – в ненавязчивой галантности, с которой он к ней обращался.

Не рассчитывая на новое повышение, Джордж вышел в отставку и поговаривал о том, чтобы осесть на одном месте, вот только пока не решил, в Англии или во Франции. Матери, похоже, вполне по душе Булонь – пока она жива, он, безусловно, будет жить с ней. Луиза испытывала к нему жалость: казалось, он так одинок, неприкаян; она думала, как это ужасно – обречь себя на существование под одной крышей с несносной миссис Кларк, язычок у которой, по рассказам, сделался еще острее прежнего. Она в итоге все-таки обнародовала свои воспоминания, однако они были изданы в Париже и только на французском – тем самым она сохранила за собой свою ренту. В высшей степени скандальная книга. Луиза как-то раз в нее заглянула. Эллен никогда о ней не упоминала. Похоже, их с матерью отношения сделались весьма прохладными, рассуждала ее золовка, да оно и к лучшему. Не хотелось даже думать о том, что в жилах ее обожаемых племянников течет эта сомнительная кровь. Просто отвратительная мысль. Капитан Кларк совсем не похож на мать. Такое безупречное воспитание.

Было заметно, что он тоже уделяет Луизе немалое внимание. Он спрашивал ее мнение по всевозможным предметам – что она думает об английской деревне и англичанах, любит ли она детей и (довольно бестактно, но он, право же, ничего такого не имел в виду) согласна ли она, что тридцать лет – лучший возраст для вступления в брак.

Эллен от всей души радовалась тому, что брат ее так привязался к Луизе. До этого Луиза слишком уж замыкалась в себе, да и жила в своем Версале как монашка. Слышать, как она беззаботно болтает о браках, молодежи и последних происшествиях, было очень отрадно, особенно после всех ее монастырских нравоучений. Кстати говоря, выглядела она по-прежнему чрезвычайно привлекательно, хотя Португалия отняла у нее прекрасные белокурые волосы – климат виноват, по всей видимости: Луиза теперь прикрывала лысину седым париком, но кроткое выражение лица осталось прежним, дивные голубые глаза – тоже. Если и малышка Изабелла будет в пятьдесят так же хороша собой, ей очень повезет.

Да и вообще, если подумать, продолжала в своих мыслях Эллен, старательно штопая одну из рубашек Кики, по возрасту Луиза и Джордж вполне друг другу подходят. Джордж постарше всего на какой-нибудь год. Можно сказать, все сходится. Они наверняка прекрасно уживутся. Этот союз вернет Луизе то, что она потеряла двадцать лет назад. Джордж всегда был человеком здравомыслящим, уравновешенным, всегда питал отвращение ко всяческим глупостям. Да, разумеется, ничего романтического в этом браке не будет; с другой стороны, в таком возрасте никто и не ждет романтики. В таком возрасте нужен надежный спутник и уютный дом. Только неглубокие люди, вроде бедной их глупышки-маменьки, нуждаются в постоянных встрясках и развлечениях, даже когда им за семьдесят.

Эллен с ожесточением вонзила иголку в ткань, свела брови. Да, положение Бюссонов в Париже оставалось неопределенным, но все же она благодарила Бога за то, что они уехали из Булони. Какое бы ее мать оказала влияние на мальчиков и на Изабеллу! И эта ужасная книга…

Она подняла глаза и заметила, что Кики рисует карикатурный портрет тетушки Луизы.

Эллен громко кашлянула, нахмурилась и изобразила на лице «расстройство» – на Кики эта мина действовала безотказно; он тут же оттолкнул лист бумаги, густо покраснел и потянулся к devoir des vacances.

– Если ты этому посвящаешь время, которое проводишь в школе, лучше бы мы с папой сэкономили деньги, потраченные на твое обучение, – проговорила она негромко.

Кики промолчал, только ниже склонился над книгой. Вот будет ужасно, если мама покажет рисунок тете Луизе, а та поймет, как похоже вышел на рисунке ее завитой парик. Он вовсе не хотел обидеть тетю, но вдруг ей покажется, что над ней смеются, и она уедет обратно к себе в монастырь и будет там сидеть в своей комнатушке, набитой распятиями, где еще висит эта огромная страшная картина: Иисус, указующий на свое кровоточащее сердце.

Весь остаток вечера он терзался этой мыслью. Мать его уже успела позабыть про рисунок: она думала о том, какая из Изабеллы выйдет красивая подружка невесты.

Отношения у них с золовкой давно уже были настолько доверительными, что, когда Джордж уехал обратно в Булонь, Эллен без всякого стеснения задала ей прямой вопрос.

– Заметила ли ты, Луиза, – начала она без околичностей, в обычной своей прямолинейной манере, – что Джордж оказывает тебе особое внимание?

Луиза слегка покраснела и ответила не сразу.

– Да, он чрезвычайно любезен, – признала она, – но я отношу это на счет хорошего воспитания и хороших манер. Те, кто служил в армии… Помню, один из кузенов Палмелла был точно таким же. Он провел целое лето в Лис сабоне, и я постоянно чувствовала его внимание.

– Да, но Джордж никогда не был любезником, скорым на комплименты, – возразила его сестра. – Для этого он слишком искренний человек. Скажу тебе правду – раньше он и вовсе почти никогда не упоминал женских имен. Так что я очень удивилась, когда он задал тебе этот вопрос про возраст вступления в брак. Разумеется, ему из вестна твоя давняя печальная история; уверена, что он вовсе не пытался навести тебя на разговор об этом. Мне скорее показалось, что он ведет речь о будущем. Высказался ли он более конкретно?

– Он заметил, что только в рассудительном возрасте, которого он как раз достиг, человек может трезво понять, чего он хочет. И еще добавил что-то в том духе, что пятьдесят пять – это самый расцвет жизненных сил.

– Правда? Мне представляется, здесь скрыт особый смысл.

– Он сказал мне, что после отставки часто чувствует себя одиноко; что, по его сведениям, многие из его бывших товарищей женились и зажили своим домом и иногда ему хочется поступить так же. В нашем возрасте, сказал он мне, человек нуждается в любви и сочувствии. Мне ли с этим не согласиться? Думаешь, я не чувствую себя одиноко в монастыре?

– Луиза, милая, да ведь он фактически сделал тебе предложение!

– Эллен, неужели ты и правда так думаешь?

– В любом случае это явно не просто слова.

– Ну вот, я теперь разволновалась. Право же, я и думать не думала о таких переменах – в моем-то возрасте, с моим ревматизмом, да и вообще, то одно, то другое… Нет, Эллен, вряд ли я вправе принять его предложение.

– Не говори вздор. Это именно то, что тебе нужно. Не очень мне нравится этот твой монастырь, заявляю тебе об этом прямо. А Джордж – человек тактичный, деликатный, я уверена, что он не станет злоупотреблять положением мужа. Безусловно, он примет во внимание твои вкусы и состояние твоего здоровья.

– Ну, что до этого, я уверена, что обязанности жены я способна исполнять не хуже любой другой. Знаешь, ведь когда мы все родились, нашему отцу уже было за пятьдесят. Я, конечно, не сравниваю себя с ним и вовсе не пытаюсь сказать, что еще смогу иметь детей. И тем не менее…

– Да, не сможешь. Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. И я уверена, что Джордж подойдет ко всему этому с величайшим тактом. Кстати, я полагаю, он поехал в Булонь, чтобы принять окончательное решение. Он у нас тугодум, всегда таким был – в отличие от нашей несчастной мамочки, – так что, возможно, ему потребуется некоторое время. Надеюсь, ты проявишь терпение.

– Разумеется. В конце концов, мне и готовиться к браку не нужно. Я не юная барышня, которой необходимо приданое. Вещи мои в полном порядке. Возможно, понадобится пара новых ночных сорочек. Но на это еще есть время.

– Так ты решила принять его предложение?

– Право же, Эллен, раз и ты относишься к этому столь благосклонно, я уж и не знаю, что тут можно сказать против. Я очень уважаю твоего брата и уверена, что смогу составить его счастье. Мне даже кажется, что отказать будет эгоистично. Противоестественно с моей стороны.

– Мне тоже так кажется. Полагаю, Луиза, ты и сама можешь представить, какая это для всех нас будет огромная радость. Но Луи я ничего не буду говорить до тех пор, пока Джордж не сочтет нужным сам это сделать.

Но шли месяцы, а галантный капитан так и не принимал судьбоносного решения, – судя по всему, сестра недооценила его тугодумие. А возможно, он считал, что Луи за недостаточно поощряет его ухаживания. Как бы то ни было, на новый, 1851 год он приехал в Париж, а потом уехал вновь, не сделав ни намека на предмет свадьбы. Был он неизменно учтив – точнее, безукоризненно вежлив; угостил Луизу длинным рассказом о том, как в Индии убивал змей; она сочла его чрезвычайно занимательным; а вот о том, как ему одиноко в Булони, он ни словом не обмолвился. Луиза гадала: может статься, он просто не доверяет собственным чувствам? Эти самодостаточные мужчины, которые много лет провели в глуши, порой теряются, когда доходит до изъявления нежных чувств. Сама она была готова к любому развитию событий; в конце концов, несведущей ее не назовешь: она ведь уже один раз выходила замуж.

Перспектива грядущих перемен несколько сбила распорядок ее жизни. Она не могла, как раньше, полностью посвящать себя крестнику Джиги, которому вскоре предстояло première communion. С другой стороны, не могла она его бросить в столь ответственный момент. Ведь как ему тяжело, бедняжке: единственный католик в семье. Родители мальчика проявили к предстоящему событию полное равнодушие. Луиза только качала головой, осмысляя последнюю рапортичку от месье Фруссара: «Мальчику требуется поощрение, знаки любви со стороны родителей. Только так они смогут оказать на него влияние». Как все-таки печально, что Эллен, да и Луи-Матюрен твердо решили воспитывать сына исключительно суровыми методами.

– Какой бред! – воскликнула его мать, прочитав рапортичку. – Можно подумать, мы относимся к Эжену не так, как к другим. Пусть сначала он сам проявит к нам хоть малейшее сочувствие – это, мне кажется, куда важнее.

Луиза сочла за лучшее не спорить и пошла покупать Джиги нарукавную повязку, cierge, белые брюки и кружевной воротничок. Раз уж родителям все равно, как он будет одет к первому причастию, об этом позаботится крестная. А уж как Джиги был ей благодарен, когда увидел эти вещи, – невероятно трогательно!

А дальше – постскриптум, совсем мелко: «Мне уже очень давно совсем не дают карманных денег».

Луиза сглотнула, высморкалась. Ну точь-в-точь как отец…

Она послала ему жилет, белый галстук и другие необходимые мелочи и в карман жилета положила десять франков – а он, конечно же, забыл написать ей и поблагодарить, и в этом он тоже был совсем как отец.

Луиза думала, что конфирмация и первое причастие остудят ему голову, – он выглядел так мило, так торжественно в своей муслиновой рубашке и со свечой в руке; однако в конце семестра, когда была получена новая рапортичка, слова директора оказались даже суровее прежних: «Ученик заслуживает наказания за леность и легкомыслие. Казалось бы, после первого причастия он должен был исправиться, однако с его стороны не заметно никаких усилий. Худший ученик в классе».

Эллен так разозлилась, что решила не говорить с сыном, дабы не сорваться.

Слава богу, хоть Кики вот-вот должен был вознаградить ее за все жертвы – летом ему предстояло сдавать экзамен на степень бакалавра. Месье Фруссар возлагал на него большие надежды. После сдачи экзамена и получения степени Кики предстояло изучать химию. Он был предназначен в ученые в первый же свой день рождения, и, когда речь заходила о старшем сыне, Луи-Матюрен и слышать не хотел ни о каких других занятиях. Шестого марта Кики исполнилось шестнадцать лет, но он мало походил на будущего корифея науки. Он вечно забивался в какой-нибудь уголок и читал там Альфреда де Мюссе или Ламартина, страстно любил Байрона, в особенности «Дон Жуана». Был он рассеян, мечтателен и весьма сентиментален – совсем неподходящие свойства для хорошего химика; а после того как у него сломался голос, выяснилось, что певческие задатки у него почти такие же, как и у отца. Кики обожал музыку и однажды – набравшись храбрости – спросил у матери, нельзя ли ему в будущем заниматься пением, а не науками. Она с мрачным выражением на лице ответила, что тем самым он разобьет отцу сердце. Кики вздохнул и решительно отказался от этой мысли. Ему и в голову не пришло рвать на голове волосы и убегать из дома – как это сделал в его возрасте Луи-Матюрен. Кики слишком любил дом, родных, все те знакомые мелочи, из которых складывалась его повседневная жизнь. В этом он не хотел никаких перемен. Вот если бы время могло остановиться или даже пойти вспять – куда угодно, только не вперед. Все эти вещи – взросление, превращение в мужчину, неясное будущее – совсем ему не нравились.

Вот если бы можно было навсегда остаться семнадцатилетним, и пусть вечно будет лето, думал он, так чтобы можно было бегать, плавать, допоздна разговаривать с дру зьями, смеяться и грустить без всякого видимого повода. И пусть будут стихи, которые можно читать, и музыка, которую можно слушать, пусть будут каждый день и каждую ночь, а другие вещи – страдания, жестокость, нищета, болезни, взаимная ненависть, грусть – исчезнут навеки. Он знал, что для сдачи экзамена на бакалавра нужно читать Горация и Цицерона, но вместо этого доставал карандаш и рисовал профиль сестры Изабеллы, сидевшей за фортепьяно…

За неделю до Пасхи из Булони прибыл Джордж Кларк, предварительно написав сестре, что едет с очень важными новостями.

Эллен улыбнулась про себя и в субботу пригласила на чай Луизу.

Итак, Джордж наконец принял решение. Уж она постарается, чтобы у него были все возможности высказать свои чувства, хотя не исключено, что он это уже сделал в письме; да, наверняка. Луиза приехала из Версаля в новом капоре, явно взбудораженная, и заявила, что ни слова не слышала от капитана Кларка и не слишком ли далеко они занеслись в своих мыслях: непонятно, почему он решил сначала объявить о своих намерениях Эллен, а потом уже хотя бы намекнуть о них самому заинтересованному лицу, то есть ей?

Вздор, откликнулась ее невестка; Джордж всегда был немного застенчив, скорее всего, он захочет сперва посоветоваться с сестрой. От Луизы требуется только одно: оставаться тихой и очаровательной, как всегда. А уж об остальном Эллен и Джордж позаботятся. Как хорошо, что Луи-Матюрен уехал в Лондон – как-то это связано с его несчастным, только что умершим братом, – ибо он никогда не отличался особым тактом и мог бы в самый неподходящий момент обмолвиться о первом Луизином браке.

Джордж объявился в шесть вечера, раскрасневшийся и смущенный. Не прошло и двух минут, как он обернулся к сестре и спросил, позволит ли она ему сделать чрезвычайно важное заявление.

– Ну разумеется, Джордж, – сказала она, глядя на него сияющими глазами, а потом бросила многозначительный взгляд в сторону Луизы – та сидела, скромно потупившись.

Галантный капитан откашлялся и выпятил грудь.

– Я… э-э… намерен жениться, – возвестил он, – и должен сказать, что после того, как мне удалось завоевать любовь своей суженой, я считаю себя счастливейшим человеком на земле. Это милейшее, чистейшее из всех Божьих созданий, и я невероятно счастлив, доволен и горд, что… что я… Эллен, сестричка, мне не хватает слов.

– Мы уже довольно давно ждали такого развития событий, – счастливым голосом откликнулась его сестра, – и знаем, что ты сделал прекрасный выбор.

– Погоди, ты сначала посмотри на нее! – воскликнул Джордж, стремительно шагнул к двери и высунулся в коридор. – Джорджи, сердечко мое ненаглядное, войди, представься!

Сестра уставилась на него в замешательстве, а Луиза, так и не проронившая ни слова, вскинула глаза, точно перепуганная лань.

Они не успели ничего сказать, не успели даже переглянуться. Джордж, с напыщенной улыбкой на лице, снова вошел в комнату, держа за руку румяную от смущения, хихикающую девицу лет девятнадцати, нелепо разнаряженную и невероятно смазливую.

– Позвольте представить вам мисс Джорджину Льюис, будущую миссис Джордж Ноэль Кларк! – возвестил галантный капитан, лучась восторгом и самодовольством с высоты своих пятидесяти пяти лет.

Эллен, сделав невероятное усилие, сдержала свои чувства и вместо ужаса выдавила на лицо нечто более или менее похожее на приветственную улыбку, после чего направилась к счастливой чете.

– Очень рады с вами познакомиться, – выговорила она. – Кики, Джиги, Изабелла, подойдите и поздоровайтесь со своей новой тетушкой.

Мальчики с раскрытым ртом пожали руку прекрасному созданию, которому с виду лет было столько же, сколько им самим; Кики залился ярким румянцем, когда она его поцеловала. Эллен так и не смогла заставить себя взглянуть на Луизу, когда та в свою очередь подошла и сдавленно пробормотала краткое поздравление, – а вместо этого погрузилась в разливание чая. Как раз принесли горячий чайник – не желает ли мисс Льюис снять капор и устроиться поуютнее?

Мисс Льюис экзальтированно вскричала:

– Ах, миссис Дюморье, милочка, зовите меня Джорджи, прошу вас!

Нахал Эжен немедленно воспользовался этим предложением и, подавая ей кусок поджаренного хлеба с маслом, пробормотал:

– Хорошего вам мужа, тетя Джорджи.

Эта его выходка сломала лед, через миг все расселись у стола, завязался оживленный разговор, и даже Эллен оправилась от потрясения и начала расспрашивать брата, где и как он нашел себе столь неожиданную партию. Одна лишь Луиза сидела молча, собирая хлебные крошки со своей тарелки; несчастные ее губы искривила улыбка, от которой, казалось, того и гляди трещины пойдут по лицу; на скулах пятнами горел неестественный румянец.

– Мы познакомились год назад в Индии, – рассказывал Джордж. – Она приехала в гости к брату, который служил в нашем полку, и на ее восемнадцатый день рождения мы устроили танцы. Разумеется, меня сразу же оттеснили. Молодежь вилась вокруг нее, как пчелы вокруг банки с медом, – так ведь, Джорджи?

Джорджи надула губки и повела плечиками.

– Словом, тогда я не произвел на нее никакого впечатления. Дряхлый старик, да и только. Кому он нужен? Но потом возьми и случись нечто… Моя надменная барышня отправилась на верховую прогулку, жеребец ее понес – и я его, честно говоря, не виню. Ты меня понимаешь, Кики, приятель? В общем, именно дряхлый старик укротил этого негодника, и тут она вдруг решила, что он не такая уж и развалина!

Он откинулся на спинку стула, засунув большие пальцы под жилет, пожирая глазами свою нареченную.

Джорджи послала ему через стол воздушный поцелуй.

– Короче говоря, после этого мы сдружились, – продолжал бравый вояка, – и к моменту отъезда из Индии у нас возникло взаимопонимание. Я переговорил с ее братом, тот замолвил за меня словечко, но мисс Джорджи не сразу приняла решение – да и кто станет ее винить: ей едва исполнилось девятнадцать лет. Она вернулась в Англию, я уехал в Булонь. Мы переписывались. Я открылся маме, мама пригласила ее к себе погостить. И вот она живет у нас уже вторую неделю. А позавчера она сделала меня счастливейшим человеком на земле.

При воспоминании об этом событии на глаза капитана навернулись слезы счастья, он вытащил носовой платок и громогласно высморкался.

– Да, ваша мамочка такой ангел, просто ангельская душенька! – разразилась потоком слов очаровательная Джорджи. – Самая прелестная женщина на всем свете. Я ее просто обожаю. Она буквально засыпала меня подарками – надарила платьев и показала мне все-все-все в Булони. С ней было ужас как весело! Нам нравятся одни и те же вещи, мы невероятно подходим друг другу. Все время смеемся, болтаем, надо всеми подшучиваем. Джордж просто умирает от ревности, правда же, душка?

Джордж покачал головой – глаза плывут, рот приоткрыт.

– Когда же намечена свадьба? – осведомилась Эллен.

– Как только мое сокровище соберет приданое, – нежным голосом проговорил Джордж. – Сами знаете, каковы женщины. Никак им без этих рюшек и финтифлюшек. Мужчине незачем в это соваться. Кроме того, мама все взяла в свои руки. Наша старушка страсть как разволновалась. Даже и не поймешь, кто из них двоих выходит замуж. Понятное дело, она просто боготворит Джорджи.

– Надеюсь, она ее не избалует, – заметила Эллен.

– Избалует? Она ее уже избаловала. Да мы все будем ее баловать. Она всегда будет поступать только так, как ей самой захочется, правда, душенька?

Джорджи скорчила гримаску и мило улыбнулась.

– Прежде всего я буду слушаться тебя, дорогой, – про изнесла она, хлопая ресницами.

«Гм, – размышляла Эллен, доливая горячей воды в чайник, – ты не зря родилась с таким подбородком, милая барышня; меня не проведешь, даже и не надейся. Уж я-то упрямицу опознаю с первого взгляда».

И, плотно сжав губы, она протянула будущей невестке сахарницу.

Впрочем, предубеждение против Джорджи продержалось недолго. Она была такой юной, такой миловидной, такой жизнерадостной, забавной и веселой, что все постоянно покатывались от хохота. Кики, тот и вовсе пришел к выводу, что в жизни не видел никого очаровательнее. Какой профиль, какая прекрасно вылепленная головка – руки так и тянулись ее нарисовать, и он долго прикидывал, стоит ли набросать ее портрет на скатерти, пока мама не смотрит. Какое очарование, какая грация и как восхитительно она ему улыбнулась, когда пожимала руку, и – боже правый, какой это ужас: ее выдают за старика, дядю Джорджа, хотя он, конечно, миляга и человек очень щедрый, но есть в этом что-то неправильное, неестественное; все это противоречит кодексу красоты.

Не удержавшись, он принялся рисовать на манжете карикатуру на дядю Джорджа – красные щеки, плывущий взгляд, ласковое, глуповатое выражение лица. Джиги заглянул ему через плечо и фыркнул от восторга. Кики тут же зарделся и отложил карандаш, а потом увидел, что бедная тетя Луиза сидит в уголке в понурой задумчивости, подошел, сел рядом и принялся рассказывать о предстоящих экзаменах в Сорбонну.

Кажется, она оценила его внимание, улыбнулась ему, сжала руку, а он тут же принялся гадать, совсем ли она лысая под париком, снимает ли его на ночь и кладет на туалетный столик или так прямо в нем и спит, – тут он отвел глаза, напугавшись, что она прочитает его мысли и обидится.

В ушах у него все звучал звонкий смех тетушки Джорджи – ах, ну до чего же она хороша собой! И чем больше она смеялась и болтала, тем тише и задумчивее становилась тетя Луиза. Видимо, у нее снова приключился приступ ревматизма.

Вот наконец она попросила, чтобы вызвали фиакр, который отвезет ее в Версаль. Она сказала, что несколько утомилась – спит в последнее время не очень хорошо; ее предстоящий отъезд прервал течение вечера. Все встали с мест, задвигались, потом Кики пошел проводить Луизу вниз и услышал, как мать его прикидывает, куда устроить будущую тетю на ночь.

– Она очень славная, правда, тетя Луиза? – спросил он, подтыкая плед на ее коленях и целуя ее на прощание. – Мне кажется, что дяде Джорджу очень повезло.

– Мне представляется, что повезло скорее мисс Льюис, – ответила она негромко, – ведь ей удалось завоевать любовь и уважение такого доброго, щедрого человека, как капитан Кларк.

С этими словами она и отбыла – сидела очень прямо, будто палку проглотила; окна экипажа были плотно закрыты. Кики же помчался наверх, перепрыгивая через три ступеньки, еще разок посмотреть на новую тетушку.

Она прогостила два дня, и к концу визита все они превратились в ее очарованных рабов – даже Эллен, которая обращалась к ней «Джорджи, милочка» и предлагала забрать часть хорошей мебели, которую мать когда-то подарила ей, Эллен, на свадьбу. В конце концов, не такая уж это оказалась скверная партия. Родители Джорджины были вполне состоятельными людьми – наверняка они позаботятся о том, чтобы дочь получила солидное обеспечение, а Джорджу это весьма кстати. Кроме того, сразу бросается в глаза, как он к ней привязан, просто приятно видеть, как он до нелепости счастлив, это в его-то годы. Для бедняжки Луизы это, конечно, удар, но она как-нибудь с этим справится. У нее есть ее вера, к которой всегда можно обратиться за утешением. В глубине души Эллен была убеждена, что так или иначе, но все сложилось к лучшему.

Джордж Кларк и Джорджина Льюис обвенчались в мае; Эллен поехала в Булонь на свадьбу и взяла с собой Изабеллу – той предстояло выступить в роли подружки невесты. Луи-Матюрен так и не вернулся из Лондона. Выяснилось, что брат его оставил дела в плачевном состоянии, и он наивно полагал, что сможет привести их в порядок. У него даже были планы сохранить фирму брата и обосноваться в Лондоне – спекуляции его в данный момент приносили небольшой доход, – правда жене он пока не сказал об этих планах ни слова. Мальчики остались учиться – нечего им было делать на свадьбе, а Кики в любом случае скоро предстояло ехать в Сорбонну.

Он грустно вздохнул, провожая мать и сестру в дорогу, и попросил, слегка зардевшись от смущения, передать привет тетушке Джорджи. Полдня он вздыхал, вызывая в воображении образ могучего, простоватого дяди Джорджа, который ведет это дивное видение к алтарю; впрочем, в семнадцать лет вздохи, даже самые глубокие, редко бывают долговечны, и три часа спустя, в пять пополудни, Кики уже избавился от меланхолии и гонялся за Джиги по купальне в Пасси, позабыв даже о том, что завтра у него экзамен.

Потомки многое потеряли из-за того, что Кики не попал к дядюшке на свадьбу, – он бы на славу поработал там карандашом, ибо возможностей было множество: он бы явно не упустил случая набросать портрет своей «ангельской» бабули, разнаряженной в меха, оборки и капор с лентами, – как она чокается с невестой бокалом шампанского и изрекает совершенно непристойные вещи, несмотря на свои семьдесят пять лет.

Встреча Эллен с матерью прошла немного натянуто. С тех пор как Эллен с семьей девять лет назад уехала из Булони, они виделись всего раза три – разногласия по поводу мемуаров и выплат содержания положили конец продолжительным визитам. Увидев мать, Эллен испытала настоящий шок – та сильно состарилась и, похоже, совершенно перестала думать, прежде чем что-то брякнуть. Точно впавшая в старческий маразм сорока, она безостановочно трещала обо всех и обо всем: преувеличенно восторгалась красотой Изабеллы, донельзя смутив этим девочку; заявила, что пристроит Кики в армию: химия – это идиотское занятие (Эллен радовалась одному: что Кики этого не слышит); многозначительно кивая и подмигивая Луи-Матюрену, строила предположения, как именно он развлекается в Лондоне, а самой Эллен заявила: не знаю, в чем тут дело, в игре на арфе или в чем еще, но ты стала сутулиться сильнее прежнего. Она прямо-таки тряслась над Джорджи, постоянно называла ее «лапочкой» и «деточкой», – Эллен находила это крайне утомительным; Джорджи отвечала свекрови нелепым обожанием – ежеминутно подбегала чмокнуть ее в щеку; и обе постоянно хохотали и переговаривались в полный голос. Здесь, в Бу лони, Джорджи предстала в совершенно ином образе: для молодой женщины на пороге замужества она высказывалась – по крайней мере, так это представлялось Эллен – с беспардонной нескромностью; ее удивляло, почему Джордж ее не останавливает. Но он был ослеплен любовью, его ненаглядная во всем была заведомо права. «Это лишь подтверждает правоту того, что я высказывала уже не раз, – писала Эллен Луизе, – а именно что мать моя и по сей день способна оказывать на людей тлетворное влияние. Не удивлюсь, если она уже успела окончательно испортить Джорджину. Даже брат мой, судя по всему, отступается в ее обществе от своих высоких принципов, и хотя оправдывает это тем, что маман надлежит потакать, ибо она уже стара, мне представляется, что на деле он ничего не имеет против той чуши, которую она несет. Скажу откровенно: хотя я до своего замужества и прожила с ней рядом столько лет, на меня лично она никогда не оказывала ни малейшего влияния. Слишком у меня сильный характер. Да, она всегда поощряла экстравагантные затеи Луи, и многие из наших нынешних невзгод безусловно проистекают из ее манеры говорить и его слабости – ее слушать.

Изабеллу я стараюсь по возможности держать от нее подальше, но это нелегко. Она уже засыпала девочку подарками и, разумеется, вскружила ей голову. Я вздохну с облегчением, когда мы вернемся в Париж».

Если Эллен постоянно пребывала на свадьбе брата в хму рости, юная Изабелла стала самым ярким ее украшением. Ей исполнилось двенадцать лет, и благодаря длинным золотистым кудрям она была необычайно хороша собой. Кроме того, по натуре она была жизнерадостной и ласковой. В ней просматривалось много тех же черт, что и в Джиги, хотя и без свойственной ему злокозненности, а кроме того, она была сильно избалована – хотя Эллен и стала бы яростно это отрицать. Помимо прочего, девочка явно отличалась талантом к музыке и прекрасно для своего возраста играла на фортепьяно.

Луи-Матюрен поговаривал о том, чтобы отправить ее учиться в консерваторию, не уточняя, где взять на это деньги. Пока что Эллен из своих скромных средств наскребала на один урок в неделю, а кроме того, сама занималась с Изабеллой, заставляя дочь упражняться не менее трех часов в день.

Девочка выступила перед гостями, которые наградили ее громкими аплодисментами, – она действительно прелестна, подумала любящая мать, глядя, как дочь с очаровательной улыбкой отходит от инструмента в своем простом белом платье с поясом, а золотые локоны стекают по ее плечам. Жаль, что у девочки такой же нос, как у нее и у Эжена, – аккуратным носиком во всей семье обладал один только Кики, – но с возрастом это, скорее всего, изменится, а если нет, крупный нос – признак сильного характера, тем более что унаследован он от… вот именно, от Известной Персоны.

– Умница, хорошо исполнила, – с родительской гордостью похвалила она дочь. – Жаль, что папа тебя не слышал. Подойди, садись со мной рядом.

– Но, мамочка, бабуля обещала показать мне красивые колечки, которые ей много лет назад подарил джентльмен по имени лорд Фолкстон.

– Мне кажется, милая, бабушка сейчас занята. Как-нибудь в другой раз.

– А по-моему, не занята, мамочка. Вон, смотри, она машет мне рукой! А тетя Джорджи сказала, что покажет мне свои новые ночные сорочки и нижние юбки.

– Давай-ка ты передохнешь, милая; по-моему, ты слиш ком разгорячилась. Ну-ка, поглядим, что тут за книги в книжном шкафу. Вот моя любимая, «Замки Луары». Нужно обязательно когда-нибудь туда съездить вместе с твоими братьями; это очень познавательная поездка. Между прочим, твои предки владели там землями.

– Мамочка, но мне хочется пойти поговорить с тетей Джорджи.

И дитя упорхнуло, слегка надув губки; мать же осталась стоять – губы поджав. Эллен привыкла к безоговорочному подчинению, а тут, после всего двух дней в Булони, Изабелла вдруг начала проявлять независимость и своеволие. Эллен оставалось надеяться, что желание ребенка смотреть на колечки и нижние юбки, а не на картинки в книжке не является свидетельством легкомыслия. Краем глаза она продолжала следить за дочерью.

– Ах, как бы и мне хотелось такое колечко! – воскликнуло дитя. – Знаешь, бабуля, может быть, когда я вырасту, мне тоже повстречается джентльмен вроде лорда Фолкстона.

Старуха разразилась хохотом, от которого Эллен застыла в своем кресле.

– Если всегда будешь такой же хорошенькой, как сейчас, наверняка повстречается! – взвизгнула ее мать. – Но я тебе одно скажу: окажется зеленоглазым – не доверяй ему! Слишком много попросит взамен.

– А чего он попросит, бабушка?

Новый взрыв хохота; Эллен поднялась с кресла.

– Изабелла! – позвала она дочь. – Иди посмотри, какие там за окном ослики забавные. Даже меньше того, на котором ты каталась в Сен-Клу.

– Спасибо, мамочка, но мне не хочется смотреть на осликов. Бабушка показывает мне свои колечки.

– Мне кажется, бабушка утомилась, – упрямо гнула свое Эллен.

– Утомилась? Вздор! С чего бы это мне утомиться? – возразила Мэри-Энн, отмахиваясь от нее рукой, похожей на обезьянью лапку. – Мне так весело с нашей милой деточкой. Не слушай маму, душка моя. Давай лучше ты как-нибудь приедешь и погостишь у меня одна. Сможешь не спать всю ночь и есть что захочется – я разрешаю. Кстати, в Булони очень много симпатичных мальчиков. А уж друзья братьев, верно, так вокруг тебя и вьются?

– Что ж, бывает, – ответила Изабелла, тряхнув головкой.

– Да уж вижу, что ты любительница пококетничать. И правильно. Верти ими как вздумается, только так и надо. Делай вид, что тебе решительно все равно, нравишься ты им или нет, – тогда они будут липнуть к тебе как мухи к меду. А ты держи их на расстоянии. Нечего втихомолку целоваться по углам!

– Что ты, бабуля, стану я целоваться, фи!

– Да что ты? Ха! Ничего, рано или поздно станешь. Именно для этого и созданы хорошенькие девочки вроде тебя. Джорджи, например, очень нравится целоваться, верно, Джорджи?

Новый взрыв хохота. И невеста туда же, хихикает. Изабелла уставилась на нее с неприкрытым любопыт ством. Эллен подошла, сжав губы крепче обычного.

– Мне кажется, Изабелле пора спать, – сказала она. – Уже десятый час, а в ее возрасте необходимо высыпаться.

– Спать? Вздор! – вскричала бабушка. – Если тут кому и пора в постель, так только Джорджи. Завтра-то уж ей будет не до сна!

Гости – обычное для дома Кларков сборище – ответили дружным смехом, однако Эллен с удовлетворением подметила, что брату хватило воспитания покраснеть.

– Мама, – произнесла она негромко, – хватит говорить такое в присутствии ребенка – кстати, и в присутствии остальных тоже. Не забывайся.

Старушка сделала крайне непристойный жест и высунула язык. Эллен твердо взяла Изабеллу за руку и повела спать. В этот момент она приняла неколебимое решение: нынче последний ее визит в Булонь.

Церемония бракосочетания прошла на следующий день без происшествий; по счастью, Джордж отговорил матушку произносить речь.

Бравый вояка выглядел перед алтарем очень внушительно и достойно, пусть и ничуть не моложе своих пятидесяти пяти лет, а разрумянившаяся Джорджина была просто обворожительна. Эллен ничего не могла подарить брату – да, такое вот вынужденное проявление скаредности в духе среднего класса. По словам Джорджа, содержание его супруге выделили весьма скудное; Эллен подозревала, что жить им будет нелегко, особенно если Джорджина сохранит свое пристрастие к дорогим нарядам.

В Париж она вернулась в прескверном настроении, почти не разговаривала с бедняжкой Изабеллой, которой поездка открыла глаза на новый и весьма привлекательный мир. А в Париже ее первым делом встретил бледный, дрожащий Кики: голосом, полным отчаяния, он сообщил, что не поступил в Сорбонну – провалил письменный экзамен по латыни.

В первый момент мать отказалась ему верить. Кики, ее любимец, ее надежда, ее умница, который учил первые свои уроки у нее на коленях и всегда подавал такие надежды, – да не может такого быть! Какой позор! При этом один из его друзей, недалекий мальчик, не обладавший и половиной талантов Кики, сдал экзамен с отличием. Она наняла фиакр и отправилась в пансион, дабы расспросить месье Фруссара – не могли ли что-то напутать с отметками, однако он, расстроенный едва ли не больше, подтвердил, что все именно так, Дюморье Первый, один из его любимых учеников, потерпел неудачу.

– Я даже не знаю, что тебе сказать! – воскликнула Эллен, оставшись после ужина с Кики наедине; он с несчастным видом смотрел в пол в их маленькой гостиной на улице Бак. – Сколько мы с папой тебя поощряли, сколько потратили денег на твое образование – и как ты распорядился своим даром! Я убеждена, что единственная причина твоей неудачи – лень. Не такой уж трудный был экзамен. Я считаю, что это не просто легкомыслие, но еще и неблагодарность. Кто, скажи, возьмет тебя на работу без степени? На какое положение в научном мире ты можешь рассчитывать, если даже не в состоянии получить степень бакалавра? Полагаю, тебе все это кажется очень забавным.

– Мамочка, ну как ты можешь так говорить? – вскричал несчастный Кики. – Мне хочется прыгнуть головой вниз в Сену. Чтобы больше вас не расстраивать.

– Да уж, и чтобы опозорить еще сильнее. Замечательная мысль! Я знаю, в чем корень зла: мы с папой слишком много тебе потакали, да и Джиги с Изабеллой тоже. Все вы выросли бездушными эгоистами, вам и в голову не при ходит хоть как-то отблагодарить нас за все, что мы для вас сделали.

– Мамочка, я так вам благодарен! Честное слово! Даже не знаю, что бы я без тебя делал. Я бесконечно тебе обя зан. Ведь ты же не думаешь, что я намеренно провалил экзамен?

– Я даже не знаю, что и думать. Я ошарашена и очень расстроена. И надо же – провалить экзамен по латыни, ведь этот предмет совершенно необходим любому химику. А, ну конечно, я знаю, в чем дело: во всем виновато рисование.

– Мамочка, я рисую просто ради забавы.

– Вот именно. Ради забавы. Этим все сказано. Нынешняя молодежь только и думает, как бы позабавиться. Изабелла ворчит, что ее заставляют по три часа в день сидеть за инструментом, – ей, видите ли, мало времени, чтобы забавляться. Ты проваливаешь экзамен, потому что тебе интереснее забавляться с карандашом, – и все за счет других. Это я заметила. Не думай, что я не разглядела карикатуру на дядю Джорджа, которую ты нарисовал перед его отъездом; я ее прекрасно разглядела. Вот бы он был польщен, если бы ее увидел, правда? Нечего сказать, отличный способ отблагодарить собственного крестного, который на прощание сделал тебе такой щедрый подарок – двадцать франков! Что касается Джиги, у меня нет ни сил, ни времени на него сердиться. Его пороки сами бросаются в глаза. И за что Бог дал мне трех таких эгоистичных, неблагодарных детей?

– Мама, не надо, прошу тебя!

– Твоему отцу я ничего говорить не собираюсь. Сам ему все сообщишь. Отличный будет ему сюрприз по твоем приезде в Лондон – старший сын провалил экзамен. Мало отцу горя и забот после смерти его несчастного брата!

– Мамочка, может быть, мне лучше написать ему и не ездить в Лондон?

– Еще не хватало! Давно решено, что пятнадцатого числа ты должен ехать, и ты поедешь пятнадцатого числа. Как отец тебя устроит, я не знаю. Весьма вероятно, нам всем рано или поздно придется перебраться в Лондон. В последнем письме он намекал на такую возможность. Судя по всему, там ему проще будет устроить свои дела. Изабелле, по крайней мере, это пойдет на пользу. И уж я прослежу, чтобы она поступила в хорошую школу.

– А как же Джиги, мама?

– Эжену придется остаться во Франции. За ним последит тетя Луиза. А теперь тебе пора спать. У меня был долгий, крайне утомительный день, страшно болит голова.

Она поцеловала его в лоб и вышла из комнаты, за ней тянулся легкий запах камфары: в Булони она надевала свои зимние меха. Кики остался в одиночестве. Он до брел до окна, высунулся на улицу, подперев голову руками. «Вот и началось, – думал он, – началось то, чего я всегда так боялся; новая жизнь, разрыв с прошлым. С завтрашнего дня я – взрослый. Былое беззаботное, легкомысленное существование завершилось. Счастлив я больше не буду. Никогда. Не хочу я ехать в Лондон. Ах, господи, ну зачем вообще нужны перемены? Разве не может время стоять на месте? Ничто уже никогда не будет прежним. Кто знает, вдруг мне придется прожить в Лондоне всю жизнь, и через много-много лет, седым стариком, я вернусь сюда, и окажется, что дом снесли, а меня никто не узнаёт, потому что все умерли. Пойду на улицу де ля Тур покупать сласти у мадам Лиар, а она будет обслуживать меня как незнакомца».

Снизу, с улицы, доносились знакомые запахи, милые знакомые голоса. Вот старик Гастон, консьерж из дома напротив, у него деревянная нога. Он всегда выходит примерно в это время понюхать, что носится в воздухе. По мостовой прогрохотал фиакр, кучер натянул вожжи в конце улицы, пропуская омнибус, проходивший тут раз в час. В кафе вспыхивали огни, Кики видел официанта, который протирал стол.

День для мая выдался теплый, воздух наполняли знакомые запахи – французский кофе, цикорий, подгоревший хлеб. В соседнем доме кто-то смеялся. Издалека доносился приглушенный гул Парижа – этот звук Кики помнил столько же, сколько помнил себя. Иногда, во время каникул, они с Джиги возвращались домой поздно, с последним омнибусом, и было в ночном городе что-то таинственно-притягательное – фонари на углах улиц, поблескивающие лампы в кафе, веселые прохожие, бредущие без всякой цели; все пропитывала жизнерадостность, какая-то особая парижская легкость.

И пелось – без всякой причины; звучал смех – не смеяться было нельзя.

И вот теперь Кики должен все это покинуть и перебраться в Лондон: мрачный, скучный, неприютный – так ему всегда говорили. Придется распрощаться с месье и мадам Фруссар, с милым, забавным пансионом и одноклассниками; завтра он в последний раз прогуляется по набережной и, возможно, успеет заглянуть в зеленую чащу Буа и на озеро Отей. Вот если бы папе удалось изобрести бутылку, в которую можно закупорить все дорогие тебе звуки и запахи, чтобы в Лондоне, в минуты самой сильной тоски, вытащить пробку и выпустить оттуда аромат дома! На краткий, волшебный миг втянуть носом воздух Парижа. Но при всей силе своего воображения до такого не мог додуматься даже Луи-Матюрен, так что Кики придется уехать из Парижа, не забрав с собой ни единой его приметы, за исключением картин, тайно зарисованных в голове.

Прощаясь с родными, пожимая руку старой Шарлотты – которая прожила у них много-много лет и при расставании не скрывала слез, – махая рукой малышу Жан-Жану, сыну соседа-булочника, в последний раз поднимая глаза на окно своей спальни – ставня гулко хлопнула на прощание, – он чувствовал себя осужденным, которого ведут в темницу. Он знал, что больше никогда не услышит этого хлопка, никогда не вернется в спаленку, которую делил с Джиги.

Милый, бесстрашный, потешный Джиги, пытаясь удер жать слезы, крутил сальто прямо на улице, чтобы рассмешить брата. Кики не увидит его шесть бесконечных лет, и, когда они встретятся вновь, Джиги уже будет взрослым. Высунувшись из фиакра, он помахал брату, его долговязой фигуре с копной каштановых волос, будто бы оставляя позади часть самого себя, навеки прощаясь с отрочеством.

Проезжая по парижским улицам в последний раз, он с особой остротой переживал свое горе. Как это непредставимо, как бессердечно: вот этот человек, который стоит на тротуаре и читает утреннюю газету, и дальше будет жить обычной жизнью: работать в конторе, обедать в привычном ресторанчике, вечером возвращаться в уютный, обжитый дом, в собственную постель, – а он, Кики, скоро окажется за сотни миль отсюда, в чужом краю. Вот бы поменяться с этим человеком! В канаве копался chiff onnier – за ухо засунута папироса; ближе к полудню он ляжет отдохнуть на теплом солнце, накрыв лицо грязной кепкой, – лучше уж быть таким, как он, свободным и беззаботным, чем Кики Бюссоном-Дюморье, провалившим экзамен на степень бакалавра.

Во время путешествия по северу Франции, а после на борту парохода, который довез его до самого Лондонского моста, Кики все размышлял, что же скажет отцу по приезде. Добрый, жизнерадостный папа, который никогда его не бранил, никогда ни на кого не сердился, за исключением одного случая, – тогда, увидев, как какой-то негодник истязает животное, он подошел к нему и сбил его с ног; папа такой рассеянный, – возможно, он даже забудет его встретить. Хотя в последнее время, пока папа был дома, он очень интересовался успехами Кики, не раз говорил, что им нужно вместе работать в лаборатории, делать великие открытия на благо всего мира. Как мучительно будет ему узнать страшную новость! Мама немало потрудилась, чтобы Кики сполна почувствовал позор своего провала и то, каким ударом это станет для папы. В результате Кики все плавание промучился морской болезнью, хотя море было гладким как зеркало.

А когда они стали подниматься по реке к Лондону, пошел дождь – из свинцовых туч сыпалась бесконечная серая морось, которая производит на всех новоприбывших такое тягостное впечатление; к этому присовокупились морская болезнь, тоска по дому, нервное напряжение. Кики с неизбывным отчаянием смотрел на грязную воду, по которой плыли пучки соломы, размокшие хлебные корки и апельсиновая кожура, смотрел, как крыши и закопченные трубы Лондона все приближаются сквозь вечерний туман.

Судно со скрежетом, содроганием, клекотом якорной цепи пришвартовалось у Лондонского моста; воздух тут же наполнили противные голоса кокни и какие-то незнакомые звуки; Кики, спотыкаясь, спустился по трапу – несчастный, исстрадавшийся юноша с небольшим саквояжем в каждой руке, а на берегу его ждал папа – нелепая, безумная фигура под огромным алым зонтом.

Луи-Матюрен замахал руками – настроение у него, как нетрудно догадаться, было лучше некуда, – а у Кики сердце ушло в пятки. Папа расцеловал его в обе щеки, а потом, подметив его ускользающий взгляд и несчастное выражение лица, откинул назад голову и расхохотался.

– Ты провалил экзамен! – объявил он. – Можешь мне этого даже не говорить. По выражению лица и так все ясно. Не переживай: какое это имеет значение? Пойдем поужинаем и забудем об этом.

И они, взявшись за руки, зашагали прочь, и сердце у Ки ки разрывалось от любви, благодарности и облегчения, а Луи-Матюрен распевал в полный голос и тыкал в сторону угрюмых прохожих, оборванных уличных мальчишек и величавых лондонских полисменов кончиком алого зонта.