Глава 2

— Да наш он, наш! Колька Воскобойников. Сын командира полка, погибшего при бомбежке в первый день войны. Вы же сами по шильдику на моторе и бортовому номеру самолета нашу часть вычислили.

— Спокойнее товарищи, спокойнее. Вот проснется, опрошу, как положено, и забирайте. А до того — ни-ни.

— Его бы накормить для начала.

А голос-то знакомый. Зычный. Привык Елизарыч на аэродроме под рев моторов орать и сейчас не может себя сдержать.

Потягиваюсь и открываю глаза. Хорошо-то как… Подушка белая, мягкая, простыня на перине накрахмаленная. Сверху — такая же. Как будто мама стелила. Мама?! Ее же с отцом закопали! Слезы сами полились из глаз. Размазывал их руками, а они текут и текут. Успокоился не сразу, но все-таки реветь, как маленький, перестал. Сел, осмотрелся. Комната была небольшой, но уютной с распахнутым настежь окном, откуда лился свет и свежий воздух. Одежда моя аккуратно сложена на стуле. Натянул только штаны и сунул ноги в ботинки, не зашнуровывая.

— Доброе утро, боец. Лейтенант Захарьевский, — первым представился невысокий мужичок, вставая из-за стола с какими-то бумагами.

— Здрасте. Я Коля, — привычно отрекомендовался, выходя из комнатки. Так вот на чьем месте ночевать довелось. Лейтенант? А почему тогда шпалы на петлицах? Потом дошло — петлицы-то малиновые, энкаведешник. У них все на два ранга выше. — Мне бы… — протянул, не зная, как правильно объяснить.

— Прохоров, — гаркнул особист.

Из двери напротив, выглянул дюжий детина. Тоже из малиновых.

— Проводи парня.

Тот понятливо кивнул и открыл створку полностью. Удобства оказались во дворе, а умывался прохладной водой из ведра у колодца. Детина слил на спину — от здорово! — и кинул на меня вафельное полотенце. Завтракал яичницей с хорошо прожаренными шкварками в компании и под присмотром все того же лейтенанта, который с капитанскими шпалами.

— Ты уже знаешь, что в Советском Союзе объявлена мобилизация? — проникновенно спросил энкаведешник, когда с чаем было покончено.

Это он на что намекает? Мне же только четырнадцать. Да, высокий для своего возраста, но на восемнадцать никак не смотрюсь. Вот только в этот момент вдруг дошло, что сидор со всеми вещичками и документами остался валяться в луже бензина у подожженного И-16. Одежда? Черт с ней, как-нибудь перекантуюсь. Курочка от бабы Сони и другие продукты? Жалко, конечно, но в нашей стране с голоду не помрешь. Но вот что мне теперь будет за утрату комсомольского билета? Свидетельство о рождении, наверное, по каким-то архивам можно восстановить.

— Эй, парень, о чем задумался? — потряс меня за плечо лейтенант ГБ.

Выложил как на духу, пряча взгляд.

— Мммм, обстоятельства можно считать уважительными, — задумчиво протянул особист, — спешка при действиях, направленных на выполнение гражданского долга Советского человека вполне обоснованна. Думаю, в комсомольской организации войдут в положение и выпишут дубликат членского билета. А сейчас давай делом займемся, — и принялся заполнять какой-то бланк. — Итак, Воскобойников Николай Васильевич. Год рождения?

Сам себе удивился — вот откуда у меня вдруг взялась такая расчетливость? Странное какое-то ощущение — как будто в голове мысли сразу двух человек. Меня мальчишки и хорошо пожившего весьма опытного человека. Почти хладнокровно соврал, прибавив себе два года, что двадцать четвертого года рождения. Шестнадцатилетнему больше веры? Да и вероятность, что отошлют в тыл меньше. А я ведь отомстить немецким гадам должен за маму, за папу. На фронте для этого возможностей больше. Стреляю вроде бы не плохо. Не успел зачет на Ворошиловского стрелка сдать, но отец за меткость не раз хвалил.

Потом пришлось долго описывать события последних дней. Сначала, поражаясь непонятливости энкаведешника, объяснял, почему так далеко на рыбалку ездили:

— Так рядом с аэродромом ни озера, ни реки. Мелкие ручейки разве что. Вода только из колодцев. Белоруссия — лес да болота.

Затем он заставил вспоминать количество машин в той немецкой колонне и значки на дверцах кабин. Сунул под нос прошитую брошюрку с картинками, и выбирай. Рассказы деда Моти с женой его тоже очень заинтересовали. Особист быстро записывал мелким убористым почерком, аккуратно складывая заполненные пронумерованные листы в стопочку. Особый интерес вызвали наши самолеты:

— Свежих следов ремонта на крыльях не было? Перкалевых латок на плоскостях и оперении? То есть боевые машины достались противнику в полностью исправном состоянии?

— Не заметил, не до того было, — коротко ответил я, понимая, что уже подставил кого-то из полкового начальства. Но врать под въедливым взглядом не стал — а вдруг все прознает от других?

А вот как я на немецкие бомберы в воздухе нарвался, его не особо интересовало.

— Своими глазами видел, как ты их с одного захода сбил.

— Обоих? — не поверил я. Тогда-то думал, что второй ушел.

— Первый сразу рухнул, а из другого летчики попрыгали. До трех ночи майора люфтваффе допрашивал, — он потер висок, не выпуская самописки. Глаза были красноватые, усталые. — Много гад знает, удачно ты его ссадил. На Минск они летели, а на полетной карте цели… — он вдруг замолчал и опять усиленно потирая висок. — Впрочем, этого тебе знать не положено. Я в сопроводительном документе уже написал о необходимости отметить нашего летчика, — в глазах энкаведешника вспыхнули веселые чертики, — за помощь в получении весьма ценных сведений. Так, говоришь, в первый раз самостоятельно боевую машину в небо поднял? Страшно-то не было?

— Не до того было, — честно признался я, — все время боялся, что немцы заметят и грузовиком мне взлететь не дадут или из своих винтовок шмалять будут. А потом опасался не успеть при свете посадить. В темноте на все сто горбанулся бы. Ну, или самолет сильно покурочил…

Затем он заставил просматривать и подписывать все листы. Поразила формулировка предложения, накарябанного — мама всегда за почерк ругала — под его диктовку на последней странице: «Мною прочитано, записано с моих слов верно».

Швейцарские часы того немецкого майора на память подарил — пленному не положено, да и конвоиры рано или поздно все равно снимут.

А потом я наконец-то попал в крепкие руки воентехника второго ранга Кривоноса и дюжего майора Коноваленко. Елизарыч с дядей Витей тискали меня как тряпичную куклу. Насилу вырвался. Пришлось опять все подряд пересказывать. Долго ругались на фашистов, которые так гадко с нашими убитыми поступили. Жалели, что не успели сами нормально похоронить. Солонина очень нехорошими словами поминали — сорвал в неразберихе, не дав ничего сделать. Удивлялись, как это я решился на глазах у немцев истребитель поднять. Майор хвалил за правильное ориентирование, удивленно во весь голос поздравляя с первым самостоятельным полетом и перелетом — пункты взлета и посадки ведь разные. И оба все восхищались, как я юнкерсы сходу уконтрапупил — их на этой станции уже подробно несколько раз просветили и даже письменное подтверждение с фиолетовой печатью выдали.

— Дядь Витя, тут такое дело, — пряча глаза, решил признаться. И выложил, что наврал зачем-то особисту про возраст.

Майор Коноваленко переглянулся с Елизарычем, потрепал меня по обгоревшей немного шевелюре:

— Не тушуйся, что-нибудь придумаем. Невелик грех, начштаба при необходимости поправит в тех бумагах, что успели вывезти. Он у нас человек дюже понятливый, — усмехнулся и подтолкнул к стоящей невдалеке полуторке, чтобы ехать в поле к самолету. Не той, что нас с Серегой отвозила, а другой. Первая, как сказал дядя Витя, на аэродром так и не вернулась. У Яка ходил красноармеец при мосинке с примкнутым штыком и знакомый моторист, младший сержант Горлохватов, под поднятыми капотами что-то делал. Увидел нас, подскочил и доложил, прижимая ладони к грязному комбинезону — пилотки на взлохмаченной голове не было:

— Так что, товарищ майор, машина исправная. Обслужил. Бензин и масло долил, — он кивнул на бочку, канистру и какие-то ящики, стоящие рядом. — Пушку и пулеметы вычистил, боеприпасы дозарядил, — указал рукой туда же, — лететь можно. Сей минут капоты закрою.

— Можно, говоришь? — дядя Витя улыбнулся, глянул, как Володя Горлохватов с Елизарычем замки капотов на моторе прикручивают. Затем обошел самолет, придирчиво осматривая. Покачал руль направления, проверяя, не перетянуты ли тросики управления или наоборот — нет ли люфта. Зачем-то постучал сапогом по колесу шасси и только потом забрался в кабину. — От винта! — громко скомандовал через пару минут. Завелся, прогрел немного движок, развел поднятые руки в стороны, чтобы убрали колодки. Порулил на ветер — по дыму сориентировался? — и… улетел.

Я смотрел вслед и завидовал — через пятнадцать-двадцать минут он уже будет в расположении полка, а нам эти сто тридцать километров по грунтовкам пылить и пылить.

Закатили по доскам в кузов бочку, в которой еще плескался бензин, закидали ящики и поехали. Елизарыч повествовал обо всем, что случилось за эти дни.

— Дежурное звено взлететь не успело — мессеры прямо на полосе всех сожгли. Без скорости куда денешься? А потом ихние пикировщики начали долбать, екось-мокось. Сначала казармы накрыли, затем по стоянкам самолетов, что не в капонирах были, — в глаза техник полкового звена управления почему-то не смотрел. Уставился на пустую дорогу впереди и рассказывал.

Много пилотов накрыли немецкие пикировщики во время первой бомбежки — фугасная бомба угодила прямо в казарму летного состава. Склады вообще полностью выгорели. В полку теперь только две неполных эскадрильи. Командует временно старший батальонный комиссар Солонин. Временно, потому что нелетающий. В авиации командиры по уставу должны быть пилотами. А этот даже пассажиром подниматься в небо боится. На станции с трудом выбили вагон для семей, проводили поезд и вернулись в новое расположение обслуживать самолеты. Боевая работа с точки зрения воентехника второго ранга шла как-то сумбурно — не было того порядка, что завел подполковник Воскобойников. Но результаты все-таки были. Сержант Федосей Захаров, молодой летчик, чудом уцелевший под бомбами — его выкинуло из казармы вместе с кроватью — сбил вчера мессер. А так в основном гоняют на прикрытие своих войск и штурмовку вражеских колонн.

Добрались в часть уже во второй половине дня — пришлось долго ждать, пока саперы разбитый бомбой мост ремонтировали. Мне уже успели рассказать, что фашисты очень любят бомбить переправы. Загнали полуторку в рощицу рядом и кемарили. Вот тогда-то и пожалел еще раз о сгоревшем сидоре — сейчас бы продуктовые запасы, которыми меня дед Мотя снарядил, очень к месту пришлись. Как он там с бабой Соней под оккупантами? Несколько раз видели немецкие самолеты — саперы при их приближении под настил прятались. А наших в небе почему-то не видно.

В новое расположение попали прямо к ужину. Странно как-то они все на меня смотрят. Кто с жалостью, а некоторые с завистью. Известие, что Солонин уже отправил в дивизию представление на меня к ордену «Красная звезда», удивило многих. Затащили в столовую, и давай закармливать по пятой норме, как боевого пилота. Потом заставили рассказывать все с самого начала. Долго хохотали, когда описывал свой испуг от пушечных трасс с германского бомбера. У восемьдесят восьмого юнкерса оказывается только пулеметы калибра семь девяносто два и никаких пушек.

— Да какая разница, — прекратил смех старший политрук Гвозденко, только что вернувшийся с вылета, — расстояние мизерное, одна пуля в радиатор и улетишь до ближайшего оврага. Нормально посадить самолет без работающего мотора не каждый сможет, — а потом в наступившей тишине спросил: — Как там мои? Галина с Сережкой сразу ушли, как вы с рыбалки вернулись?

Ну, вот как сейчас сказать, что его жену с малым немцы забрали? Сидел, уткнувшись носом в пустую тарелку, и молчал. Он подошел, развернул вместе со стулом к себе и потряс за плечи. Так и не подняв головы, повторил слова деда Моти. Светка, пухленькая буфетчица из БАО, вскрикнула и закрыла открытый рот передником.

Все расходились, а я так и сидел на стуле, разглядывая облупившуюся бурую краску на не очень ровных досках пола. Пришел из штаба дядя Витя и увел с собой в хату, где сам квартировал:

— Со мной пока поживешь, а там видно будет.

Сидели во дворе долго. Майор принес бутылку водки и колбасы с хлебом на закуску. Мне тоже четверть стакана налил.

— Ну, за помин души.

Водка была теплой и противной, но я уже знал, что после нее легче будет, да и засну быстрее.

— Светлые у тебя, Коля, родители были. Как я теперь без Василия с остатками полка управляться буду? Не представляю. От Солонина толку никакого — только орать горазд. Еле утрясли все на новом месте. Хорошо хоть начальник штаба у нас опытный и не дурак.

Бориса Львовича папа всегда хвалил. Говорил, что очень грамотный во всех отношениях командир, организатор хороший, а при таком объеме писанины без него, как без рук.

— И вот что еще, — дядя Витя пристально посмотрел в глаза, — про мать, если будут спрашивать, молчи. Учительница, а большего не знаешь. Отец твой во всех анкетах скрывал происхождение жены.

Мама? Почему-то о ее семье дома никогда не говорили. Что-то намеками в разговорах родителей слышал, но мало что понял. Вроде как девичья фамилия никак не Пантелеева, а другая. Папа иногда, когда думал, что никто не слышит, звал «Моей княжной». Отчего? Теперь уже не узнаю. Найти после войны двоюродную тетку и выспросить? Сначала победить фашистов и выжить в этой войне надо.

Потом майор Коноваленко молча пил, а я жевал вязкую как резина колбасу, глядя в померкнувшее уже небо. Звезды над нами были яркие и колючие, но перед глазами стояло только прекрасное мамино лицо. Когда зевнул, привычно, как когда-то она научила, прикрывая рот ладонью, был отправлен спать. В хату не пошел, там клопы. Устроился рядом в сарае на остатках прошлогоднего сена, подстелив дяди Витину шинель.

Только начал засыпать, как приперся помполит и давай майора пилить:

— Виктор, ну зачем ты мальчишку в полк притащил? У нас здесь воинская часть, а не детский сад.

— Товарищ старший батальонный комиссар, — вздохнул Коноваленко, — а на кого бы я парня там оставил? У Кольки же других родственников нет. Тетка какая-то дальняя в Москве, но примет ли…

— Для этого гражданские организации в нашей стране существуют и органы внутренних дел. В общем, завтра отправляй его в тыл. Бумагу соответствующую я уже приказал подготовить.

— Но вы же сами подписали представление к ордену? — удивился майор. — А теперь отсылаете, как чужого.

— Правильно, — не стал спорить Солонин, — он летел на истребителе подчиненного мне полка. Два сбитых юнкерса, подтвержденные штабом стрелковой дивизии, которая на той станции разгружалась. Ну, так пусть числятся на боевом счету нашей части, — он побарабанил пальцами по столу. — Все, выполнять! — повернулся и ушел, громко хлопнув калиткой.

Ну не сволочь ли?! Вот куда я поеду? Ту тетку ведь в глаза не видел — мама почему-то не любила о ней говорить. Даже когда в Москве жили, а папа в госпитале лежал, ни слуху, ни духу…

На следующий день я никуда не уехал — с самого утра в полк прикатила какая-то большая комиссия и следственная группа НКВД. С ними даже военный юрист первого ранга со щитами и мечами на петлицах был. Старшего батальонного комиссара Солонина без портупеи и кобуры с наганом под конвоем отвели в штаб, где особисты расположились. Сам я этого не видел, но летчики рассказали — меня-то ведь почти сразу тоже туда вызвали. Сначала записали анкетные данные — когда, где родился и так далее. Потрясло немного из-за вранья, хотя уже знал, что начштаба полка что-то там в сохранившихся папиных документах подправил. Потом дотошно выспрашивали, как, мол, все было и почему. Пришлось в очередной раз пересказывать, что видел на разбомбленном аэродроме и слышал в поселке. Долго уточняли все обстоятельства угона Як-1 бортовой номер «тринадцать» с временно оккупированной территории, и как я «ишаки» запалил. Майор НКВД* с ромбом в петлицах и большой шитой золотом звездой на рукаве слушал, задавал уточняющие вопросы, хмурил седые брови и поощряюще кивал. Потом, покопавшись в каких-то бумагах, вдруг стал допытываться о маме. Ни фига ему не сказал. Ничего не знаю. И ведь не соврал ни капельки…

После меня туда таскали, наверное, всех Красных командиров полка. От старших сержантов и выше. Даже летчиков в перерывах между полетами. А вечером перед ужином выстроили весь личный состав вместе с БАО и зачитали решение военного трибунала. За панику, бегство без приказа и оставление противнику исправной боевой техники, включая новейший истребитель…

Приговор привели в исполнение немедленно, прямо перед застывшим по стойке «смирно» полком. Три бойца с малиновыми околышами на фуражках передернули затворы винтовок, направили в сторону грохнувшегося на колени заоравшего благим матом Солонина и по команде «Пли!» спустили курки. Слившийся громкий звук выстрелов как стеганул по строю, и вой бывшего — к нам его вывели без уже споротых петлиц и нарукавных знаков — старшего батальонного комиссара оборвался. Потом в наступившей тишине прозвучало «вольно», а энкаведешники как-то привычно деловито завернули окровавленный труп в кусок брезента, закинули в кузов подъехавшей задним ходом полуторки и укатили.

В летной столовой сначала было тихо, а потом пилоты начали обсуждать сегодняшнюю штурмовку случайно обнаруженной пехотной колонны немцев и как отрывались от тут же спикировавшей на них с большой высоты восьмерки мессеров. Говорили, как сержант Приходько, умудрившийся вовремя заметить напавших со стороны солнца врагов, со своим ведомым Рогозиным — его до войны считали жутким разпи… разгильдяем — смог заставить своими очередями немцев отвернуть. Как выяснилось уже за первые дни войны, фашистские стервятники не очень-то любят маневренный бой — клюнут с большой высоты преимущественно со стороны солнца и, если с первого раза не получилось, уходят. О бывшем батальонном комиссаре не было сказано ни слова, как будто того никогда в полку и не было.

После ужина дядя Витя привел меня в штаб, посадил за стол, положил бумагу, дал свою самописку и продиктовал заявление на имя стоящего передо мной исполняющего обязанности командира истребительного полка майора Коноваленко о добровольном вступлении в Рабоче-крестьянскую Красную армию. После того как я подписал документ, он грустно улыбнулся, наложил свою визу и сказал:

— Возьму грех на душу с твоим возрастом — авось никто не выдаст. И… — такой долгий задумчивый взгляд, — оформлю, пожалуй, над тобой опекунство. Мы с Василием, несмотря на почти десяток лет разницы, сдружились крепко. Возражать, надеюсь, не будешь? — улыбка стала какой-то мягкой и чуть беспомощной.

Сам не понял, что к дяде Вите толкнуло. Кроме него и Елизарыча ведь никого близкого не осталось. Майор прижал к гимнастерке, погладил по голове как маленького и добавил:

— Надо Львовича озадачить — он у нас еще тот крючкотвор. Любые бумажки так составляет, что не подкопаешься.

Потом улыбнулся уже значительно веселее:

— А майор-то НКВД этот нормальным мужиком оказался. Кое-что на тормозах спустил и написал на тебя новое представление прямо командующему армии, которой подчиняется наша авиадивизия. Пожалел, что сам не имеет права таким высоким орденом наградить, и написал, — дядя Витя вдруг как-то загадочно улыбнулся и вдруг огорошил: — Он еще сообщил, что за помощь в добыче весьма ценных сведений о противнике и спасение от него новейшего самолета тебя уже наградили медалью «За отвагу». Поздравляю! — как у меня кости не затрещали от объятий майора, сам не понял. Разобрал слова, что пакет с наградой и документами должны завтра утром прислать. На вечернем построении дядя Витя сам вручит.

Весь следующий день я получал вещевое довольствие, подгонял форму, заполнял какие-то бумаги и зубрил уставы. Елизарыч ругался и хохотал одновременно, так как новоиспеченный красноармеец был закреплен мотористом за истребителем Як-1 с бортовым номером «тринадцать». Пилот, соответственно, майор Коноваленко, а мой непосредственный начальник — воентехник второго ранга Павел Елизарович Кривонос.

На построение после ужина вынесли и развернули полковое знамя. Стоял перед строем полка и зачитывал текст присяги:

— Если же по злому умыслу я нарушу… — ну ведь сдуру про возраст наврал. Не было никакого «злого умысла»…

А майор Коноваленко только улыбался, старательно ковыряя мою гимнастерку предусмотрительно приготовленным коротким тупым шилом, чтобы повесить медаль.

Поздним вечером, когда после маленькой пьянки все уже разошлись, снял и долго любовался кругляшом с тремя самолетиками и двухпушечным танком. На Т-35 чем-то похож. Выложил на ладонь и вынес под звезды. Если там кто-то все-таки есть, пусть видят и знают, что никогда их не забуду. Может быть даже смогу отомстить…

— Объем маслобака?

— Семьдесят четыре… поллитровки.

Он улыбнулся, задумчиво покивал головой и задал следующий вопрос:

— Диапазон изменения шага винта?

— У ВИШ-61П — тридцать пять градусов. От минимальных двадцати двух до пятидесяти семи, — оттарабанил я без запинки.

— Его вес? — состроив хитроумную морду, тут же запросил Елизарыч.

— Сто сорок, — посмотрев на недовольно взлетевшие густые брови, показал язык и добавил: — Без одного кагэ, — тут же объяснил: — Так запоминать проще.

— Числа? — хмыкнул он. — А цвета? Как обозначаются трубопроводы пневмосистемы?

— Ну, тормоза — коричневые колечки, на пушку и пулеметы — белые. Выпуск шасси и щитков, как и сигнальные лампы — зелененькие. Уборка — желтые.

— Аварийный выпуск?

— Щитки, да будет вам, товарищ воентехник второго ранга, известно, аварийно не выпускаются. А на пневмоцилиндры колес идут трубки помеченные красными кольцами. И вообще, дядя Паша, трубопроводы — это проблемы техника самолета, а мое как моториста только компрессор ПК-50. Разве что еще редуктор, который при полусотне атмосфер начинает лишний воздух стравливать.

— Но-но, — покачал он перед моим носом прокуренным желтым пальцем, — ты всю конструкцию аэроплана должен от и до знать.

— Дядь Паша, ну выучил я все нужное, пошли купаться — жарко же. Командир сегодня вряд ли уже куда полетит, а если все-таки надо будет — его Серега выпустит. Машина-то готова.

— Не Серега, а младший сержант технической службы Синицын. И ты, екось-мокось, не вздумай меня дядькой при других прозывать. Только по званию. Здесь воинская часть РККА, а не дома у ма… — он вдруг осекся, замолчал, тяжело вздохнул и начал вставать с положенных на бок козелков. Выпрямился, потянулся, хрустя суставами, и гаркнул во весь голос: — Серый!

Из-под правого крыла Яка, с уложенных в тенечке чехлов, с некоторой задержкой показалась рыжая лохматая голова нашего оружейника. Покрутилась в разные стороны и нацелилась заспанной рожей на Елизарыча:

— Ну, чего?

— Я те дам, чего! Ты как к Красному командиру обращаешься? — нашел, на ком спустить недовольство Кривонос, наглядно подтверждая возможные карательные меры демонстрацией своего внушительного кулака.

Серега очумело вскочил, стукнулся башкой о плоскость — звук то ли от фанерной обшивки, то ли от отсутствия мозгов был гулкий — выбрался из-под крыла и стал напяливать пилотку, чтобы отдать честь. Форменный головной убор оказался криво нахлобучен звездочкой назад.

— И эх, — отмахнулся от рапорта наш техник, глядя на это безобразие, — остаешься при боевой машине за старшего. Ежели что, екось-мокось, — и он вновь показал свою ладонь, сжатую в нечто округло-тяжелое.

Вода в небольшом озере оказалась теплой, но все равно освежала. Я с удовольствием сгонял до другого берега саженками, а обратно возвращался уже не торопясь на спине, поглядывая, как Елизарыч плещется на мелководье — плавать в свои сорок три он так и не научился.

Потом, простернув трусы с носками, долго валялся на зеленой траве, наблюдая, как легкий ветерок качает мое и воентехника второго ранга сохнущее нижнее белье на ветке дерева.

Война… Ее ждали, готовились — уж я-то видел! — но она все равно пришла внезапно. Пришла подлым неожиданным ударом во время действия договора о ненападении*. Бомбежками по приграничным аэродромам, лишившими мою страну большей части новой авиации, и стремительными танковыми клиньями сильного опытного противника. Середина июля, а мы все отступаем, теряя в ожесточенных боях людей и технику. Уже два аэродрома сменили. Один полк дивизии расформировали, передав оставшиеся самолеты и двух летчиков нам. Вместо пяти эскадрилий теперь только две и те неполные. Молодежь, по словам майора Коноваленко, все-таки утвержденного в должности, ни хрена не умеет. Взлет, посадка и движение сомкнутыми звеньями за опытным лидером. Плотный строй — потому что управление ведомыми качанием крыльев или вообще изощренной жестикуляцией. На шестнадцать самолетов всего два передатчика и семь исправных приемников. И даже если бы все работало — в наушниках одни трески и шипение. Надо уметь настраивать радиостанции, а наш полковой специалист погиб под бомбами. В дивизии обещают нового, но пока ни хрена не прислали. Вот всяческих порой идиотских приказов — это выше крыши. Ну а как иначе может быть, если боевую задачу полкам ставят пехотные командиры, которые в авиации ни бум-бум?

Как говорит майор Коноваленко, нужен высший пилотаж и работа парами, как немцы делают. А у нас по уставу в звене три самолета. На любом вираже один ведомый уходит вверх или вниз, чтобы не столкнуться, а другой отстает. Тройки годились, пока скорости были маленькие, а сейчас требуются пары. Тренировки и… разрешение на них — расход дефицитного авиабензина и ресурса моторов. В том числе, поэтому и отступаем. Особо не говорят, но на полетных картах, перерисованных карандашом с десятикилометровки в штабе, и так все понятно. Карты отец меня еще в Абхазии читать научил, пока после ранения восстанавливался. Играли мы так. Папа… Ни его, ни маму я уже никогда больше не увижу. Но плакать не буду. Нельзя. Заметит кто — выпрут из Красной армии, как слабовольного. Припечатают — не дорос еще. А я отомстить должен! И за маму, и за отца. И… за сестренку или братика. Родители еще за месяц до войны пообещали. После нового тысяча девятьсот сорок второго года должен был родиться. Никому не сказали, только мне. Довольные были, счастливые…

Потом задумался, что же это со мной такое творится. Ну слышал несколько раз, что сироты очень быстро взрослеют. Но не до такой же степени? Рассуждаю иногда, прямо как повидавший многое в жизни старик. Чувствую собственную ненормальность — и откуда она взялась? — но отчетливо понимаю при этом, что поможет она мне в недалеком будущем, очень поможет. Причем сам вижу, что временами разный. То нормальный парень с интересами таких же по возрасту мальчишек, оказавшихся на фронте, то прямо-таки мудрец, знающий, как эта война закончится.

Посмотрев на дымящего Елизарыча, вытащил из его валяющейся рядом картонной пачки беломорину, продул, промял и требовательно протянул руку. Техник осуждающе покачал головой, но коробок кинул. Ему, как среднему начальствующему составу, папиросы полагаются, а нам, красноармейцам, только махорку выдают…

Работа технического состава авиаполка только на первый взгляд кажется простой. Вчера первую эскадрилью опять на штурмовку аж четыре раза гоняли. Коноваленко вначале сам летчиков водил, а уже после обеда его в дивизию вызвали. Хорошо, что майор на доставшейся в наследство от расформированного полка «Утке»* полетел, потому что иначе никак до вечера командирскую машину обслужить не успели бы. Регламентные работы на Як-1положено выполнять после каждых пяти часов налета. Сначала раскапотируй самолет, вскрой многочисленные лючки, проверь все что можно и нельзя, вычисти и промой фильтры, предварительно слив из отстойников конденсат. Подтяжка хомутов на дюритовых патрубках — та еще работенка. Не всюду рука с отверткой или ключом подлезет. А уж шприцовка многочисленных масленок… Как выражается моторист Мишка Пахомов, которого из гражданского воздушного флота призвали — «Жопа в мыле, хрен в тавоте, но зато в Аэрофлоте!»

Нет, подобные плановые мероприятия выполняются не только младшими авиационными специалистами, закрепленными за машиной, а всем техническим составом эскадрильи. И здесь совершенно не важно, к какому самолету ты приписан. Потому что иначе нельзя, потому что война. Крылатая машина должна быть вновь готова к выполнению боевого задания как можно быстрее! Но не в ущерб качеству работы. Пашут все независимо от звания и должности. Даже военинженер третьего ранга Мамонтов не чурается скинуть гимнастерку со шпалами на петлицах и, натянув на свой голый хиленький торс — я и то сильнее! — полинявший комбинезон, втиснуться в узкий лючок фюзеляжа, чтобы тандеры стальных тросов руля направления подтянуть. И как правильно затягивать две дюжины свечей на моторе без всякого динамометрического ключа он меня научил. Свечи ведь обязательно все выкрути, вымочи в «Галоше»**, очисти от нагара, прожги на газовой горелке, отдефектуй визуально и только потом ставь на место. А вот по регулировке карбюраторов лучше Елизарыча, наверное, во всей дивизии никого нет. И, как это ни странно, он довольно часто в последнее время доверяет эту ответственную операцию мне. Приглядывает, конечно, но доверяет. А потом, выслушав при проверке ровный рев обслуженного мотора, воздев к небу прокуренный палец, гордо заявляет «Моя школа, екось-мокось».

Затем — куча записей в формулярах боевой машины. И упаси боже какую-нибудь мелочь упустить. Случись что — потом аварийная комиссия будет работать. Каждую буковку и все точки с запятыми проверит. В ее составе в обязательном порядке наш особист лейтенант ГБ Свиридов. Нет, вообще-то Юрь Михалыч ходит в форме старшего политрука со звездой на рукавах, но в полку даже последний красноармеец знает, чем Свиридов занимается. Частенько при отсутствии посторонних с удовольствием отзывается на гэбэшное звание — прямо орлом гордо глядит на страже секретов державы. Хотя, надо признать, Свиридов мужик нормальный, но въедливый… Говорит, по должности положено. Вот такой же, как он, в соседнем бомбардировочном полку докопался, что вовремя на Сушке хомуты моторного жгута проводов не проверили. Из-за коротыша движок «обрезало» почти сразу после отрыва от полосы. Пилот только уборку шасси включил — там электрогидравлика — они и грохнулись на скорости без высоты. Одна фугасная двадцатипятка на внешней подвеске рванула. И летчик и штурман… Оба молодые парни. Комиссия все, что можно проверила и потертость изоляции с явным следом короткого замыкания обнаружила. А энкаведешник в формулярах рылся. Техника самолета расстреляли в назидание остальным на следующий день. Не знаю как другие, но мне его совершенно не жаль. Вот пилота и штурмана… Им бы еще летать и летать, немецких оккупантов бить — Су-2 машина-то вполне удачная. Бомберы хвалят — заметно живучее, чем те же «Пешки». Хотя без истребителей прикрытия при встрече с противником обеим хана.

Наш особист Свиридов… А ведь покрыл Юрь Михалыч мое вранье о возрасте, не сдал своему начальству. Даже помог в комсомольской организации с восстановлением, назвав безвозвратную утерю документов «По уважительным причинам». Хотя народ и хает за глаза всех энкаведешников подряд, называя их бездушными служаками, но среди них тоже попадаются вполне нормальные люди.

После регламентных работ обязательная постирушка извазюканого комбинезона. В грязном потом и самому противно да стыдно, и Елизарыч к самолету хрен допустит. Впрочем, со стиркой у нас просто — сначала в бочку с бензином, а потом в проточной воде прополоскать, чтобы не вонял. К утру будет как новенький. Ну, совсем чуть-чуть полиняет. Только после этого можно будет направиться к вожделенной цели — столовке. Не так, конечно, как в пилотской кормят, но с голоду точно не помрешь. Вечером еще дядя Витя придет и вместе с воентехником второго ранга Кривоносом меня жизни учить будет. Это у них так называется. А на самом деле красные командиры будут привычно давить на двоих бутылку беленькой, и меня под давно остывший чай подкармливать своей закуской. Ну там, колбаской холодного копчения, красной рыбкой, сгущенкой и шоколадом с орехами — всем тем, что по пятой усиленной норме летно-подъемному составу полагается. Майор утверждает, что после нескольких вылетов в такую жару все равно ничего в глотку не лезет, только под водку может самую малость в себя запихать. Похудел, только скулы на обветренной загорелой до черноты роже торчат, а туда же…

Во! Я уже и забыл, а тут обрадовали — в центральной газете черным по белому указ Верховного совета Советского Союза. За героизм и мужество, проявленные при защите Социалистического Отечества от немецко-фашистских оккупантов, наградить… Длинный такой список. И я там присутствую. Орден обещали вручить через три дня в штабе армии. А тогда меня немного похлопали по всему, до чего дотягивались, и покидали вверх, поздравляя. Не уронили и то хлеб, а укачиваний я не боюсь — вестибулярный аппарат хороший. Майор Коноваленко от себя добавил — присвоил младшего сержанта в соответствии со штатным расписанием. Теперь на петлицах под скрещенными французскими ключами и молоточками* гордо таскаю по зеленому треугольничку. Командир БАО лично распорядился выдать мне новый комплект обмундирования младшего командного состава и — с ума сойти! — яловые сапоги. А старшина-кладовщик презентовал настоящий командирский ремень из натуральной коричневой кожи с прорезной звездой на латунной бляхе и со шпеньком — очень удобно и быстро застегивается — и кожаную же кобуру со стальным вороненым шомполом под мой тэтэшник. Страховочный ремешок к пистолету в наличии. Вообще-то личное оружие мотористам по штату не положено, но мне майор Гольдштейн подарил. Сказал, что папа очень много для него сделал. Начальник штаба даже вписал в какие-то там ведомости. А вот нормальной темно-синей пилотки с голубым кантом довоенного образца, увы, не нашлось.

— Жуткий дефицит, — развел руками старшина, жалуясь, что мало что удалось получить с окружных складов после бомбежки в первый день войны. Теперь-то всем, даже старшему и среднему начальствующему составу обычные цвета хаки полагаются. Или фуражки.

Смотался в казарму, подшился, подогнал все, натянул, обулся — уж портянки наматывать я всегда умел — и к зеркалу. Посмотрел, согнал складки суконной гимнастерки за спину и немного возгордился. А что? Худоват, конечно, но жилистый и уже не очень мелкий — почти метр семьдесят как-никак. Но все-таки больше всего обрадовала желтоватая кожаная кобура — старая брезентовая почему-то буквально впитывала в себя любую грязь. А при попытке удалить оную «Галошей» покрылась разводами цветов детской неожиданности. Ну, это когда ребенок обделывается с испугу по большому.

Командирскую пилотку Военно-воздушных сил подарил Елизарыч. Явно свою собственную отдал вместе с красной звездочкой. Надел на меня, покрутил перед собой, довольно поцокал языком и потащил к озеру стричься — оброс я с конца июня, когда мне моднявый полубокс изобразили, не так уж сильно, но неровно. Там заставил раздеться, минут десять щелкал ножницами с расческой и наконец-то отпустил в воду мыться — колются волосинки противно.

Майор Коноваленко, вернувшись с вылета, содрал шлемофон, ремень, гимнастерку и подставился Сереге под заранее подготовленное ведро с водой. Только когда уже с наслаждением вытирался застиранным полотенцем, обратил внимание на мой новый вид. Довольно улыбнулся, привел себя в порядок, подошел ближе, приподнял синюю щегольскую пилотку, выпуская на волю оставленный Елизарычем чуб, и чуть сдвинул ее к правому виску:

— Вот так носил форменный головной убор мой довоенный командир полка, — тяжело вздохнул, повернулся и пошел в сторону штаба.

Я посмотрел вслед — ну вот зачем он так? Папу уже не вернешь… — и начал решительно разоблачаться. Ну не в парадно-выгребном же под закопченные капоты лезть. Для этого линялый комбинезон есть. За родителей я могу мстить сейчас только максимально качественной подготовкой машины майора к боевому вылету. Серый, уже скинув брезентовые кошели со стреляными гильзами и звеньями пулеметных лент, снимал полупустые патронные ящики. Предстояло раскрепить, вытащить и вычистить оружие. Хотя это прямая обязанность младшего сержанта Соколова, а я нынче в таком же звании, но мы работу по обслуживанию самолета не делим. Делаем все, что умеем, помогая друг другу. Сейчас еще Елизарыч подтянется — его тоже белоручкой никак не назовешь. Вместе быстрее и лучше справимся. Вот только, — я бросил взгляд на опять засранный масляными потеками козырек фонаря кабины, — что с этим чертовым сальником вала винта делать? Сколько ни меняй, а все равно сволочь подтравливает. Чего-то конструкторы мотора с суфлированием недодумали — в картере повышенное давление газов. Оно-то и выдавливает масло.** Остается каждый день драить козырек.

За ужином начпрод сам поставил на наш стол графинчик с несколько большим, чем обычно, количеством водки — фронтовые сто грамм и добавка в мою честь. Это он зря — все равно больше полтинника пить не буду. Тощий слишком, развезет — только-только шестьдесят килограммов набрал. Ничего, остальные мотористы и оружейники из нашей эскадрильи все до капельки оприходуют. А вот против явно завышенной порции гуляша, в которой сегодня мясо заметно преобладало над картошкой, предупредительно поставленной передо мной полненькой Светкой, возражать ни в коем случае не стал. Наоборот — приветливо улыбнулся пухляшке из БАО, хотя она совершенно не в моем вкусе. Но, надо признать, размеры того, что буквально выпячивается из гтмнастерки, все-таки впечатляют…

В штаб армии полетели с майором Коноваленко на «Утке». Простенькая машинка оказалась, этот УТ-2. Ворочал ручкой и педалями, соответственно, я. Дядя Витя только контролировал. Честно говоря, основное удовольствие в этот день получил именно от управления маленьким монопланом с двумя открытыми кабинами. Не очень резвенький — свыше двухсот камэ еле-еле набирает — он позволяет крутить любые фигуры пилотажа. Чем я тут же с согласия комполка и воспользовался. Бочка, боевой разворот, даже перевернутый полет в течение аж почти десятка секунд опробовал — пока мотор сбоить не начал. Карбюратор здесь с поплавковой камерой, а не игольчатый, как на боевых машинах. Но все равно здорово! Кое что я уже выполнял на У-2 и учебном Як-7УТИ с папой. Те же правильные виражи с глубоким креном. Но никак не в такой степени. Немного отвел душу. А то часами сижу в кабине нашей «чертовой дюжины», с закрытыми глазами шурую ручкой и педалями, представляя, как выполняю различные эволюции, но это же совсем не то. А тут пусть и маленький, безоружный, но настоящий самолет в небе мне подчиняется. Не столько даже подчиняется, а становится продолжением рук и ног. Как будто сам обрел крылья и нырнул на них глубоко в небо…

— Удивил! — признался майор, когда мы сели на маленьком поле у штаба. — Ты ведь на нем первый раз летел и сходу почувствовал. Не каждому дано. И ориентируешься на местности совсем неплохо. Без единой подсказки на точку посадки вывел. У нас в полку не все молодые летчики так сумеют, а ты с первого раза.

Ну не буду же я дяде Вите говорить, что изучил по его полетной карте весь район на расстоянии трехсот километров от нашего аэродрома. Дальность полета Як-1 вдвое с мелочью больше, но реальный боевой радиус эти три сотни никак не превышают. Редко когда за полтораста камэ на задания наших пилотов посылают — в случае долгой схватки с истребителями противника бензина до своего аэродрома может не хватить.

Комбинезоны оставили в Утке и пошли при полном параде — майор сегодня даже синие галифе одел и парадную гимнастерку с «вороной» и шевронами. А вот мне пришлось летную пилотку с голубым кантом снять — только начиная с младшего лейтенанта такие положены. Хорошо, у предусмотрительного командира с собой обычная цвета хаки нашлась. В актовом зале школы, где сейчас размещался штаб армии, уже собралось человек тридцать награждаемых. В углу на табуретке устроился хиленький красноармеец с аккордеоном. Ждали долго, но наконец-то нас выстроили в две шеренги по росту, скомандовали «Смирно» и через распахнутую двустворчатую дверь на сцену прошествовала толпа во главе с целым дивизионным комиссаром — толстенный такой дяденька. Большой начальник — буквально на днях решением Политбюро ЦК ВКП(б) в Красной армии опять ввели, точнее — восстановили, институт военных комиссаров. Нынче у них такие же права, как у Красных командиров с соответствующим рангом, если не больше.

Потом был гимн Советского Союза — аккордеонист играл Интернационал откровенно паршиво — длинная якобы воодушевляющая речь дивкомиссара, которую он пробубнил себе под нос, и наконец-то пришло время вручения наград. Что удивило — меня вызвали первым. Старательно отмахивая руками и вытягивая носки сапог, протопал на трибуну, как-то умудрившись не споткнуться на трех ступеньках лестницы. Поздравлял — три раза тьфу через левое плечо — наш командующий армией. Толстяк так и остался сидеть за столом, накрытым пурпурным кумачом, изображая надутую важность. А вот у генерала улыбка была теплая и довольная — сразу видно, что искренне рад за меня. Протянул красную коробочку с толстенной кожаной папкой, потряс руку и, после короткого громкого объявления, за что я награжден, тихо напутствовал:

— Воюй парень! И… спасибо тебе.

Я вначале охренел от его благодарности, но потом все-таки взял себя в руки — ответно отдал честь, четко повернулся кругом через левое плечо, не убирая выпрямленную ладонь от виска, приставил ногу и гаркнул:

— Служу! Советскому! Союзу!

Как отвечать уже был хорошо научен — сначала, когда медаль вручали, ляпнул по старинке «Служу трудовому народу», вызвав многочисленные улыбки. Потом был воентехником второго ранга Кривоносом ткнут носом в «Устав внутренней службы РККА» от тридцать седьмого года. После, когда Елизарыч несколько раз у самолета, а майор Коноваленко перед строем полка объявляли благодарность за отличное изучение материальной части с хорошим своевременным ее обслуживанием и ремонтом, отвечал уже правильно.

Резко опустил руку и прошагал обратно, отмахивая одной правой. Потом уже понял, почему меня вызвали первым — после моего «Красного знамени» вручили четыре «Красных звезды», а потом пошли медали «За отвагу» и «За боевые заслуги».

Затем толпа с трибуны проследовала за пределы зала, и «Вольно. Разойдись» прозвучало освобождением от чего-то пышного и, притом, абсолютно лишнего. Гурьбой кинулись к сдвинутым на край зала столам разглядывать награды и читать грамоты. Красная эмаль на маленьком знамени была яркой — кажется, что светится! Лавровые венки сверкали настоящим золотом, хотя меня уже просветили, что орден из серебряного сплав. А штык винтовки, высовывающейся из под перевернутой звезды, будто вот-вот выскочит и уколет. Грамота в папке из-за излишней аляповатости совершенно не впечатлила — золотистый с бордовым орнамент, отпечатанный в типографии текст с завитушками и каллиграфически крупно вписанные черной тушью мои фамилия, имя, отчество. Еще черная же подпись «дедушки» Калинина — факсимиле? — с жирной фиолетовой печатью.

Тут же какой-то интендант с капитанскими шпалами в петлицах деловито под роспись выдал орденские книжки, а меня еще направил в финчасть, довольно толково объяснив, как туда добраться. В кабинете без лишних разговоров опять потребовали изобразить закорючку, выдали купонную книжку на ежемесячные выплаты и двадцать рублей наличными за кончающийся июль. Что удивительно, купить гособлигации или пожертвовать в какой-нибудь фонд не предложили. Понимающие люди — знают, что сие не ко времени. Да и сумма, увы, не великая.

Вернулся в актовый зал школы в предвкушении обещанного банкета и был извещен о его отмене в связи с занятостью больших начальников — сволочи немцы опять где-то прорвали фронт. Впрочем, всем вручили плотные бумажные пакеты, тщательно перевязанные бечевкой, в которых что-то стеклянно постукивало и чуть булькало. Награжденным медалями поменьше, а новоиспеченным орденоносцам крупнее. Мне так вообще завязанный солдатский вещмешок. От сидора я избавился в пользу майора Коноваленко с требованием дать потом попробовать и вернуть упаковку — хорошие вещмешки были почему-то в дефиците.

В курилке у летного поля дядя Витя угостил казбечиной, дал прикурить, расстегнул мне гимнастерку и маленьким перочинным ножичком точно над клапаном левого кармана аккуратно проковырял дырочку. Орден он тоже самолично прикручивал. Застегнул обратно, с явным удовольствием полюбовался и вздохнул:

— Времена тяжелые, но родители твои, если б увидели, гордились, — еще полюбовался и вполголоса философски добавил: — А может и видят… с того света, — засуетился вдруг: — Дуй к самолету, обряжайся в комбинезон. Я быстро, — всучил мне сидор обратно и убежал в штаб армии.

До «Утки» топал в каком-то тумане, чувствуя царапанье острого винта по коже. Сейчас снять или в полку аккуратно надфилем затупить царапалку? Так ведь до крови пробуравит. Вышел из положения, подложив сложенный носовой платок.

Майор появился минут через десять с еще одним вещмешком. Этот был основательно потрепан, но зато куда весомее набит все тем же стеклянно-булькающим. Назад пришлось лететь во второй кабине, придерживая сидоры на коленях, чтобы упаси боже не задеть ручку управления и поджав ноги подальше от педалей.

Под крыльями медленно проплывал лес. Я, до сих пор находясь в каком-то оцепенении, любовался открывающимися видами, поглядывал на приборы, контролируя маршрут и учась у дяди Вити. После посадки, повинуясь указаниям красноармейца с флажками, повернули не к обычному месту стоянки УТ-2 под маскировочную сеть на высоких шестах, а прямо к расположению стола руководителя полетов. А там меня быстро освободили от сидоров, вытащили из кабины, избавив от шлема с очками-консервами, содрали комбинезон до пояса, повертели, громко восхищаясь новеньким орденом, и начали швырять вверх. Хорошо хоть поймали столько же раз, сколько подкидывали.

Поставили на ноги, и новый комиссар принялся разоряться. Как я понял, он решил митинг организовать по поводу появления в полку, как он выкрикнул «первого орденоносца». Народ немедленно в возмущении зашумел, а начальник штаба майор Гольдштейн вежливо так, за локоток этого придурка в сторону оттащил и весьма обходительно — громко были слышны только матерные выражения — объяснил, что по прибытию на новое место службы не мешало бы для начала поинтересоваться историей нашей воинской части. Ведь формировал полк с нуля подполковник Воскобойников, а у него и «Красная звезда» была, и «Орден Ленина» за Испанию. Инцидент, как потом выразился дядя Витя, замяли — не было ни у кого желания портить всем настроение из-за идиота — построение и митинг были благополучно сорваны. А мне, наконец-то, позволили избавиться от комбинезона. А то рукава по земле волочатся, чуть не е… не грохнулся, наступив на один. Был утащен в большую хату, где квартировал техсостав нашей эскадрильи. Орден был аккуратно свинчен и прошелся по рукам.

— Вещь, екось-мокось! — уважительно заявил Елизарыч, а затем, вняв моей проникновенной просьбе, лично надфилем затупил острый винт. Еще и маленькую гаечку с такой же резьбой где-то нашел, чтобы основную плоскую надежно законтрить. На ужине я был посажен за стол командования полка, где и отведал этой гадости, пахнущей клопами, под названием «коньяк». И чего им так восхищаются? Только голова потом болела…