Через пять дней после смерти Рафлса мистер Бэмбридж, свободный от трудов и забот, стоял под аркой, ведущей во двор «Зеленого дракона». Он не питал склонности к уединенным размышлениям, он просто недавно вышел из дому, и вскоре ему несомненно предстояло обзавестись собеседником, ибо стоящий в середине дня под аркой человек остается в одиночестве не дольше, чем голубь, нашедший еду. Правда, в нашем случае приманкой служила не материальная корка хлеба, а надежда приобрести пищу духовную, в виде сплетен. Первым явился мистер Хопкинс, обходительный и кроткий владелец расположенной напротив галантерейной лавки, высоко ценивший мужскую беседу, коль скоро его клиентура преимущественно состояла из женщин. Мистер Бэмбридж встретил его довольно нелюбезно, исходя из того, что Хопкинс-то, разумеется, рад с ним поговорить, да вот ему недосуг тратить время на Хопкинса. Впрочем, к последнему вскоре присоединились более почтенные слушатели; иные выплыли из потока прохожих, иные для того и подошли, чтобы узнать, что новенького в «Зеленом драконе», и мистер Бэмбридж, сочтя публику достойной, приступил к волнующему повествованию о своем путешествии на север, о кровных лошадях, которых видел там, и о сделанных им во время поездки приобретениях. Он заверил присутствующих джентльменов, что если им удастся показать ему нечто способное сравниться с гнедой кобылой-четырехлеткой, на которую они при желании могут взглянуть, он готов немедленно провалиться в тартарары. Опять же купленная им для собственного экипажа пара вороных разительно напомнила ему ту пару, которую он в 19-м году за сто гиней продал Фолкнеру и которую два месяца спустя Фолкнер продал за сто шестьдесят… если кому-нибудь из присутствующих удастся опровергнуть это заявление, ему предоставляется право поносить мистера Бэмбриджа последними словами, пока у него в горле не пересохнет.

В тот миг, когда беседа приняла столь оживленный характер, подошел мистер Фрэнк Хоули. Этот джентльмен почитал ниже своего достоинства околачиваться у «Зеленого дракона», но, проходя по Хай-стрит и увидев Бэмбриджа, пересек улицу, дабы справиться у барышника, нашел ли тот обещанную лошадь для двуколки. Мистеру Хоули было предложено взглянуть на купленную в Билкли серую кобылу: если это не точь-в-точь то, чего он желал, значит, мистер Бэмбридж ни черта в лошадях не смыслит. Мистер Хоули, повернувшись к Бэмбриджу, уславливался с ним, когда можно увидеть серую и познакомиться с ее достоинствами, а тем временем позади него по мостовой проехал всадник.

«Булстрод», — тихо произнесли два-три голоса, один из которых, принадлежавший галантерейщику, почтительно присовокупил к фамилии слово «мистер»; но сказано это было между прочим, точно так же они восклицали «риверстонский дилижанс!», увидев вдали этот экипаж. Мистер Хоули бросил вслед Булстроду равнодушный взгляд, зато Бэмбридж, проводив банкира глазами, ехидно осклабился.

— Фу, черт! Кстати, вспомнил, — начал он, слегка понизив голос. — Я привез из Билкли еще кое-что, кроме вашей серой кобылы, мистер Хоули. Любопытную историйку о Булстроде довелось мне там услышать. Знаете вы, как он нажил свое состояние? Джентльмены, любой из вас может совершенно бесплатно получить весьма пикантные сведения. Если бы каждому воздавалось по заслугам, Булстрод читал бы свои молитвы в Ботани-Бей.

— Что вы имеете в виду? — спросил мистер Хоули, сунув руки в карманы и пододвинувшись к Бэмбриджу. — Ведь если Булстрод в самом деле негодяй, то Фрэнк Хоули оказался пророком,

— Мне рассказал эту историю его старый приятель. Ага, вспомнил-таки, когда я первый раз его увидел! — вдруг воскликнул Бэмбридж, вскинув вверх указательный палец. — На аукционе у Ларчера, но я тогда не знал, кто он такой, и он куда-то испарился, наверняка охотился за Булстродом. Он говорит, он может выкачать из Булстрода любую сумму, все его секреты знает наперечет. В Билкли он мне все выболтал. Большой любитель выпить, вот и разговорился за бутылкой, а так бы черта с два я что-нибудь узнал. Хвастунишка, распустит язык и трещит без удержу, словно ему деньги платят за слова. Человек всегда должен знать, где остановиться, — презрительно заключил мистер Бэмбридж, гордый тем, что сам бахвалится, точно зная рыночную цену похвальбы.

— А как его зовут? Где его можно разыскать? — поинтересовался мистер Хоули.

— Разыскать не знаю где — мы распрощались с ним в «Голове сарацина», а фамилия его Рафлс.

— Рафлс! — воскликнул мистер Хопкинс. — Я вчера отправил все, что требуется для его похорон. Похоронили его на лоуикском кладбище. Мистер Булстрод провожал его в последний путь. Очень приличные были похороны.

Это сообщение произвело сенсацию. Бэмбридж издал крик души, в котором наиболее умеренным из пожеланий было: «побрал со всеми потрохами», а мистер Хоули, нахмурившись и слегка набычившись, воскликнул: «Что? Где умер этот человек?»

— В Стоун-Корте, — ответил галантерейщик. — Экономка говорит, он родственник владельца. Он явился туда в пятницу, совсем больной.

— То есть как? Мы в среду вместе пили, — перебил мистер Бэмбридж.

— А врач у него был? — осведомился мистер Хоули.

— Да. Мистер Лидгейт. Сам мистер Булстрод просидел возле больного одну ночь. Тот скончался на третье утро.

— Ну-ка, ну-ка, Бэмбридж, — обратился мистер Хоули к барышнику. — Что рассказывал этот малый о Булстроде?

Группа слушателей к тому времени разрослась, ибо присутствие городского секретаря послужило порукой тому, что здесь рассказывается нечто достойное внимания; таким образом с повествованием мистера Бэмбриджа ознакомились семь человек. История эта, почти полностью нам известная, с упоминанием о пострадавшем Уилле Ладиславе и добавлением кое-каких подробностей и местного колорита, представляла собой ту самую тайну, разоблачения которой так боялся Булстрод… а теперь надеялся, что она навек погребена вместе с трупом Рафлса, — мрачный призрак былого, от которого, как он думал, его наконец-то избавило провидение. Да, провидение. Он не признавался даже себе, что сам способствовал достижению желанной цели — он просто принял то, что послано ему. Невозможно доказать, что он чем-то ускорил кончину этого человека.

Но сплетня разнеслась по городу, как запах гари. Мистер Фрэнк Хоули послал доверенного клерка в Стоун-Корт якобы справиться по поводу сена, на самом же деле выведать у миссис Эйбл все что можно о Рафлсе и его болезни Таким образом он выяснил, что приезжего доставил в Стоун-Корт на своей двуколке мистер Гарт; после чего мистер Хоули при первой же возможности побывал в конторе Кэлеба, дабы узнать, не согласится ли тот в случае нужды взять на себя роль третейского судьи в одном спорном вопросе, а затем как бы невзначай спросил о Рафлсе Кэлеб не сказал ни единого слова, которое повредило бы репутации Булстрода, однако вынужден был признать, что на прошлой неделе отказался от всех поручений банкира. Мистер Хоули, нимало не сомневаясь, что Рафлс выложил всю свою историю Гарту, вследствие чего тот отказался быть управляющим Булстрода, уже через несколько часов пересказал все это мистеру Толлеру. Так рассказ, передаваясь из уст в уста, в конце концов выглядел уже не предположением, а достоверным сообщением, якобы полученным непосредственно от Гарта, так что самый дотошный историк счел бы Кэлеба повинным в обнародовании и распространении этих слухов.

Мистер Хоули понимал, что ни разоблачения, сделанные Рафлсом, ни обстоятельства его смерти не могут послужить достаточным основанием для того, чтобы привлечь Булстрода к суду. Он отправился в Лоуик, где самолично изучил запись в церковной книге и обсудил все дело с мистером Фербратером, которого, как и мистера Хоули, ничуть не удивила внезапно выплывшая неприглядная история банкира, хотя со свойственным ему беспристрастием он, как всегда, старался воздерживаться от поспешных выводов. Но во время их беседы мистера Фербратера поразило еще одно совпадение, о котором он не сказал ни слова, хотя очень скоро о нем заговорили вслух все в Мидлмарче, утверждая, что «дело тут яснее ясного». Пока священник обсуждал причины, побудившие Булстрода опасаться Рафлса, у него внезапно мелькнула догадка, не связана ли с этими опасениями неожиданная щедрость, проявленная Булстродом по отношению к Лидгейту; хотя он не допускал мысли, чтобы Лидгейт сознательно позволил себя подкупить, он предчувствовал, что подозрительное стечение обстоятельств пагубно отразится на репутации врача. Мистер Хоули, как можно было предположить, пока еще ничего не знал о сделанном Лидгейтом займе, и мистер Фербратер приложил все старания, чтобы уклониться от этой темы.

— Да, — со вздохом сказал он, намереваясь закончить беседу, в течение которой было высказано множество предположений, из коих ни одного нельзя было доказать, — странная история. Итак, у нашего искрометного Ладислава оказалась причудливая родословная. Своевольная молодая дама и преисполненный патриотизма польский музыкант — для такого побега, как Ладислав, вполне подходящие ветви, но черенок в виде закладчика-еврея для меня полная неожиданность. Впрочем, никто не может угадать заранее, какие плоды принесет скрещивание. Некоторые виды грязи употребляются для очищения.

— Незачем гадать, и так все ясно, — сказал, садясь на лошадь, мистер Хоули. — Ничего доброго не может выйти, если какая-нибудь мерзость приметалась — евреи ли, корсиканцы, цыгане…

— Я знаю, вы всегда его не любили, Хоули. Но он, право же, человек бескорыстный и несуетный, — улыбаясь, произнес мистер Фербратер.

— Вот-вот! Это в вас виг сказывается, — заметил мистер Хоули, имевший привычку милостиво признавать, что Фербратер чертовски славный и добросердечный малый и его даже можно принять за тори.

Мистер Хоули не усмотрел ничего подозрительного в визитах Лидгейта к Рафлсу, хотя и понимал, что они обеляют Булстрода. Однако весть о том, что Лидгейт разом смог не только выкупить закладную, но и расплатиться со всеми долгами, быстро разнеслась по городу, обрастая разными догадками и предположениями, придававшими ей новое звучание и форму, и вскоре достигла слуха более проницательных истолкователей, которые не замедлили усмотреть многозначительную связь между внезапным улучшением денежных обстоятельств Лидгейта и желанием Булстрода замять скандал. О том, откуда у Лидгейта деньги, все непременно бы догадались, даже при отсутствии прямых улик, ибо, давно уже сплетничая о его делах, не раз упоминали, что ни собственная родня, ни тесть не желают ему помочь. Кроме того, подоспели и прямые улики, предоставленные не только банковским клерком, но и простодушной миссис Булстрод, которая упомянула о займе в разговоре с миссис Плимдейл, а та упомянула о нем своей невестке, урожденной Толлер, а та уж упоминала об этом всем. Общество сочло эту историю достаточно важной, чтобы устраивать в связи с ней званые обеды, и великое множество приглашений было дано и принято с целью перемыть косточки Булстроду и Лидгейту; жены, вдовы и старые девы чаще, нежели обычно, захватив с собой работу, отправлялись друг к дружке пить чай, мужчины же повсюду — от «Зеленого дракона» до заведения миссис Доллоп — обсуждали эту историю с несравненно большим пылом, чем вопрос, отклонит ли палата лордов билль о реформе.

Никто не сомневался, что Булстрод расщедрился неспроста. Тот же мистер Хоули немедля устроил прием для избранного общества, состоявшего всего из двух гостей — доктора Толлера и доктора Ренча, имея целью обсудить в этом узком кругу выведанные от миссис Эйбл подробности болезни Рафлса и проверить правильность заключения Лидгейта о том, что смерть последовала от белой горячки. Оба медика, придерживавшиеся относительно этого недуга традиционных воззрений, выслушав рассказ хозяина, заявили, что ничего подозрительного тут не находят. Но в отличие от медицинских, оставались подозрения иного свойства: с одной стороны, у Булстрода, несомненно, имелись веские основания спровадить Рафлса на тот свет; с другой — именно в этот критический момент он пришел на помощь Лидгейту, хотя знал о его затруднениях и раньше. Добавим к этому, что все были склонны поверить в бесчестность Булстрода, а также в то, что Лидгейт, как все гордецы, не задумываясь, позволит себя подкупить, если у него окажется нужда в деньгах. Даже если деньги были уплачены ему только за то, что он будет помалкивать о позорной тайне Булстрода, это представляло в неприглядном виде Лидгейта, о котором давно уже поговаривали, что, прислуживаясь к банкиру, он делает себе карьеру за счет старших коллег. И поэтому избранное общество, собравшееся в доме Хоули, хотя и не обнаружило прямых улик, пришло к выводу, что дело «дурно пахнет».

Но если уж светила медицины сочли неопределенные подозрения достаточными для того, чтобы покачивать головами и отпускать язвительные намеки, то для простых смертных именно таинственность оказалась неопровержимым доказательством вины. Всем больше нравилось догадываться, как все было, нежели просто знать: догадка решительней знаний, и с неувязками она расправляется смелей. Даже в историю обогащения Булстрода, где было гораздо больше определенности, иные любители напустили туману, благо он им позволял как следует поработать языками и дать полную волю фантазии.

К таким принадлежала миссис Доллоп, бойкая хозяйка «Пивной кружки» в Мясницкой тупике, которой постоянно приходилось воевать с сухим прагматизмом своих клиентов, полагавших, будто сведения, полученные ими со стороны, более весомы, чем то, во что она «проникла» собственным разумом. Миссис Доллоп ведать не ведала, откуда оно взялось, но перед ее глазами ясно стояло, словно написанное мелом на доске: «Как сказал бы сам Булстрод, в душе у него так черно, что ежели бы волосы на его голове знали помыслы его сердца, он выдрал бы их с корнем».

— Странно, — пискливо произнес мистер Лимп, подслеповатый, склонный к размышлениям башмачник. — Я читал в «Рупоре», что эти самые слова сказал герцог Веллингтон, когда переметнулся на сторону папистов.

— Вот-вот, — ответствовала миссис Доллоп. — Коли один мошенник их сказал, почему бы не сказать другому. А когда этот святоша возомнил, будто разбирается в Писании лучше любого священника, он взял себе в советчики нечистого, а с нечистым-то совладать не сумел.

— Да, такого сообщника в чужие края не сплавишь, — сказал стекольщик мистер Крэб, который ощупью пробирался среди залежей отовсюду подбираемых сведений. — Люди говорят, Булстрод давно боялся, как бы дело не вышло наружу. И собирался сбежать из наших мест.

— Собирался, нет ли — здесь ему не оставаться, — вмешался новый посетитель, парикмахер мистер Дилл. — Нынче утром я брил Флетчера, клерка мистера Хоули — он себе палец повредил, — и он сказал, они все порешили выжить Булстрода. Мистер Тизигер на него в гневе и хочет, чтобы он убрался из прихода. А некоторые джентльмены говорят, они скорей уж сядут за один стол с каторжником. «И я их очень даже понимаю, — говорит Флетчер, потому ни от кого так не мутит, как от человека, который выдумал себе невесть какую веру и строит из себя такого праведника, словно для него десяти заповедей мало, а сам хуже любого арестанта». Вот как Флетчер говорит.

— Но для города будет плохо, если Булстрод заберет все свои капиталы, пролепетал мистер Лимп.

— Да, бывает, люди получше его деньгами своими распоряжаются гораздо хуже, — зычным голосом сказал красильщик, чья добродушная физиономия не вязалась с обагренными алой краской руками.

— Так ведь деньги-то у него отберут, — возразил стекольщик. — Не слыхали разве: денежки его другому должны достаться. Говорят, мол, если в суд подать, то у него отнимут все капиталы до последнего пенни.

— Вот уж нет! — воскликнул парикмахер, который несколько свысока относился к обществу, собиравшемуся в «Пивной кружке», но тем не менее любил там бывать. — Флетчер говорит, ничего подобного не будет. Он говорит, они могут хоть сотню раз доказать, кто были родители этого Ладислава, а пользы будет столько же, как если доказать, что я родился в Линкольншире, — ни гроша он не получит.

— Нет, вы только их послушайте! — с негодованием вскричала миссис Доллоп. — Благодарю создателя, забравшего к себе моих детей, ежели наш закон так обижает сирот. Вас послушать, так совсем не важно, кто твой отец и кто твоя мать Одному только я удивляюсь: как может человек с вашим умом, мистер Дилл, выслушать слова одного законника и не справиться, что думает другой? В каждом деле есть две стороны, если не больше, для чего иначе люди ходят в суд? Да кому он нужен, этот суд, коли человек там не добьется толку после того, как докажет, чьих он родителей сын! Пусть он говорит что вздумается, ваш секретарь, наплевать мне на его секреты!

Тут мистер Дилл захихикал, как видно, восхищенный остроумием дамы, которая любого законника за пояс заткнет; он задолжал миссис Доллоп солидную сумму и не огрызался, когда она шпыняла его.

— Если дело дойдет до суда и правда то, что люди говорят, ему придется держать ответ не только за деньги, — сказал стекольщик. — Помер этот бедолага, как не жил на свете, а говорят, был когда-то джентльменом, почище Булстрода.

— Еще бы! — подхватила миссис Доллоп. — И на вид приглядней, говорят. Когда мистер Болдуин, сборщик податей, зашел сюда, встал на том месте, где вы сейчас сидите, и сказал: «Булстрод нажил все свои капиталы мошенничеством и воровством», я ему сразу говорю: «Не удивили вы меня, мистер Болдуин, не удивили: у меня до сих пор стынет кровь, когда вспомню, как он заявился к нам в Мясницкий тупик покупать тот дом, что позади нашего; не бывает у людей лицо такого цвета, как кадка для теста, и не таращат они ни с того ни с сего глаза гак, словно насквозь тебя хотят просверлить». Вот что я сказала, и мистер Болдуин может это подтвердить.

— И правильно сказали, — одобрил мистер Крэб. — Потому как, люди говорят, этот Рафлс — так его, вроде, звали — был из себя мужчина видный, цветущий и по характеру компанейский, а что осталось от него — снесли на кладбище, да и конец. Люди говорят, кое-кто знает, отчего он там оказался.

— Еще бы не знать! — сказала миссис Доллоп, несколько презиравшая мистера Крэба за привычку ходить вокруг да около. — Заманили человека в дом на отшибе, и некоторые, какие могли бы хоть за тысячу сиделок заплатить, день и ночь от его постели не отходят, а ездит туда только доктор, которому сам черт не брат и у которого денег отродясь не водилось, а теперь вдруг столько завелось, что он расплатился по всем счетам с мясником мистером Байлсом, а он у него в лавке самые лучшие куски берет, да все в долг — с Михайлова дня второй год пошел, как он не платил мистеру Байлсу, — так нечего мне намекать, что, мол, нечисто дело, чего уж там из пустого в порожнее переливать!

Миссис Доллоп огляделась с видом хозяйки, привыкшей властвовать в своем заведении. Самые отважные приветствовали ее речь одобрительным гулом голосов. Но мистер Лимп, приложившись к стопке, втиснул между коленями сложенные ладони и так прилежно уставился на них, словно пылкая речь миссис Доллоп испепелила его мозги и способность мыслить может к нему вернуться разве что после того, как он впитает в себя некоторое количество влаги.

— Надо выкопать покойника и дать знать следственному судье, — сказал красильщик. — Так делали уже не раз. Там дознаются, какой он смертью помер.

— Да куда им, мистер Джонас! — многозначительно произнесла миссис Доллоп. — Знаю я их, этих докторов. Их голыми руками не возьмешь. И доктор Лидгейт этот — не успеет человек дух испустить, а он уж норовит его выпотрошить, — ясно, для чего ему понадобилось копаться во внутренностях почтенных людей. Он, будьте покойны, такие снадобья знает, у каких ни вкуса нет, ни запаха, да и увидеть их нельзя ни до того, как проглотишь, ни после Да чего там говорить, коли мне самой прописал капли доктор Гэмбит, достойный человек, а уж сколько новорожденных прошло через его руки… так вот, я говорю, он такие капли мне прописал, что их в рюмке-то не видно, а выпьешь — колики уже на другой день. Так что сами посудите. Что толковать пустое? Я одно только могу сказать: слава богу, что нас не лечит доктор Лидгейт. Худо бы пришлось нашим детишкам.

Те же толки, что у миссис Доллоп, шли во всех кругах Мидлмарча и добрались с одной стороны — до дома лоуикского священника, а с другой — до Типтон-Грейнджа; в полном объеме достигли слуха семейства Винси, обсуждались с соболезнованиями по поводу «бедняжки Гарриет» всеми приятельницами миссис Булстрод еще гораздо ранее того как Лидгейту стало ясно, почему все на него так странно смотрят, а Булстрод догадался, что его тайна раскрыта. У банкира никогда не было особенно сердечных отношений с соседями, поэтому он не заметил отсутствия сердечности; к тому же теперь, когда выяснилось, что он не должен покидать Мидлмарч, нужно было приниматься за отложенные дела, и он много времени проводил в разъездах.

— Через месяц-два мы отправимся в Челтнем, — сказал он жене. — В этом городе много источников духовного обновления, не говоря уже о свежем воздухе и о целебных водах. Мы хорошо там отдохнем.

Он и в самом деле верил в духовное обновление и намеревался впредь вести еще более благочестивую жизнь во искупление недавних грехов, которые представлялись ему гипотетическими и на которые он гипотетически ссылался в молитвах: «если я согрешил при сем».

Что касается больницы, он не упоминал о ней пока в разговорах с Лидгейтом, которому могла показаться подозрительной внезапная перемена в его планах, наступившая сразу после смерти Рафлса. Лидгейт, как полагал в глубине души банкир, догадывался о том, что он намеренно не выполнил его распоряжений, и, догадываясь об этом мог заодно догадаться и о его побуждениях. Впрочем, Лидгейт ничего не знал о прошлом Рафлса, и Булстрод тщательно старался не усугублять его подозрений. К тому же доктору, всегда осуждавшему слепую веру в целительное или фатальное воздействие какого-либо врачебного метода, в подобном случае надлежало не высказывать сомнения, а молчать. Итак, провидение хранило Булстрода. И лишь однажды у него заныло сердце — это было, когда он случайно встретил Кэлеба Гарта, который, однако, лишь вежливо и степенно ему поклонился.

А тем временем надвигалась гроза.

В ратуше должны были собраться влиятельные горожане для обсуждения предупредительных мер в связи с первым случаем холеры в городе. Не так давно парламент поспешно провел закон о новом налоге, чтобы собрать средства для осуществления необходимых мер предосторожности. В Мидлмарче был создан совет для надзора за проведением этих мер, а виги и тори в полном согласии решали, каким образом произвести очистку города и надлежащую подготовку больниц. Сейчас возник вопрос, устроить ли кладбище на пустующей земле за городом на средства от этого налога, или объявить подписку. На собрании должны были присутствовать почти все видные жители города.

Мистер Булстрод был членом совета и около двенадцати часов дня вышел из банка, полный решимости ратовать за частную подписку. В последнее время из-за неопределенности планов он старался держаться в тени, но сейчас почувствовал, что пора возвратиться к общественной деятельности и сохранить подобающее ему положение в городе, где он собирался прожить до конца своих дней. Среди движущихся к ратуше людей он заметил Лидгейта они зашагали вместе и, разговаривая, вошли в зал.

Казалось, все имеющие вес горожане явились на собрание раньше них. Однако за большим столом, стоявшим в центре, еще оставались свободные места, и туда они направили свои стопы. Мистер Фербратер сидел напротив них, неподалеку от мистера Хоули, мистер Тизигер председательствовал, а справа от него находился мистер Брук из Типтон-Грейнджа.

Лидгейт заметил, что, когда они с Булстродом садились, присутствующие как-то странно переглянулись.

После того как председатель произнес вступительную речь, указав, сколь выгодно для города приобрести по подписке большой участок, который позже можно превратить в общественное кладбище, мистер Булстрод, чей пронзительный голос (звучавший, впрочем, негромко и плавно) нередко раздавался на собраниях такого рода, поднялся и попросил позволить ему выразить свое мнение. Лидгейт заметил, что все вновь многозначительно переглянулись, после чего вскочил мистер Хоули и произнес своим звучным, решительным голосом:

— Господин председатель, я требую, чтобы прежде чем кто-либо выразит свое суждение об этом вопросе, мне разрешили высказаться о деле, затрагивающем наши гражданские чувства и не терпящем отлагательств, по мнению многих присутствующих здесь джентльменов, которое разделяю и я.

Мистер Хоули даже в тех случаях, когда ради соблюдения общественных приличий бывал вынужден «смягчать выражения», объяснялся резко и уверенно, чем производил на слушателей устрашающее впечатление. Мистер Тизигер удовлетворил его просьбу, мистер Булстрод сел, а мистер Хоули продолжал:

— Я выступаю сейчас, господин председатель, не только от своего лица; я выступаю с соизволения и по настойчивой просьбе не менее чем восьми присутствующих здесь моих сограждан. Все мы полагаем совершенно необходимым потребовать, чтобы мистер Булстрод — и я требую это от него сейчас — отказался от общественных постов, которые он занимает не только как налогоплательщик, но как джентльмен среди джентльменов. Существуют действия и существуют поступки, над которыми, волей обстоятельств, закон не властен, хотя по своей сути они хуже многих уголовно наказуемых деяний. Если честные люди и джентльмены желают оградить себя от общества людей, учиняющих такие деяния, они вынуждены защищаться сами, и именно это я и мои друзья, которых я сейчас могу назвать также своими клиентами, намерены сделать. Я не утверждаю, что мистер Булстрод повинен в бесчестных поступках, но я призываю его либо опровергнуть и отмести позорящие его обвинения, возведенные против него человеком, ныне умершим, причем умершим в его доме, — обвинения в том, что он в течение многих лет был участником гнуснейшего промысла и что он нажил состояние бесчестным путем, — либо же сложить с себя обязанности, которые могли быть доверены ему только как джентльмену среди джентльменов.

Глаза всех присутствующих устремились на мистера Булстрода, охваченного с той минуты, когда впервые прозвучало его имя, непереносимо бурными для столь болезненного человека чувствами. Лидгейт, и сам глубоко потрясенный тем, сколь страшным образом материализовалось смутно промелькнувшее когда-то перед ним недоброе предчувствие, взглянув на помертвевшее лицо Булстрода, ощутил, как его собственные неприязнь и возмущение утихли, вытесненные инстинктом врачевателя, прежде всего думающего о том, как спасти страдальца и облегчить его муки.

Внезапно осознав, что его жизнь погублена, что сам он обесчещен и унижен перед теми, кого привык укорять и хулить, что бог отрекся от него перед людьми и не защитил от торжествующего презрения ненавистников, радующихся его позору; почувствовав, как потерпела полный крах его лукавая попытка, расправляясь с сообщником, обмануть свою совесть и как тщательно отшлифованное его изощренным в лукавстве разумом орудие вонзилось в него самого, Булстрод испытал смертельный ужас человека, чьи муки бесконечны они не убивают, а возвращаются вновь и вновь. Наконец-то ощутить себя в безопасности и вслед за тем подвергнуться разоблачению — способна ли это перенести не грубая натура преступника, а чувствительная организация человека, всеми условиями жизни приученного первенствовать и упивающегося властью и сознанием своего превосходства?

Но именно эта свойственная его натуре страстность помогла ему себя защитить. Немощный телесно, он обладал упорной волей честолюбца; боязнь небесного возмездия была не в силах ее обуздать, она как пламя рвалась наружу, и даже в этот миг, когда он был так жалок, пламя тлело и разгоралось все ярче. Не успело последнее слово слететь с уст мистера Хоули, Булстрод почувствовал, что должен ответить, и ответить твердо и решительно. Он не посмел бы сказать: «Я не виновен, вся эта история ложь», — и даже если бы посмел, делать это сейчас, когда он с болью чувствовал себя покинутым, казалось столь же тщетным, как прикрывать наготу ветхим рубищем, готовым рассыпаться при малейшем движении.

Несколько мгновений в зале царила тишина и все взгляды обратились на Булстрода. Он сидел неподвижно, всей тяжестью опираясь на спинку стула; он не решился встать и, когда начал говорить, уперся руками в сиденья соседних стульев. Но голос его звучал внятно, хотя более хрипло, чем обычно, и слова он выговаривал отчетливо, хотя останавливался после каждой фразы, словно задыхаясь. Он сказал, обращаясь сперва к мистеру Тизигеру, а затем глядя на мистера Хоули:

— Как христианский священнослужитель, сэр, вы обязаны были пресечь эти нападки, внушенные гнусной злобой. Мои недоброжелатели рады поверить любому поклепу, который возводят на меня досужие языки. Они готовы осудить меня со всей жестокостью. Но если злословие, жертвой коего я сделался, обличает меня в преступных деяниях, — тут Булстрод так возвысил голос и заговорил с такой горечью, что, казалось, он кричит, — кто должен стать моим обличителем? Ведь не люди, чей образ жизни противен христианскому, мало того, возмутителен… люди, сами пользующиеся низменными средствами, люди, погрязшие в интриганстве, каждый на своем поприще, люди, чьи доходы расточаются на сладострастные удовольствия в то время, как свои я предназначил для достижения самых высоких целей в этой жизни и ради жизни грядущей.

Упоминание об интриганстве вызвало грозный гул, в котором слышались и ропот, и шиканье, и тотчас четверо вскочили на ноги: мистер Хоули, мистер Толлер, мистер Чичли и мистер Хекбат. Но мистер Хоули, чей гнев загорелся стремительнее, опередил остальных:

— Если вы намекаете на меня, сэр, благоволите проверить, как я действую на своем поприще. Что до христианского образа жизни, я отвергаю ваше ханжеское, сладкоречивое христианство. А что касается того, как я употребляю свой доход, то не в моих правилах заниматься скупкой краденого и присваивать чужое наследство, с целью упрочить веру и прослыть святым Брюзгой. В вопросах совести я не беру на себя роль судьи, в моем распоряжении нет мерок настолько точных, чтобы оценивать ваши поступки, сэр. И я снова призываю вас, сэр, либо дать удовлетворительное объяснение относительно скандальных слухов по вашему адресу, либо отказаться от должностей, на которых мы впредь не желаем с вами сотрудничать. Да, сэр, мы не желаем впредь терпеть в своей среде человека, чья репутация не очищена от грязи, нанесенной не только молвой, но и учиненными вами в последнее время действиями.

— Позвольте мне, мистер Хоули, — сказал председатель. Мистер Хоули, еще не остыв от гнева, полусердито поклонился и сел, сунув руки глубоко в карманы.

— Мистер Булстрод, на мой взгляд, едва ли желательно продолжать наш сегодняшний спор, — обратился мистер Тизигер к дрожащему, смертельно бледному банкиру. — Я присоединяюсь к выраженному мистером Хоули общему мнению, что, как христианину, вам, буде возможно, непременно следует очистить себя от злосчастной клеветы. Я окажу вам в этом всяческое содействие. Но должен сказать, ваша нынешняя позиция находится в прискорбном противоречии с теми началами, с которыми вы стремитесь отождествить себя и честь которых я обязан охранять. Как ваш священник и как человек, уповающий, что вы вернете себе уважение сограждан, я вам советую сейчас покинуть зал и не мешать нам заниматься делом.

После минутного колебания Булстрод взял шляпу и медленно встал, но тут же пошатнулся, судорожно уцепившись за стул. Лидгейт понял, что у него не хватит сил выйти без посторонней помощи. Как он должен был поступить? Он не мог допустить, чтобы в двух шагах от него человек рухнул на пол. Он встал, взял Булстрода под руку и, поддерживая, вывел из зала. Но хотя его поступок был вызван только состраданием и жалостью, он испытывал в этот момент невыразимую горечь. Казалось, он открыто подтверждал свой сговор с Булстродом, как раз тогда, когда он понял, как выглядит в глазах окружающих его роль. Сейчас он осознал, что этот человек, который трепеща цеплялся за его руку, дал ему тысячу фунтов подкупа и злонамеренно нарушил его указания, ухаживая за больным. Вывод напрашивался сам собой: все в городе знают о займе, считают его подкупом и не сомневаются, что Лидгейт его сознательно принял.

Бедняга Лидгейт, терзаемый этим ужасным открытием, тем не менее почувствовал себя обязанным проводить Булстрода в банк, послать за его каретой и отвезти домой.

Тем временем в ратуше торопливо покончили с делом, ради которого собрались, и, разбившись кучками, принялись оживленно судачить о Булстроде и… Лидгейте.

Мистер Брук, до которого ранее долетали только туманные недомолвки, сожалел, что «допустил излишнюю короткость» с Булстродом, и, беседуя с мистером Фербратером, посочувствовал Лидгейту, попавшему в двусмысленное положение. Мистер Фербратер собирался идти в Лоуик пешком.

— Садитесь в мою карету, — сказал мистер Брук. — Я еду к миссис Кейсобон. Вчера вечером она должна была вернуться из Йоркшира. Она рада будет со мной повидаться, знаете ли.

По дороге благожелательный мистер Брук выразил надежду, что Лидгейт не сделал ничего предосудительного… такой незаурядный молодой человек, мистер Брук это сразу заметил, когда тот явился к нему с рекомендательным письмом от своего дяди, сэра Годвина. Глубоко опечаленный мистер Фербратер не сказал почти ни слова. Он знал: человек слаб, и нельзя с уверенностью утверждать, как низко мог пасть Лидгейт, стремясь избавиться от унизительных долгов.

Когда карета подъехала к воротам, Доротея, гулявшая в это время в парке, подошла встретить гостей.

— Ну-с, моя милая, — сказал мистер Брук. — А мы только что были на собрании в ратуше, обсуждали, знаешь ли, санитарные предупредительные меры.

— Там был и мистер Лидгейт? — спросила Доротея. Оживленная, полная сил, она стояла с непокрытой головой, озаренная сверкающим светом апрельского солнца. — Мне необходимо встретиться с ним и подробно обсудить все, что касается больницы. Мы так условились с мистером Булстродом.

— Ах, моя милая, — со вздохом сказал мистер Брук, — мы привезли дурные вести, дурные вести, знаешь ли.

Провожая мистера Фербратера домой, они прошли к калитке, которая вела на кладбище, и по дороге Доротея узнала о беде, постигшей Лидгейта.

Она слушала с глубоким интересом, раза два спросила о подробностях, касавшихся Лидгейта, и о том, какое впечатление он на них произвел. Помедлив несколько мгновений у калитки, она с жаром обратилась к мистеру Фербратеру:

— Вы ведь не верите, что мистер Лидгейт способен на подлость. И я не верю. Так давайте же узнаем истину и защитим его от клеветы!