Едва Лидгейт покинул Стоун-Корт, Булстрод обследовал карманы Рафлса, где рассчитывал найти улики в виде гостиничных счетов, полученных в различных городах и деревнях, если гость солгал, утверждая, будто приехал прямо из Ливерпуля. Бумажник Рафлса был битком набит счетами, но, начиная с рождества, все они были написаны в Ливерпуле, кроме одного, помеченного нынешним числом. Счет этот, найденный в заднем кармане, был скомкан вместе с объявлением о конной ярмарке в Билкли, городке, расположенном милях в сорока от Мидлмарча. Судя по счету, Рафлс прожил в местной гостинице три дня и не скупился на расходы, а поскольку при Рафлсе не имелось багажа, он скорее всего оставил свой чемодан в гостинице в счет долга, чтобы сэкономить деньги на проезд; к тому же и кошелек его оказался пустым, а в карманах сыскалось лишь два шестипенсовика и несколько пенни.

Булстрод немного успокоился, убедившись, что Рафлс после памятного рождественского визита и впрямь держался на почтительном расстоянии от Мидлмарча. В том, чтобы пересказывать старинные сплетни о мидлмарчском банкире людям, которые о нем и слыхом не слыхали, Рафлсу не было ни удовольствия, ни чести. Впрочем, беды не будет, даже если он их пересказал. Самое главное — не выпускать его из поля зрения до тех пор, пока остается опасность, что в новом приступе безумия он еще раз вздумает повторить историю, рассказанную Кэлебу Гарту; Булстрод особенно опасался, как бы этот приступ не случился при Лидгейте. Сославшись на бессонницу и на тревогу за больного, он провел у его постели всю ночь, а экономке велел спать не раздеваясь, чтобы быть готовой, когда он ее позовет. Он добросовестно выполнял распоряжения врача, хотя Рафлс то и дело требовал коньяку, заявляя, что он проваливается, что под ним проваливается земля. Больной не спал всю ночь и очень беспокойно вел себя, но оставался робким и послушным. После того как ему принесли прописанную Лидгейтом еду, к которой он не прикоснулся, и отказались принести напиток, которого он требовал, он с ужасом воззрился на Булстрода и стал молить его не гневаться, не обрекать его на голодную смерть и страшными клятвами клялся, что не сказал никому ни слова. По мнению Булстрода, даже это утверждение незачем было слушать Лидгейту; еще более опасная перемена в состоянии больного случилась на рассвете когда Рафлс, внезапно вообразив, будто доктор уже здесь начал жаловаться ему на Булстрода, который хочет уморить его голодной смертью за то, что он проговорился, в то время как он, Рафлс, никому не сказал ни слова.

Булстроду пришли сейчас на помощь его прирожденная целеустремленность и властность. Этот хрупкий на вид человек, взволнованный и потрясенный не менее Рафлса обрел в критических обстоятельствах силы и в течение ночи и утра, каждым движением и самим обликом своим напоминая лишенный жизненного тепла одушевленный труп, напряженно обдумывал, чего ему следует остерегаться и каким образом обрести безопасность. Несмотря на молитвы которые он возносил, несмотря на мысленные соболезнования жалкому, нераскаянному грешнику и мысленную же готовность претерпеть наказание свыше, но не пожелать зла ближнему — несмотря на все эти попытки претворить слова в умонастроение, в его воображении все настойчивее и ярче вырисовывался желанный исход событий. И желание, обретя форму, казалось извинительным. Он не мог не думать о смерти Рафлса, а в ней не мог не видеть своего избавления. Что особенного случится, если это жалкое создание перестанет существовать? Рафлс не раскаялся. Но ведь сидящие в тюрьмах преступники тоже не каются, тем не менее закон выносит им приговор. Если провидение вынесло Рафлсу смертный приговор, то никакого греха нет в том, чтобы считать его смерть желанным исходом… надо только самому не ускорять его, добросовестно выполнять все врачебные предписания. Но даже и в этом возможен просчет — сделанные человеком предписания бывают иногда ошибочными. Лидгейт говорил, какое-то лечение ускоряет смерть… не случится ли того же с его собственной методой? Хотя, разумеется, самое главное — руководствоваться добрыми намерениями.

И Булстрод решил не подменять намерение желанием. Его намерение, мысленно заявил он, состоит в том, чтобы повиноваться предписаниям. Отчего он усомнился в их целесообразности? Это пустилось на обычные свои уловки желание, всегда готовое использовать себе на благо скептицизм, неуверенность в результатах, любую неясность, которую можно истолковать как беззаконие. Несмотря на все это, он выполнял предписания.

Ему невольно то и дело вспоминался Лидгейт, и состоявшийся у них накануне утром разговор вызвал теперь у банкира чувства, каких и в помине не было во время разговора. Тогда его мало тревожили огорчение Лидгейта из-за перемен, готовящихся в больнице, а также его обида на вполне оправданный, по мнению Булстрода, отказ в неуместной просьбе. Оживляя в памяти этот разговор, он испугался, не нажил ли себе в Лидгейте врага, и ему захотелось его смягчить, а точнее, оказать обязывающую к благодарности услугу. Он пожалел, что сразу же не согласился дать доктору в долг эту показавшуюся ему непомерной сумму. Ибо если, слушая бред Рафлса, доктор заподозрит что-нибудь неладное или даже узнает наверное, Булстрод чувствовал бы себя спокойней, зная, что тот многим ему обязан. Но сожаление, быть может, пришло слишком поздно.

Странная, достойная жалости борьба происходила в душе этого несчастного человека, долгие годы мечтавшего быть лучше, нежели он есть, усмирившего свои себялюбивые страсти и облекшего их в строгие одежды, так что они сопутствовали ему, словно благочестивый хор, до нынешнего дня, когда, объятые ужасом, прекратили петь псалмы и жалобно возопили о помощи.

Лидгейт приехал только после полудня — он объяснил, что его задержали. Булстрод заметил, что доктор очень расстроен. Впрочем, Лидгейт тотчас занялся больным и стал подробно расспрашивать обо всем происходившем в его отсутствие. В состоянии Рафлса заметно было ухудшение, он почти не прикасался к еде, ни единой минуты не спал, был беспокоен, бредил, но пока не буйствовал. Вопреки опасениям Булстрода, он не обратил внимания на доктора и бормотал себе под нос нечто несвязное.

— Как вы его находите? — спросил Булстрод, оставшись с доктором наедине.

— Ему хуже.

— Сегодня вы меньше, чем вчера, надеетесь на благоприятный исход?

— Нет, я все же думаю, что он может выкарабкаться. Вы сами будете ухаживать за ним? — спросил Лидгейт, вскинув взгляд на Булстрода и смутив его этим внезапным вопросом, который, впрочем, задал вовсе не потому, что заподозрил неладное.

— Я полагаю, да, — ответил Булстрод, тщательно взвешивая каждое слово. — Миссис Булстрод уведомлена о причинах, которые задерживают меня здесь. В то же время миссис Эйбл с мужем недостаточно опытны, так что я не Могу полностью на них положиться. Кроме того, я не считаю себя вправе возлагать на этих людей подобную ответственность. Вы, я думаю, захотите дать мне новые распоряжения.

Самым главным из новых распоряжений оказалось предписание давать больному весьма умеренные дозы опия, если бессонница продлится еще несколько часов. Опий доктор предусмотрительно привез с собой и подробно рассказал, какой величины должны быть дозы и после скольких приемов лечение следует прервать. Он особенно подчеркнул, что давать опий без перерыва опасно, и повторил свой запрет насчет алкоголя.

— Насколько я могу судить, — заключил он, — главную угрозу для больного представляют возбуждающие средства. Он может выжить, даже находясь на голодной диете. У него еще немало сил.

— По-моему, вы сами нездоровы, мистер Лидгейт. Я весьма редко… вернее, в первый раз вижу вас в подобном состоянии, — сказал Булстрод, выказывая не свойственную ему еще совсем недавно заботливость по отношению к доктору и столь же мало ему свойственное равнодушие к собственному здоровью. — Боюсь, вас что-то встревожило.

— Да, — сухо отозвался Лидгейт, взяв шляпу и собираясь уходить.

— Боюсь, у вас возникли новые неприятности, — продолжал допытываться Булстрод. — Садитесь же, прошу.

— Нет, благодарствуйте, — надменно отказался Лидгейт. — В нашем вчерашнем разговоре я упомянул о состоянии моих дел. Добавить нечего, кроме того, что на мое имущество уже наложен арест. Этого более чем достаточно. Всего хорошего.

— Погодите, мистер Лидгейт, погодите, — сказал Булстрод. — Я обдумал наш вчерашний разговор. Моим первым чувством было удивление, и я недостаточно серьезно отнесся к вашим словам. Миссис Булстрод озабочена судьбой племянницы, да и меня самого огорчит столь прискорбная перемена в ваших обстоятельствах. Ко мне многие обращаются с просьбами, но, по здравом размышлении, я счел более предпочтительным решиться на небольшую денежную жертву, нежели оставить вас без помощи. Вы, помнится, говорили тысячи фунтов достаточно, чтобы освободить вас от обязательств и дать возможность обрести твердую почву?

— Да, — ответил Лидгейт, сразу воспрянув духом. — Из такой суммы я смогу выплатить все долги, и кое-что останется на прожитие. Мы урежем расходы. А там, глядишь, мало-помалу разрастется практика.

— Благоволите подождать минутку, мистер Лидгейт, я выпишу чек на всю необходимую вам сумму. В таких случаях помощь действенна только тогда, когда просьба удовлетворяется полностью.

Пока Булстрод выписывал чек, Лидгейт, повернувшись и окну, думал о доме, о том, как неожиданно пришло к нему спасение и возродило рухнувшие было надежды.

— Вы мне напишете взамен расписку, мистер Лидгейт, — сказал банкир, подходя к нему с чеком. — А со временем, надеюсь, дела ваши поправятся, и вы сумеете постепенно выплатить долг. Меня же радует одно сознание, что я освободил вас от дальнейших трудностей.

— Глубоко вам признателен, — сказал Лидгейт. — Вы вернули мне возможность работать с удовлетворением и даже мечтать.

Внезапное решение Булстрода показалось ему вполне естественным: банкир неоднократно бывал щедр. Но когда он пустил лошаденку рысью, чтобы поскорее вернуться домой, сообщить добрые вести Розамонде, взять в банке деньги и вручить поверенному Дувра, в его сознании зловещей темнокрылой птицей промелькнула мысль о том, как сильно сам он переменился за последние месяцы, если так ликует, одалживаясь у Булстрода, если так радуется деньгам, полученным для себя, а не на нужды больницы.

Банкир чувствовал, что облегчил свое положение, а между тем на душе у него не становится легче. Стараясь заручиться расположением Лидгейта, он не задумывался над тем, руководствовался ли он добрыми, или дурными побуждениями, но дурные побуждения таились в нем, отравляли его кровь. Человек дает клятву, но не отрезает себе путь к ее нарушению. Значит ли это, что он сознательно решил ее нарушить? Вовсе нет. Но смутное желание, побуждающее его к нарушению клятвы, зреет в нем, завладевает его сознанием, и его воля цепенеет в тот самый миг, когда он твердит себе, что клятву необходимо исполнить. Еще несколько дней — и Рафлс выздоровеет и снова примется его мучить — как мог Булстрод этого желать? Он испытывал успокоение, только представляя себе умершего Рафлса, и, не высказывая этого прямо, возносил мольбы о том, чтобы, если можно, над остатком его дней не нависала угроза бесчестья, которое помешает ему служить орудием божьей воли. Судя по заключению Лидгейта, эта просьба не будет исполнена; и в Булстроде возбуждала все большее раздражение живучесть этого человека, которому столь уместно было бы замолкнуть навсегда. Негодяй давно уже перестал бы существовать, если бы возможно было убивать одной силой желания. И Булстрод сказал себе, что он слишком устал, а поэтому на ночь лучше поручить больного заботам миссис Эйбл, а та, если понадобится, кликнет мужа.

В течение дня Рафлс лишь несколько раз забылся недолгим тревожным сном, и в шесть часов, когда его сонливость полностью развеялась и он снова принялся вопить, что проваливается, Булстрод, следуя указанию Лидгейта, стал давать ему опий. Через полчаса с небольшим он позвал миссис Эйбл и сказал, что не в состоянии больше дежурить возле больного. Придется препоручить его ее попечению, вслед за тем он повторил ей указания Лидгейта по поводу размеров каждой дозы. До этих пор миссис Эйбл ничего не знала о предписаниях врача; она просто готовила и приносила то, что велел Булстрод, и делала то, что он ей приказывал. Сейчас она поинтересовалась, что еще, кроме опия, должна она давать больному.

— Пока ничего, разве только предложите ему супу и содовой воды; если у вас возникнут какие-то вопросы, обращайтесь ко мне. Я оставляю вас здесь до утра и приду, только если произойдет нечто серьезное. В случае нужды зовите на помощь мужа. Я должен лечь пораньше.

— Конечно, сэр, вы в этом так нуждаетесь, — сказала миссис Эйбл. — И подкрепитесь как следует.

Булстрод удалился, уже не тревожась о том, не проговорится ли Рафлс в бреду; едва ли станут прислушиваться к его бессвязному бормотанию. А прислушаются — что поделаешь. Он спустился в гостиную, и ему пришло в голову, не велеть ли оседлать лошадь и не вернуться ли домой, не дожидаясь утра и позабыв все суетное. Потом он пожалел, что не попросил утром Лидгейта заглянуть еще раз, ближе к вечеру. Возможно, врач бы обнаружил, что Рафлсу стало хуже. Не послать ли за ним сейчас? Если состояние Рафлса и впрямь ухудшилось и он умирает, Булстрод, узнав об этом, сможет спокойно отойти ко сну, полный благодарности провидению. Но хуже ли ему? Что, если Лидгейт просто скажет, что все идет, как он ожидал, и, хорошо выспавшись, больной поправится? Стоит ли в таком случае посылать за врачом? У Булстрода заныло сердце. Никакими ухищрениями логики ему не удавалось убедить себя, что, выздоровев, Рафлс не превратится в прежнего мучителя, который вынудит его бежать из здешних мест и обречь миссис Булстрод на жизнь вдали от близких, что, вероятно, вызовет с ее стороны отчужденное и недоверчивое отношение к мужу.

Охваченный раздумьем, он просидел возле камина около полутора часов, как вдруг, внезапно что-то вспомнив, вскочил и зажег свечку. Вспомнил он о том, что не сказал миссис Эйбл, когда прекратить давать опий.

Схватив подсвечник, он долго стоял неподвижно. Миссис Эйбл, возможно, уже успела дать больному больше опия, чем разрешил Лидгейт. Впрочем, его забывчивость извинительна — он падает с ног от усталости. Со свечой в руке Булстрод поднялся на второй этаж, еще и сам не зная, направится ли прямо в спальню, или зайдет к больному, чтобы исправить свое упущение. Он приостановился в коридоре и задержался у двери комнаты, где находился Рафлс и откуда доносились его стоны и бормотание. Рафлс, стало быть, не спит. Кто может знать, не лучше ли было бы ослушаться Лидгейта, коль скоро опий не усыпил больного?

Булстрод пошел в свою спальню. Не успел он раздеться, как миссис Эйбл громко постучала в дверь; он слегка ее приоткрыл и услышал тихий голос экономки:

— Простите меня, сэр, можно дать бедняге хоть глоточек коньяку? Ему все кажется, что он проваливается, а пить он, кроме коньяку, ничего не желает, да и какая крепость в содовой воде?.. так что я ему даю только опий. А он все твердит, что, мол, проваливается под землю.

К ее удивлению, мистер Булстрод не ответил. Он боролся с собой.

— Я думаю, он скончается от слабости, если так пойдет и дальше. Бедный мистер Робинсон, мой покойный хозяин, когда я за ним ходила, бывало, то и дело подкреплялся рюмкой коньяка или портвейна, — добавила миссис Эйбл с некоторой долей укоризны.

Но мистер Булстрод и на это ничего не сказал, и экономка продолжала:

— Человек вот-вот помрет, как же можно пожалеть для него стаканчик подкрепляющего? Коли так, я уж ему наш ром отдам, у нас с мужем есть бутылочка. Да только не похоже это на вас, сэр, вон вы из-за него целую ночь не спали и чего только не делаете для него…

Тут из-за приоткрытой двери появился ключ и хриплый голос банкира сказал:

— Вот ключ от винного погреба. Там большой запас коньяка.

Рано утром, около шести часов, Булстрод встал и помолился. Всегда ли искренна молитва, возносимая к богу, всегда ли мы чистосердечны, оставаясь с ним наедине? Молитва — речь без слов, а речью мы что-то изображаем: правдиво ли изображаем мы себя, даже перед самими собой? Булстрод ничего ясного не мог сказать о своих побуждениях за последние сутки.

Он снова приостановился у двери больного и услышал хриплое, тяжелое дыхание. Затем он вышел в сад, увидел изморозь на траве и молодой листве. Вернувшись в дом, он встретил миссис Эйбл, и его сердце тревожно забилось.

— Как наш больной, я полагаю, спит? — спросил он притворно бодрым тоном.

— Да, очень крепко, сэр, — ответила миссис Эйбл. — Его стало клонить в сон в четвертом часу ночи. На угодно ли вам самому зайти взглянуть? Он там остался без присмотра, да ведь ему сейчас никто не нужен. Муж в поле, девочка на кухне у плиты.

Булстрод поднялся по лестнице. С первого взгляда он увидел, что сон, в который погрузился Рафлс, не принесет ему выздоровления, а увлекает его все глубже и глубже в небытие.

Оглядев комнату, он увидел бутылку с остатками коньяка и почти пустой пузырек опия. Он спрятал пузырек, а бутылку отнес в винный погреб.

За завтраком он раздумывал, отправиться ли сразу в Мидлмарч, или подождать, пока приедет Лидгейт. Он решил дождаться Лидгейта и сказал миссис Эйбл, что она может заняться своими делами — он посидит возле больного.

Сидя в ожидании, когда навеки замолчит его тиран, он впервые за несколько месяцев почувствовал себя спокойно и легко. И совесть не терзала его, укрытая покровом тайны, милостиво ниспосланной ему свыше. Он вынул записную книжку и просмотрел записи о делах, которые задумал и частично привел в исполнение, собираясь навсегда покинуть Мидлмарч. Сейчас, когда он знал, что его отсутствие будет непродолжительным, Булстрод прикидывал в уме, какие из распоряжений оставить в силе, а какие — отменить. Так, не следовало спешить с возобновлением обязанностей в попечительском совете больницы, поскольку это потребовало бы крупных расходов, которые, как он надеялся, могла взять на себя миссис Кейсобон. Таким размышлениям он предавался, пока изменившееся дыхание больного не напомнило ему об этой уходящей жизни, которая некогда послужила ему на пользу, жизни, оказавшейся, к его удовольствию, столь низменной, что он смог использовать ее для достижения своей цели. И оттого, что он себе на удовольствие использовал ее тогда, он с удовольствием смотрел сейчас, как иссякает эта жизнь.

Но может ли кто-нибудь утверждать, что смерть Рафлса пришла раньше срока? Кто знает, что могло его спасти?

Лидгейт приехал в половине одиннадцатого, как раз вовремя, чтобы увидеть, как испустил дух больной. Войдя в комнату, он не то чтобы удивился, а как бы отметил про себя, что ошибся. Некоторое время он простоял возле постели умирающего, не произнося ни слова, но, судя по его лицу, мысль доктора усиленно работала.

— Когда наступила эта перемена? — спросил он, взглянув на Булстрода.

— Сегодня ночью я с ним не сидел, — ответил Булстрод. — Я был очень утомлен и поручил его заботам миссис Эйбл. По ее словам, уснул он в четвертом часу. Я пришел сюда около восьми и застал его примерно в таком состоянии.

Других вопросов Лидгейт задавать не стал; он молча смотрел на больного, затем сказал:

— Все кончено.

В это утро к нему вернулись ощущение свободы и надежды. Он с прежним одушевлением принялся за работу и чувствовал себя в силах перенести любые тяготы семейной жизни. И он отлично помнил, что Булстрод его благодетель. Тем не менее он был озадачен. Такого исхода болезни он не ожидал. Нужно бы расспросить Булстрода, но как? Тот чего доброго еще обидится. Выведать через экономку? Но стоит ли, ведь мертвого не воскресишь. Что толку проверять, повинны ли в его смерти чье-то невежество или небрежность? К тому же, может быть, он сам ошибся.

Доктор с Булстродом верхом возвратились в Мидлмарч, по дороге беседуя о многом… главным образом о холере, о том, утвердит ли палата лордов билль о реформе, а также о твердости, которую проявляют в своей деятельности политические союзы. О Рафлсе не было сказано ничего, только Булстрод вскользь заметил, что похоронить его следует на лоуикском кладбище, и упомянул, что, насколько ему известно, у бедняги не было родственников, кроме Ригга, который, судя по словам покойного, относился к нему неприязненно.

Дома Лидгейта навестил мистер Фербратер. Священника не было в городе накануне, но весть, что на имущество Лидгейтов наложен арест, уже к вечеру достигла Лоуина, доставленная мистером Спайсером, сапожником и причетником, которому сообщил ее брат, почтенный звонарь, проживающий на Лоуик-Гейт. После того вечера, когда Лидгейт вышел вместе с Фредом Винси из бильярдной, мистер Фербратер был полон тревожных предчувствий. Можно было бы не обратить внимания, если бы кто другой наведался несколько раз к «Дракону». Но коль скоро речь шла о Лидгейте, пустячок превращался в очередную примету, показывающую, сколь разительная перемена произошла в докторе. Ведь еще недавно он весьма презрительно отзывался о занятиях такого рода. И даже если в этом времяпрепровождении, необычном для прежнего Лидгейта, были повинны семейные неприятности, пересуды о которых достигли слуха мистера Фербратера, священник не сомневался, что главной причиной послужили долги Лидгейта, теперь уже ни для кого не бывшие секретом, и с печалью заподозрил, что надежды на помощь родни оказались иллюзорными. Отпор, который встретила его первая попытка доверительно побеседовать с Лидгейтом, не располагал ко второй, но известие о постигшей доктора беде побудило Фербратера преодолеть нерешимость.

Лидгейт, только что проводив бедняка пациента, ход болезни которого его очень интересовал, встретил Фербратера веселый, оживленный и крепко пожал ему руку. Тот растерялся и не мог понять, не из гордости ли отвергает Лидгейт помощь и сочувствие. Если так, то помощь и сочувствие все равно ему будут предложены.

— Как ваши дела, Лидгейт? Я пришел, потому что услышал о ваших неприятностях, — сказал священник с родственной заботливостью, но без родственной укоризны.

— Я понимаю, что вы имеете в виду. Вам сказали, что на мое имущество наложен арест?

— Да. Это так?

— Было так, — спокойно и непринужденно ответил Лидгейт. — Но сейчас угроза позади, деньги уплачены. Мне больше ничто не мешает, я освободился от долгов и, надеюсь смогу начать все заново и более успешно.

— Счастлив это слышать, — с огромным облегчением, торопливо и тихо проговорил священник и откинулся на спинку кресла. — Ваше сообщение обрадовало меня больше, нежели любое из напечатанных в «Таймс». Признаюсь, я шел к вам с нелегкой душой.

— Благодарю, — сердечно отозвался Лидгейт. — Сейчас когда развеялись тревоги, мне особенно приятна ваша доброта. Я был очень огорчен, не скрою. Боюсь, я еще долго буду чувствовать боль, — добавил он с невеселой улыбкой. — Но тиски разжались, я могу передохнуть.

Мистер Фербратер, помолчав, участливо сказал:

— Позвольте вам задать один вопрос, дорогой мой. Простите, если я позволю себе излишнюю вольность.

— Я уверен, что в вашем вопросе не будет ничего оскорбительного.

— В таком случае… я задаю этот вопрос, чтобы окончательно успокоиться. Вы ведь не… надеюсь, вы не обременили себя взамен старых новым долгом, который может оказаться более неприятным, чем прежние?

— Нет, — ответил Лидгейт, слегка покраснев. — Я не вижу причин скрывать, поскольку эти деньги одолжил мне Булстрод. Он предложил мне в долг значительную сумму — тысячу фунтов и в ближайшее время не потребует ее возврата.

— Что ж, он поступил великодушно, — сказал мистер Фербратер, чувствуя себя обязанным с похвалою отозваться о банкире, хотя тот и был ему неприятен. Он всегда предупреждал Лидгейта, чтобы тот не принимал обязывающих к благодарности одолжений банкира, но сейчас даже помнить об этом казалось неделикатным, и он торопливо добавил:

— Вполне естественно, что Булстрод озабочен вашими делами. Ведь сотрудничество с ним не увеличило, а сократило ваш доход. Рад, что он поступил так порядочно.

Лидгейт смутился. Доброжелательное замечание священника оживило и сделало еще острей смутно тревожившее его подозрение, что доброжелательность Булстрода, которая так неожиданно пришла на смену ледяному безразличию, порождена корыстными мотивами. Но он не высказал своих подозрений вслух. Не стал рассказывать, каким образом был сделан заем, хотя припомнил сейчас все до мельчайших подробностей, а заодно и обстоятельство, о котором промолчал деликатный мистер Фербратер: еще совсем недавно Лидгейт решительно избегал личной зависимости от банкира.

Вместо этого Лидгейт заговорил о том, как экономно собирается впредь вести хозяйство и как совсем иначе смотрит теперь на житейские дела.

— Я заведу приемную, — сказал он. — Признаюсь, в этом отношении я допустил ошибку. Если согласится Розамонда, я возьму ученика. Такие занятия мне не по душе, но если врач относится к ним добросовестно, он не уронит себя. Жизнь задала мне в начале пути жестокую таску, так что легкие щелчки я без труда перенесу.

Бедняга Лидгейт! Нечаянно оброненное им «если согласится Розамонда» красноречиво свидетельствовало о его подневольном положении. Однако мистер Фербратер, загоревшись той же надеждой, что и Лидгейт, и не зная о нем ничего, могущего внушить печальные предчувствия, принес ему самые сердечные поздравления и ушел.