10
Фенелла
Портсмут, Март 1525 года
— А почему именно Петрарка? Почему не какой-нибудь другой итальянский поэт?
Они лежали в траве. Энтони помогал Фенелле делать перевод, который попросил у нее Сильвестр. Воздух был прохладным, а небо такое красивое, словно уже наступила весна.
— Ты слишком многого хочешь от простого мужчины, Фенхель. Я ведь ничего не понимаю в поэтическом искусстве. Только в кораблях. Может быть, этот Петрарка понравился мне, потому что напоминает мне кораблестроение. Он знает, где должен находиться тот или иной шпангоут, он строго придерживается законов формы, и только когда все стоит правильно и находится в равновесии, он позволяет себе выпустить пар.
Фенелла наклонилась к нему, покрыла его лицо нежными поцелуями.
— Если ты ничего не понимаешь в поэтическом искусстве, то я ничего не понимаю в умных людях, сокровище мое.
Он улыбнулся.
— Я по-прежнему не уверен, стоит ли тебе называть меня своим «гвоздем в гроб».
— Не стоит, дурачок. Ты мое сокровище, которое я хочу хранить, и я не люблю, когда ты ешь эти штуки. — Она указала на узелок, в который он собирал на болоте побеги солероса и морского хрена. — Ты знаешь, как мне больно поглощать за столом сэра Джеймса сочные вкусности, в то время как ты вынужден довольствоваться мокрой травой?
Положив голову на руку, он выудил из узелка побег и положил его в рот.
— Мне нравится есть это, Фенхель. Мы ели это в море, потому что оно было свежее, неиспорченное, не такое, как та жратва из бочек, и потому что это можно было собрать везде, где мы бросали якорь. Мне действительно нравится. И как ты могла подумать, что мне будет плохо от того, что называется морским хреном?
Она расхохоталась и поцеловала его в губы, соленые и немного отдающие хреном. Он прав. Ему это отлично подходит. Каждые две недели приезжая в Портсмут на коне, которым разрешал ему воспользоваться граф, он играл с ней в нежные игры и вел себя с непривычным озорством. Лишь изредка она заставала его, оглушенного от боли, с прижатыми к вискам ладонный, а один раз он разрешил ей обнять его и молча укачивать.
Теперь же он улыбался почти дерзко и гладил ее округлые бедра.
— Вкусности сэра Джеймса идут тебе на пользу.
— Что ты себе позволяешь? — Она ударила его по пальцам и сверкнула глазами. — Хочешь сказать, что я становлюсь слишком толстой?
— Как ты могла подумать обо мне такое? — Энтони убрал руку, словно смертельно обиделся. — Я хотел сделать тебе комплимент! И что получил взамен?
— Ты лжец, Энтони Флетчер. Ты никому и никогда не делал комплиментов — в крайнем случае, Сильвестру, потому что в его руках ты точно воск.
Он сел, прижал ее к себе.
— С тобой я не таю. Тебе я нравлюсь таким колючим, какой я есть на самом деле, ведь правда?
«Ты мне ужасно нравишься, — подумала Фенелла, — и я не знаю, как смотреть сэру Джеймсу в глаза. Признаться, я сошла бы с ума от гордости, если бы стала твоей женой. Но если ты так расцветаешь от той жизни, которую ведешь сейчас, то получишь от меня поцелуй и благословение».
Он рассказал ей, что граф велел ему делать чертежи, а затем представил их королю. Чертежи, которые весь остальной мир считал безумием, равно как и идею положить корабль набок, чтобы после многих лет плавания заново обсмолить и обшить его. Через уста своего графа он мог представить королю то, о чем мечтал с самого детства: о гордом флоте, который постоянно будет поддерживаться в порядке, вместо того чтобы возводить его на скорую руку в случае войны. О флоте, способном на гораздо большее, нежели покачиваться на волнах узкого пролива в мирные времена.
То, что король загорелся, чувствовалось до самого Портсмута. Генрих VIII не только сделал графа Рипонского одним из своих приближенных, но и послал строителей, чтобы те увеличили верфь, — как только сошел снег. Энтони приезжал постоянно, наблюдал за работой. Он строго следил за тем, чтобы каждый бассейн был сделан достаточно широким и мог вместить в себя большой корабль. Водоизмещением пятьсот тонн. Его «Мэри Роуз». Ибо целью Энтони было превзойти ее. Впрочем, к тому все и шло.
Фенелла молилась, чтобы он не заметил косых взглядов и шипения. Для жителей Портсмута ничего не изменилось. В их глазах у него на лбу по-прежнему была печать Каина, и, когда они смотрели на него, Фенелле, как и раньше, казалось, что она слышит их рев: «Повесить чудовище!»
— Что случилось, Фенхель? — Он коснулся губами ее лба и висков. — Кошка дорогу перебежала?
— Нет, нет.
— Да, да. Если не хочешь рассказывать, скажи: «Занимайся своими делами», но не пытайся обмануть меня.
Она взяла его лицо в ладони, одарила его сладчайшей из своих улыбок.
— Занимайся своими делами, любимый. Как думаешь, мы сможем перевести еще немного из Петрарки?
— А нужно?
— Сильвестру хочется. Он говорит, что не сможет толком разобраться с новыми мыслителями, которыми восхищается, пока не прочтет Петрарку.
Энтони согласно кивнул.
— Да, охотно верю, что Сильвестра восхищает подобный способ пробивать головой стены. Меня он пугает, словно черта ладан, но знаешь ли ты, как его называют в Италии?
— Скажи мне.
— Rinascimento. Возрождение. Тебе нравится?
Фенелла кивнула и провела пальцем по губам Энтони, произнесшим слово.
— Если я когда-нибудь снова вернусь в Италию, то пришлю тебе еще поэтов Rinascemento, — произнес он. — Рассказать тебе, что сделал этот Петрарка? Он поднялся на гору, хотя ему там совершенно нечего было делать. Без причины, просто чтобы доказать самому себе: я могу одолеть гору. Чтобы крикнуть: «Привет, гора, я Франческо Петрарка! Я пишу стихи, на которых можно ходить под парусом, люблю девушку по имени Лаура и могу все, что захочу».
Энтони казался таким увлеченным, что она рассмеялась, — и тут же испугалась.
— Не пытайся повторить его поступок, слышишь? Ты не Франческо Петрарка, ты не можешь одолеть гору.
— Что ты такое говоришь? — Он упрямо тряхнул головой, нахмурился, поднял брови. Фенелла ни капельки не удивилась такой реакции. — Я любимый сын дьявола. Я могу не только то, что хочу.
— Когда ты так говоришь, мне перебегают дорогу стаи черных кошек.
— Скажи Джеральдине, чтобы она свернула им шеи.
— Что?
— Джеральдине Саттон. — Он прищурился, и глаза его стали узкими, как щелочки. — Ангелу Портсмута. Когда она была шестилетним ангелочком, я видел на болотах, как она свернула шею черной кошке. Кошка исцарапала ей все руки, но Джеральдина не сдавалась, скручивала дальше, как прачка выкручивает простыни.
В какой-то момент бедное животное испустило дух. Заметив это, девчонка взвизгнула и отшвырнула труп в сторону, как можно дальше.
По телу Фенеллы побежали мурашки. Энтони мгновенно оказался рядом, сжал руками ее щеки.
— Нельзя было тебе это рассказывать, — произнес он. — Никому не говори, особенно Сильвестру.
— Ты видел это, когда тебе было шесть, и никому не рассказал?
Он зло рассмеялся.
— Дьявола не пугают ангелы, которые убивают кошек, Фенхель.
— Энтони, пожалуйста, ты когда-нибудь перестанешь? Ты не дьявол, ты не убийца и уж подавно не тот человек, который бессмысленно мучит животных. Если бы не твоя нога, ты мог бы подняться на гору и сказать ей: «Привет, гора, я — Энтони Флетчер. Я строю корабли, меня любит девушка по имени Фенхель Клэпхем, и я люблю мир больше, чем готов в этом признаться».
— Если бы я захотел, моя дурацкая нога не помешала бы мне, — возмутился он.
Фенелла была рада, что убитые кошки и дьявол были позабыты.
— Ну ладно. Если твоей гордости от этого легче, я признаю: ты можешь одолеть гору, но не хочешь.
— Нет, не хочу. — Довольный собой, он вздохнул.
— А что ты хочешь одолеть?
Его глаза сверкнули.
— Море.
Смирением тут и не пахло. Но Фенелла не хотела ничего в нем менять, даже то, что пугало ее.
Петрарку они в тот день больше не переводили. Энтони нужно было идти в доки, а Фенелла настояла на том, что будет сопровождать его. Обычно они не показывались вместе в городе, чтобы не выдавать Сильвестра, который по-прежнему считался женихом Фенеллы. Впрочем, ни один разумный человек не мог подумать ничего дурного, если мужчина шел по улице с невестой своего друга.
Но всякий раз, особенно пролежав в его объятиях целый час, Фенелла забывала, что в этом городе нет разумных людей, когда речь заходила об Энтони. Из «Морского епископа», расположенного за портом трактира, вышло четверо мужчин. Один из них был Мэтт Книверс, живший в Венеции и переводивший для Сильвестра стихи из писем Энтони. Этот приятный человек никогда не бывал пьян.
Увидев Фенеллу и Энтони, мужчины остановились и умолкли. Они тут же загородили проулок, скрестили руки на груди и перекрыли им путь.
Энтони замер на ходу, словно зверь. А Фенелла, у которой не было причин бояться этих мужчин, пошла дальше. Заметив, что он не идет за ней, она потянулась к нему.
— Вечер добрый, мастера. Нам нужно пройти.
Мэтт Книверс плюнул под ноги Фенелле. Та испуганно отскочила. Один из оставшихся, Пит Бэррелмейкер, тоже сплюнул и прошипел:
— Дочь Льюиса Клэпхема, твой отец предпочел бы удушить тебя, нежели стерпеть от тебя такое свинство. Помолвлена с лучшим парнем в городе, а ложится, словно шлюха, с братоубийцей!
Энтони вылетел вперед, будто спущенная с тетивы стрела, схватил Пита Бэррелмейкера за камзол и встряхнул со страшной силой.
— Мисс Клэпхем не шлюха, понял? Ты, шваль, проси прощения, иначе я размозжу твою маленькую черепушку, как размозжил ее своему брату.
— Энтони! — Пронзительный голос Фенеллы казался чужим. — Вернись, отпусти этого человека! Какое нам дело до их разговоров! — Никогда прежде ей не доводилось видеть, чтобы он бросался на других людей. Никогда. Только тогда, один-единственный раз, на верфи.
Энтони не перестал трясти Пита Бэррелмейкера, а когда к ним подскочил кто-то еще, он оттолкнул его локтем. Казалось, он превратился в сплошной комок злой сконцентрированной силы, состоящей из одних только мускулов и сухожилий. Но у него была лишь одна здоровая нога. Мэтт Книверс молниеносно подскочил к ним и пнул его под изувеченное колено. Энтони упал, увлекая за собой Пита Бэррелмейкера.
Из дверей и улочек повалили люди, размахивая оружием над головой. Кочерги, удила, половинки заборной планки. Они хотели забить его, как бьют опасное животное, не заботясь о том, переживет ли оно эти побои.
Фенелла подбежала к Энтони, обхватила его голову, прижалась к нему всем телом.
— Он ничего не сделал! — закричала она. — Просто защитил меня, как поступил бы любой порядочный мужчина, если бы кто-то оскорбил идущую с ним девушку! Он сказал Бэррелмейкеру, что он должен извиниться, и за это вы собираетесь забить его до смерти?
Она кричала, словно обезумевшая, пока Энтони не поднялся и не обнял ее.
— Все в порядке, Фенхель. С нами ничего не случится. — Он спрятал ее голову у себя на груди, сжал лицо девушки ладонями.
Люди, вставшие кольцом вокруг них, расступились.
— Оставьте его, — произнес Бэррелмейкер. — Девушка права, это чертово отродье мне ничего не сделало.
— Нас послал за тобой сэр Джеймс, — произнес Мэтт Книверс, обращаясь к Энтони. — Ты наконец-то загнал в могилу своего отца, а чернобровая Летисия, которая имела несчастье произвести тебя на свет, тоже недолго протянет.
Энтони уставился на него, словно вдруг перестал понимать тягучий акцент, на котором говорили в Гемпшире.
— Ты должен позаботиться о похоронах, даже если тебе наплевать на отца, — заявил один из мужчин. — Сэр Джеймс сказал, чтобы мы известили тебя. Он ждет у бедной больной, которая имеет несчастье называться твоей матерью.
Фенелла взяла себя в руки.
— Пойдем, — сказала она, вытирая пот со лба Энтони. — Твой отец умер. Нам обоим нужно пойти в твой дом.
Толпа расступилась, их пропустили. Энтони безвольно шел за Фенеллой. Украдкой поглядывая на него, она видела, что он прихрамывает после каждого шага.
Дом Флетчеров стоял над северным флангом порта в направлении Саутгемптона. Не такое роскошное имение, как Саттон-холл, но хороший жилой дом. Построенный на солидном каменном фундаменте, он был просторнее, чем более старые дома на улице. Дом, который мог свидетельствовать о процветающем ремесле и благополучии, если бы не был так запущен.
Энтони вывернулся из объятий Фенеллы, оттолкнул ее.
— Иди домой.
— Не глупи. Я пойду с тобой.
— Иди домой, — резким тоном повторил он. — Тебе нечего делать в таком доме.
Он оставил ее на улице, а сам пошел к родительскому дому. Фенелла побрела за ним. Перед дверью он остановился, обернулся и закричал на нее:
— Оставь меня и мой проклятый дом в покое, Фенхель! Иди в Саттон-холл, где тебе самое место, лучше уйди и выходи замуж за Сильвестра! Я не понимаю, почему ты этого до сих пор не сделала.
Фенелла увидела, как дрожат у него плечи.
— Потому что ты идиот, — заявила она. — Сильвестр побьет тебя за это, ты знаешь?
Он смотрел на нее, его трясло от боли и страха, с которыми не мог справиться его гнев.
— Да, — наконец ответил он и потупился.
— Иди в дом, — сказала Фенелла. — И разреши мне пойти с тобой. Если я не выдержу, то развернусь и уйду, согласен?
— Если ты не сможешь выдержать меня, — ответил Энтони, и было видно, что каждое слово стоило ему усилий, — ты обещаешь оставить меня в покое и выйти замуж за Сильвестра?
— Да, обещаю. — В горле Фенеллы пересохло. — Если я не смогу выдержать тебя и если Сильвестр будет готов, я выйду за него замуж. Теперь тебе лучше?
Вместо ответа он удивленно переспросил:
— А почему это Сильвестр может быть не готов? Я не отрицаю, что Сильвестр, возможно, самый благородный мужчина в этом мире, но он остается мужчиной. А не святым.
«Я люблю тебя, — с грустью подумала Фенелла. — Ты считаешь себя грубияном без малейшей толики шарма, но то, что ты сказал, слаще любовной лирики Петрарки».
Медленно, словно под грузом тяжелой ноши, Энтони развернулся. Толкнул плечом дверь, едва державшуюся на петлях, и вошел в дом. Фенелла подождала, затем последовала за ним.
Никогда прежде она не входила в дом Флетчеров. Сейчас там было темно и воняло, как в повозке могильщика, но когда-то это был дом, в котором жила одна из лучших семей в городе, ни в чем не знавшая недостатка. В мебели не чувствовалось особой изысканности, как в Саттон-холле, но вся она была сделана на совесть. Свечи не горели, огонь в камине не разгонял сырость и промозглость, ставни дома были закрыты. Единственным источником света казался светлый жакет мужчины, стоявшего в углу и повернувшегося к ним. Джеймс Саттон. Фенелла затаила дыхание.
Когда он подошел к ним, девушка увидела в углу еще одну фигуру. Женщина, согнувшись, сидела на табурете, и ее почти невозможно было рассмотреть из-за лохмотьев, прикрывающих тело, и окутывающих ее теней. Седые, словно потускневшее серебро, волосы паклей свисали с головы.
— Мои соболезнования, Энтони, — произнес сэр Джеймс. — Твоему отцу не пришлось долго мучиться. Господь призвал его, как только священник отпустил ему грехи.
— Он уже ушел или еще здесь? — поинтересовался Энтони.
— Священник? Да, мой милый. Он уже ушел.
Энтони выпрямил спину и посмотрел на сэра Джеймса так, будто бросал ему вызов.
— Значит, это я свел его в могилу? Мне, конечно, потребовалось для этого четырнадцать лет, но в конце концов у меня все получилось.
— Так говорят на улице? Ах, Энтони, почему ты по-прежнему обращаешь внимание на эту пустую болтовню?
— Я не обращаю на нее внимания, — возразил Энтони. — Просто хочу знать.
Сэр Джеймс вздохнул.
— Нет, — произнес он, — ты не сводил отца в могилу. Просто он был больным человеком и под конец едва мог есть, поэтому смерть стала для него избавлением.
— Он не был мне отцом, — сказал Энтони. — И милости этой ждал много лет.
Сэр Джеймс подошел к нему, обнял — и то, что Энтони отвернулся и напрягся, не остановило его.
— Мне искренне жаль, милый мой. Все, что произошло, все, что мы сделали неправильно, все, от чего не смогли тебя уберечь, вызывает во мне сожаление. Хочешь увидеть его? Он лежит на носилках, наверху. Если хочешь, я пойду с тобой.
— Нет, я не хочу его видеть, — произнес Энтони. — Что, если у меня нет денег на похороны? Он не получит благословения?
— О похоронах я позабочусь. Об этом не беспокойся.
— Я не беспокоюсь. Если я больше никому не нужен, то я пойду.
Сэр Джеймс с явной неохотой отпустил напряженного юношу.
— Ты нужен матери, — сказал он и повернулся к сидевшей на табурете фигуре. Но женщина не шевельнулась и продолжала слепо смотреть прямо перед собой.
— Нет, — заявил Энтони.
Фенелла взяла себя в руки и направилась через всю комнату к женщине. Приблизившись, она едва не отшатнулась. От матери Энтони исходил трупный запах, ядовитый запах разложения и мокрых шкур.
— Мои соболезнования, миссис Флетчер, — произнесла Фенелла. — Ваш сын здесь. Наверняка вы хотели бы подать ему руку.
Из горла женщины, похожей на столетнюю старуху (на самом деле она не могла быть намного старше цветущей тетушки Микаэлы), вырвался писклявый хрип. Рука ее была похожа на когтистую лапу. Пальцы испуганно вцепились в рукав платья Фенеллы, она заслонила лицо тонкой рукой.
— Скажи, что я ничего ей не сделаю, — прорезал затхлый воздух голос Энтони. — А потом отойди от нее. Сэр Джеймс, вы можете забрать мисс Фенеллу?
— Я останусь с тобой, — произнесла Фенелла, не слушая, что ответил сэр Джеймс. — Почему она так боится тебя?
— Откуда я знаю! Потому что я в сговоре с дьяволом. Потому что я могу размозжить ей череп, как ее сыну Ральфу.
— Ты этого не делал! — воскликнула Фенелла.
— Почему же, — возразил он, даже глазом не моргнув. — Я бил ее, чтобы она что-нибудь сказала мне, поскольку полагал, что мне так положено. Но она не сказала мне ничего, и я не стану бить ее снова. Не потому, что мне жаль, а потому, что в этом нет смысла. А теперь уходи, как обещала, Фенхель. Уходи из этого свинарника! Тебе нужно выйти замуж за Сильвестра. Ни о чем лучшем девушка не может и мечтать.
— Да приди же в себя! — Сэр Джеймс снова попытался обнять его, но Энтони увернулся. — От несправедливости того, что с тобой произошло, у нас захватывает дух, но до сих пор ты не поддавался и достойно держался вопреки всему. Продолжай идти путем, которым шел, и обрети мир, чтобы этот груз больше не давил на тебя.
— Мне нет дела до своей души, — ответил Энтони. — Есть дело лишь до головы и рук, которые нужны мне, чтобы построить корабль.
— Энтони, — произнесла Фенелла, — что ты хотел, чтобы мать сказала тебе?
— Если я отвечу, ты оставишь меня и уйдешь?
— Я же обещала. Если я не смогу выносить тебя, то уйду.
Он посмотрел мимо нее, словно за ее спиной в комнате стоял кто-то еще.
— Она должна была сказать мне, кто мой отец.
Фенелла поняла. Вот почему Мортимер Флетчер превозносил своего бездарного старшего сына до небес и превратил в ад жизнь младшего, такого талантливого: потому что тот не был его сыном.
Его жена, вонючая старуха, сидевшая в углу, словно мертвец, наставила ему рога, и он наказал за это сына своего соперника. Настраивал собственного сына против Энтони, поощрял его издевательства над сводным братом, пока тот не ударил в ответ. После этого сына у него не осталось.
— Почему ты не уходишь? Думаешь о том, кто мог меня зачать?
«Я думаю о том, что люблю тебя».
— К сожалению, я не могу сказать тебе, чей я ублюдок — дьявола или Фуллера, который скупает ночные горшки. — Энтони на миг скривился. — Она не скажет. Может быть, она сама не знает.
«Мне тоже не нужно этого знать, — подумала Фенелла. — Я знаю, что в душе ты плачешь горькими слезами, и сердце мое разрывается, оттого что я не могу удержать тебя».
— Можешь идти, Фенхель Клэпхем, — произнес он почти с нежностью. — И вы тоже, сэр Джеймс.
— Я тебе не сэр, — произнес сэр Джеймс. — Ты брат моему сыну, значит, ты мне сын. Я хочу, чтобы ты пошел с нами.
— Но я не пойду.
Фенелла лихорадочно размышляла. Что же сказать ему, чтобы помочь вынести эту боль и не сломаться? «Мой отец не хотел меня, и твой не хотел тебя, зачем же они нужны нам? То, что ты хотел меня, сделало меня сильной, и я хочу тебя больше всего на свете».
— Бросать тебя одного кажется мне бесчеловечным, — произнес сэр Джеймс. — Ведь придется решать, что будет с твоей матерью и домом, который принадлежит теперь тебе.
— Почему мне? — спросил Энтони. — Я не был его сыном, я не имею права на его имущество.
— Дом — твое наследство, — ответил сэр Джеймс. — Что бы ты ни думал на этот счет, я уверен, что он полагается тебе.
Энтони переводил взгляд с одной стены на другую, словно надеясь, что сумеет отыскать выход. А затем устало опустил голову, сдавил руками виски.
— Мне больше не хочется иметь с этим ничего общего, — сказал он. — Но я должен заниматься этим. Вы — нет. Вам нужно уйти.
Фенелла пересекла комнату и остановилась напротив него.
— Это твоя гора, Энтони, — произнесла она. — Сделай так, как рассказывал мне о Петрарке, скажи: «Привет, гора. Я — Энтони Флетчер, я стою здесь и не позволю изгнать меня из этого мира. Я строю корабли, люблю свою девушку Фенхель и своего друга Сильвестра, я могу все, что хочу, и даже больше». — Ей было все равно, что подумает об этом сэр Джеймс.
Увидев, что Энтони насторожился, она поднял а руку и провела пальцем по морщинке на его лбу. Он недоверчиво слушал ее.
— Что это? — спросил сэр Джеймс. — «Восхождение на гору Ванту» Петрарки?
— Думаю, да, — ответила Фенелла, а Энтони кивнул.
— Да ты философ! — восхитился сэр Джеймс. — «Я стою здесь и не позволю изгнать себя из этого мира». Думаю, что таким образом можно подытожить все то, что так смущает в наше время, вам не кажется?
— Rinascimento, — в один голос ответили Фенелла и Энтони. Затем она наклонилась к его уху и прошептала: — Возрождение.
Он взглянул на нее робко, искоса.
— Ты действительно не хочешь уходить, Фенхель? Ты по-прежнему можешь выносить меня?
— Можешь не сомневаться. — Она рассмеялась, хотя к горлу подкатил комок. — Сказать тебе, чего я хочу? Схватить тебя за шиворот, притащить в светлый дом сэра Джеймса и влить в тебя что-то теплое и питательное из того, что готовит для детей Карлос. А затем «подсластитель мира» — сэра Джеймса.
— Очень мудрый план, словно его придумал сам Петрарка, — произнес сэр Джеймс и снова посмотрел в тот угол, где сидела мать Энтони. — Доброй ночи, Летисия. Завтра утром я зайду посмотреть, как вы тут, и приведу с собой организатора похорон.
Затем они повернулись спиной к молчавшей женщине и вышли на улицу, в спасительную прохладу ночи.
