На полуострове они пробыли долго, папа то сидел, то лежал на скале. Лео всегда находил странным, что папа мог плясать и петь “Калинку”, а уже через секунду полностью уйти в себя. Когда же уходил в себя, он говорил вещи, которых Лео не понимал, про свое детство, про то, как вырос и приехал в Швецию.

Гуськом, один за другим, они идут по узкой лесной тропинке. После полудня немного похолодало, и Лео плотнее запахивает стеганую куртку. Идут они не очень быстро, но Винсент все равно вдруг останавливается, умоляюще поднимает голову, и Лео берет его на руки. Папа шагает позади, что-то напевает без слов. Он опять выбрался из себя, и молчание не вернулось ни разу на обратном пути от Древвикена, через лес, мимо футбольного поля и лужайки, мимо школы до самого подъезда.

Новая бутылка всегда найдется.

Винная стойка под мойкой пуста, но за нею есть еще одна, всегда полная, так что вино есть всегда. Папа достает бутылку, идет в спальню, ложится на незастланную постель, а Лео ждет, когда он заснет, и закрывает дверь. Важно, чтобы папа заснул, чтобы вернулся покой и не было нужды все время держаться начеку.

Они вешают куртки на крючки в коридоре, и Феликс рассматривает большие прорехи на куртке Лео. Проводит двумя пальцами по волокнистым краям, обнажающим белый, вылезший наружу синтепон. Старается затолкать его внутрь, но тот опять немедля вылезает.

Если повернуть прореху на плече к стенке, видна дырка на рукаве. Если повернуть к стенке дырку на рукаве, видна прореха на плече.

А ведь с минуты на минуту придет мама.

Мама не должна их видеть.

Мимо прерывистого папина храпа за закрытой дверью спальни Лео крадется на кухню, достает из верхнего ящика рабочего стола ролик скотча, отрывает короткие куски, чтобы соединить края разрезов, но почему-то дыры становятся даже больше. Феликс приносит иголки, но ниток под цвет не находит, хоть и обыскивает множество банок и коробок, высыпав их содержимое на пол в коридоре. Потом они обнаруживают на письменном столе засохший тюбик клея, но сколько ни давят до боли в кончиках пальцев, не могут добыть оттуда ни капли.

– Ох, Лео, плохо дело.

– Мы повернем дырки… вот так… к стене.

– Она все равно увидит!

– Ну… тогда мы скажем, что куртка порвалась о колючки на кустах.

– Так ведь глупо же…

– А что, если Фарук загнал футбольный мяч в колючие кусты. И когда я полез туда за мячом, колючки зацепились за куртку и порвали рукав в двух местах. Сработает?

Приходит мама.

Они тихо сидят на кухне, слушают. Слышат, как она ставит сумочку на стул, а продуктовый пакет на пол, слышат, как она вешает в коридоре пальто.

И спешит мимо. Не глядя. Не видит прорех от ножа.

Идет на кухню и, слыша из спальни папин храп, спрашивает, что они ели на обед и на ужин. Прежде чем Лео успевает ответить, Винсент кричит из своей комнаты: “Мороженое!”, и Лео добавляет, что потом они пекли оладьи. На минуту кажется, что она ему верит.

– Оладьи?

Ее глаза ищут сковородку, которой нет ни на плите, ни на сушилке, или тарелки с остатками клубничного джема.

На сей раз отвечает Лео. Опередив Винсента.

– Да.

– Да?

– Да.

Мама сердится не очень часто. Но как раз сейчас сердится. Всякий раз, как резкие, судорожные, пьяные всхрапывания вылетают из спальни и наполняют квартиру, Лео видит это по ее лицу.

– Я помыл тарелки. И все убрал. Все-все. Сковородку. И тарелки.

Она открывает дверцу шкафчика. Но не ту, где тарелки или сковородки. А дверцу под мойкой. Вытаскивает мусорное ведро, и они оба одновременно видят их. Пустые бутылки. И стойку для вина, тоже пустую. Она вправду сердится. Но не на него и его вранье.

– Ладно. Чего вам хочется на ужин?

Она гладит Лео ладонью по щеке. Кожа у нее всегда такая мягкая.

– Что скажешь? Оладьи?

– Оладьи.

Он помогает ей достать муку, яйца, молоко и соль. И немножко папиной копченой свинины, которую он длинным кухонным ножом нарезает толстыми ломтями и ест с луком.

Особенные оладьи, которые пекут в духовке.

– Когда папа ушел в спальню?

– Когда мы вернулись домой.

– Вернулись?

– Да.

– Откуда?

От фургона с мороженым. От двух черносмородиновых бутылок. От палочек от мороженого, которые невозможно сломать, как невозможно сломать и семью.

– Откуда?

– Из школы.

Нежная рука по-прежнему у него на щеке.

– Откуда?

Слова не желают сходить с языка, потому-то, когда звонят в дверь, он со всех ног бежит в коридор. Под любым предлогом сбежать из кухни, сбежать от необходимости снова врать маме.

– Мама или папа дома?

Он никогда не видел дяденьку, стоящего на площадке.

– А вы кто?

Высокий. Почти как папа. Но с короткой стрижкой. И добрыми глазами.

– Они дома? Твоя мама? Или папа?

Не похоже, чтобы он чем-то торговал. И не домоуправитель, который пришел жаловаться, что они устроили беготню в подвале или разбили лампочки на парковке. Может, из тех, кто талдычит про Христа и показывает тоненькие брошюрки с яркими картинками, где нарисованы дети, играющие со львами. Но это не комиксы.

– Мама. Мама дома.

Нет, он здесь не затем, чтобы толковать про Иисуса, и брошюрок у него нет. Вдобавок такие обычно ходят по двое.

У Лео чуть сосет под ложечкой. Глубоко, под ребрами. Хорошо, что папа спит, ведь это наверняка один из тех, что приходят к маме или папе, поскольку Лео, Феликс или папа что-то натворили. И папе лучше с ними не встречаться.

– Спасибо.

Лео идет на кухню, прислушивается: папа храпит по-прежнему. И нарочно становится спиной к спальне, когда обращается к маме, которая взбивалкой размешивает в пластмассовой миске тесто для оладий.

– Там тебя спрашивают.

– Кто?

Он пожимает плечами.

– Не знаю.

Она моет руки под краном с горячей водой, вытирает их полотенцем, висящим на дверце плиты, и идет по коридору к входной двери.

– Здравствуйте.

Мужчина протягивает костлявую руку.

– Здравствуйте. Я отец Хассе.

– А я мать Лео, – говорит она, пожимая ему руку. – Хорошо, что вы зашли. Я собиралась связаться с вами.

Высокий мужчина кивает со вздохом:

– Понимаю. И ценю. Потому что… это недопустимо. Мама кивает и вздыхает, открывает дверь пошире:

– Входите. Не говорить же на лестнице.

Отец Хассе входит, но останавливается на коврике в коридоре. И она видит все его глазами: коридоров как бы два. Ее стена. И Иванова. Ее сторона с берестяными корзинками и рисунками, которые нарисовал для нее Феликс. Иванова сторона с длинными рядами старых инструментов и саблей, которой полагалось висеть в совершенно определенном положении и точно посередине.

– Поймите… я ни в чем вас не виню, – обращаясь к ней, он наклоняется, старается сделаться пониже. —

Я пришел, чтобы убедить вас поговорить с вашим сыном.

Мама меняет позу, опирается уже не на правую ногу, стоит на обеих, как бы готовится. Больше никто этого не видит. Один только Лео, он ее знает. Знает: стоя вот так, она проверяет свои силы.

– А мне бы хотелось, чтобы вы поговорили с вашим сыном.

– Уже поговорил. Сегодня… у нас было полно времени. Четыре часа в неотложной помощи.

– В неотложке?

– Да, они…

– Сегодня?

– Оскольчатый перелом. Результат “очень сильного удара”, так они сказали.

Мама оборачивается к Лео, смотрит на его лицо, которое из сильно опухшего с черными синяками успело превратиться в слегка опухшее с желто-коричневыми пятнами. Выражение ее лица меняется, когда она понимает, что речь идет не о случившемся неделю назад, а о случившемся сегодня и ситуация переменилась. Ваш сын и мой поменялись местами.

Лео смотрит в пол, слушает и вдруг осознает, что храп прекратился.

– Перелом носа.

– Понимаю. Я медсестра.

Дверь спальни открывается, Лео слышит.

– Не будь я сегодня дома. И не отвези его сразу же в больницу. Метина осталась бы на всю жизнь.

Тяжелые шаги приближаются.

– Они собрали ему нос. И выпрямили носовую перегородку.

Мама опять смотрит на Лео. И только в этот миг замечает папу, с растрепанными волосами.

– В таком случае… Мне очень жаль. Я серьезно поговорю с Лео. И мы во всем разберемся… А потом можем прийти к вам. И все обсудить сообща. Вы и ваш сын, я и мой сын.

Тяжелые шаги.

– Разберемся?

Папа.

– Блин, мы точно разберемся! – Папа проходит мимо Лео, идет дальше, встает между мамой и посетителем. – Верно, Бритт-Мария?

Посетитель хочет уйти, ладонь на ручке, дверь полуоткрыта, но папа делает еще шаг.

– Эй, ты куда? Проходи. Проходи! Сейчас мы во всем разберемся. – Он кивает маме. – Или, может, ты предпочитаешь, чтобы мы пригласили тебя на ужин? Бритт-Мария? У нас гость. Отец Хассе! Ужин!

Высокий посетитель вроде как смешался, он ведь хотел уйти.

– Нет… ну что вы, я ведь только хотел поговорить…

Мама тускло улыбается ему. Но не папе.

– Иван… Мы с отцом Хассе уже все обсудили. Я расскажу тебе попозже. Когда отец Хассе уйдет.

Папа усмехается.

– Обсудили? А вот я не обсудил. Лео и мой сын тоже. Так что… заходи. Присоединяйся, отец Хассе.

Он хватает дверную ручку и захлопывает входную дверь, отец Хассе так и стоит на коврике. Одной рукой папа указывает на кухню и одновременно не дает маме двинуться с места.

– Ты же хотел разобраться.

Они сидят за кухонным столом. Папа на своем месте возле пепельницы и билетов лото, отец Хассе – на мамином стуле.

– Да.

– А в чем именно разобраться? В том, что наши сыновья подрались? Что мой десятилетний сын на сей раз поколотил твоего четырнадцатилетнего? Что теперь они квиты?

Отец Хассе смотрит по сторонам, ищет маму, но ее здесь нет.

– Квиты? Ладно, если ты так это называешь. Сегодня утром мой сын пришел домой с серьезными травмами. Нос сломан, и…

– Погоди.

Папа протягивает руку, прямо перед отцом Хассе. И кивает в коридор, на кого-то, прячущегося за дверью.

– Лео?

Лео переступает через порог.

– Подойди сюда.

К столу он не подходит, останавливается возле холодильника.

– Лео, сынок, это отец Хассе. Говорит, ты ударил Хассе в нос. Это верно?

Кажется, холодильник никогда не гудел так громко.

– Да.

– Один раз?

– Да.

Он стоит на кухне, которая превратилась в зал суда, и судьи смотрят на него, один с полуулыбкой, второй с легким серьезным кивком. Потом улыбающаяся половина достает из кармана брюк несколько купюр.

– Держи. – Папа вручает Лео пятьдесят крон. – В следующий раз, когда поквитаешься, бей дважды. Получишь сотню.

Пятьдесят крон папиных денег. Лео берет купюру, пробегает по ней пальцами, она мятая, и он ее разглаживает.

– Можешь идти. Ступай к братьям, Лео.

Потом папа подмигивает отцу Хассе, как обычно подмигивает маме.

– Стало быть, они квиты. Твой сын первый избил моего. Потом мой сын избил твоего. Теперь они квиты.

С ручкой в руке он подвигает ближе билеты лото.

– А вот мы друг с другом еще не закончили, – продолжает он, расставляя крестики на билетах. – Потому что ты явился сюда, в мой дом, и во всем обвинил моего сына. Хотя начал-то твой сопливый хулиган! Поэтому, как тебе наверняка известно, заканчивать придется нам с тобой. За этим кухонным столом. Обещаю тебе, гарантирую… что отныне каждый раз, когда твой сопливый хулиган побьет кого-нибудь, все равно кого, я найду тебя и поколочу. Каждый раз.

Отец Хассе быстро встает со стула.

– Ты мне угрожаешь?

– А то! Ясное дело, угрожаю.

– Я думал, мы спокойно поговорим.

– А мы и говорим. Пока что.

Отец Хассе молчит. Лицо у него залилось краской.

– Ты мне угрожаешь. А знаешь, я ведь могу на тебя заявить. Понятно?

Папа смеется, спокойно, во всяком случае так кажется.

– Отлично. Заявляй. – Смех становится громче, настоящий хохот. – Эти хреновы полицейские скажут мне спасибо. Поблагодарят! Потому что отныне будут знать, каков твой сопливый хулиган.

Дальше все происходит так быстро, как тогда, за столиком в ресторане, со стаканом фанты. Папа встает, сгребает отца Хассе за ворот и прижимает к стене между гудящим холодильником и дверью.

– Запомни. Каждый раз, когда твой сопливый хулиган кого-нибудь изобьет, я изобью тебя. Каждый раз!

Папа повышает голос, и дверь комнаты Винсента открывается. Феликс и Винсент выглядывают в коридор, когда папа толкает отца Хассе лицом в стену, а потом по коридору к входной двери.

– Покеда, отец Хассе. Привет Хассе от меня. Береги его нос, сожми покрепче да подергай маленько и передай привет от Лео. От сына Ивана.

Бритт-Мария так и стоит в коридоре, когда дверь закрывается и шаги удаляются по лестнице. Ноги у нее подкашиваются, тело норовит упасть на пол, будто пьяная агрессия им не по силам. Но мама стоит. Потому что так решила.

– Лео. Феликс. Винсент. Ступайте в свою комнату.

– Это еще почему?

– Потому что мне надо поговорить с тобой, Иван. Наедине.

– Тебе? Ты знаешь, что твой сын сегодня сделал?

Теперь она видит куртку, висящую одним плечом к стене и укрытую широким шарфом, – когда папа поднимает ее повыше. Дырка еще увеличилась. Теперь даже папины пальцы туда пролезут.

– Он защитил себя. Нас. Нашу честь. Лео выстоял, а ему грозил нож! Выстоял ради нас. Можешь говорить, Бритт-Мария. Валяй! Но говори с нами. Со всеми нами. Мы – семья. Если, по-твоему, наш сын сегодня поступил неправильно, так ему и скажи. Перед всеми нами.

– Лео ничего неправильного не сделал, Иван. – Ноги у нее не подкашиваются, потому что она так решила. – Это ты действовал неправильно.

– Я? – Папа роняет куртку. Но руки не опускает. – Я научил нашего сына защищаться!

– А если отец Хассе заявит в полицию?

Он придвигается ближе.

– На что заявит?

– Ты ему угрожал, Иван.

– Свидетелей-то нет. Верно? – Он смотрит на нее, на сыновей. – Кто-нибудь слышал, как я угрожал отцу Хассе? Кто-нибудь из вас? Или моя жена тут единственный полицейский? – Он задерживает взгляд на старшем сыне. – Лео, ты слышал? Слышал?

И ждет, пока не получает ответ:

– Нет, папа. Я ничего не слышал.

– Но я слышала, Иван.

Мама стоит вплотную рядом с папой. Вплотную с его рукой. Но ей все равно.

– Я слышала, как ты ему угрожал. И могу в точности повторить, что ты сказал.

– Ты что же… собираешься на меня донести? – Он придвигает руку ближе, почти касается ее лица. – Настучать собираешься? Да?

– Папа, не надо!

Феликс бежит к папе и маме, к руке, которая дрожит перед ее лицом.

– Папа! Не надо! Папа…

Он кричит, дергает отца за карманы брюк, пока тот не опускает руку.

– Ты никогда больше не станешь выступать против моей семьи.

Затем все разом приходит в движение.

Лео видит, как папа проходит через кухню на балкон, перегибается через перила. Мама трет руками глаза, идет в ванную, закрывает дверь и включает воду. Феликс идет за ней, старается догнать, стучит в дверь, хочет войти. А Винсент бежит к себе в комнату, к мячикам-бомбам и громко рыдает, бросая их.

Все в движении, ничто не стоит на месте.

Кроме Лео.

Только он один стоит, не поднимает руки, не кричит, не плачет.

Теперь он знает.

Что папа дрожит в квартире, которая стала меньше. Но на сей раз и изнутри, и снаружи.