ЛАНЧ С БЕТАНИ
Сегодня я встречаюсь с Бетани за ланчем в «Vanities», — это новое бистро Эвана Килея в Трибеке, и хотя утром я два часа занимался в спортзале, а потом еще до полудня поработал с гантелями прямо в офисе, чувствую я себя нервозно. Сложно определить причину, но я думаю, что одно из двух. Либо я опасаюсь, что меня обломают (хотя непонятно, с чего бы вдруг мне опасаться облома: она сама мне позвонила, она хочет видеть меня, она хочет со мной пообедать и снова со мной поебаться, — она, а не я), либо все дело в этом новом итальянском муссе для волос, который я попробовал как раз сегодня, и хотя он приятно пахнет, и волосы кажутся гуще, он оставляет какое-то липкое неприятное ощущение, и вполне может быть причиной моей непонятной нервозности. Чтобы за обедом нам было о чем поговорить, я вчера попытался прочесть сборник рассказов одного модного молодого писателя, о котором недавно писали в New York. Книжка называется «Котелок для рагу», я купил ее в «Barnes&Noble». Я честно пытался ее читать, но все рассказы начинались с фразы: «когда луна бьет в глаза, как большая пицца», — так что я поставил книжку на полку, выпил J&B со льдом и принял два ксанакса, чтобы прийти в себя после такого напряга. В качестве компенсации, перед тем, как лечь спать, я написал Бетани стихотворение и потратил на это немало времени, что меня удивило, потому что в Гарварде я часто писал ей стихи, длинные мрачные поэмы, до того, как мы с ней расстались. Господи, думаю я, входя в «Vanities» (опаздывая всего на пятнадцать минут), я очень надеюсь, что она не связалась с Робертом Холлом, этим тупым мудаком. Проходя мимо зеркала, что висит над стойкой, я смотрю на свое отражение — мусс смотрится очень даже неплохо. В сегодняшнем Шоу Патти Винтерс обсуждали Патрика Суэйзи — стал ли он циником или нет?
Метрдотель подводит меня к столику, где сидит Бетани (все происходит как бы в замедленной съемке). Она сидит спиной к залу и не видит меня. Я вижу только ее затылок — шея открыта, каштановые волосы подняты вверх и собраны в элегантный пучок, — а когда она поворачивает голову, чтобы взглянуть в окно, я вижу ее профиль: она выглядит как модель. На ней шелковая блузка и шелковая с атласом юбка с кринолином. Зеленая замшевая сумочка от Paloma Picasso стоит перед ней на столе, рядом с бутылкой минеральной воды San Pellegrino. Бетани смотрит на часы. Пара за соседним столиком курит, и после того, как я неожиданно наклоняюсь к Бетани и целую ее в щеку, я сдержанно обращаюсь к метрдотелю и прошу пересадить нас в зал для не курящих. Я говорю тихо и вежливо, но все же достаточно громко, чтобы курильщики за соседним столом меня слышали — надеюсь, их это немного смутит.
— Ну, так что? — Я стою, скрестив руки на груди и нетерпеливо постукивая носком ботинка по полу.
— Боюсь, сэр, у нас нет зала для некурящих, — говорит метрдотель.
Я прекращаю стучать ногой по полу и медленно обвожу взглядом ресторан, то есть бистро. Меня очень волнует, как выглядят мои волосы, и я вдруг очень жалею, что не сменил мусс, потому что с тех пор, как я в последний раз видел свои волосы, пару секунд назад, ощущение стало другим. Мне кажется, что пока я шел от бара до столика, в моей прическе что-то изменилось. К горлу подступает теплая тошнота, но, поскольку на самом деле мне все это снится, то мне все-таки удается произнести:
— То есть, вы говорите, у вас нет зала для некурящих? Я правильно понял?
— Да, сэр
Похожий на педика метрдотель, с невинными глазками (без сомнения, актер) добавляет:
— Прошу прощения.
— Ну, это… весьма интересно. С этим я как-то могу смириться.
Я достаю свой бумажник из газелевой кожи, вынимаю оттуда двадцатку и сую ее метрдотелю, в его неуверенную ладонь. Он растерянно смотрит на банкноту, смущенно бормочет:
— Спасибо вам, — и уходит, слегка ошарашенный.
— Нет. Спасибо вам, — кричу я ему вдогонку и сажусь напротив Бетани, вежливо киваю паре за соседним столиком, и хотя я пытаюсь как можно дольше игнорировать Бетани, насколько это допустимо правилами этикета, у меня ничего не выходит. Она выглядит потрясающе, как модель. Все расплывается. Я на пределе. Меня лихорадит, романтические порывы…
— А разве ты в Гарварде не курил? — это первое, что она спрашивает.
— Сигары, — говорю я. — Только сигары.
— Ага, — говорит она.
— Но я давно бросил, — лгу я, делаю глубокий вдох и сжимаю кулаки.
— Это правильно, — кивает она.
— Слушай, ты без проблем заказала столик? — интересуюсь я.
Меня, блядь, трясет. Я кладу руки на стол, как дурак — я надеюсь, что под ее пристальным взглядом они перестанут дрожать.
— Здесь не нужно заказывать столик, Патрик, — говорит она успокаивающе, протягивает руку и кладет ее поверх моей. — Успокойся. Вид у тебя диковатый.
— Я спокоен, я абсолютно спокоен, — я делаю глубокий вдох и пытаюсь улыбнуться, а потом, сам того не желая, но не в силах терпеть, все-таки спрашиваю: — А как у меня прическа?
— Замечательная прическа, — говорит она. — Успокойся. Все хорошо.
— Я спокоен, — я опять пробую выжать из себя улыбку, но уверен, что получается просто гримаса.
Она говорит после короткой заминки:
— Хороший костюм. Henry Stuart?
— Нет, — говорю я обиженно, прикасаясь к лацкану пиджака, — Garrick Anderson.
— Очень хороший. — Она умолкает на пару секунд и вдруг спрашивает с искренним участием:
— С тобой все нормально, Патрик? Тебя так… колотит.
— Послушай, я просто устал. Я только что прилетел из Вашингтона. Буквально сегодня утром.
Все это я выпаливаю на едином дыхании, избегая смотреть ей в глаза.
— На частном самолете Дональда Трампа. Замечательный был полет. Сервис — на высшем уровне. Мне надо выпить.
Она улыбается, как будто я сказал что-то забавное, и пристально смотрит на меня.
— Правда? — говорит она, как мне кажется, не без некоторого самодовольства.
— Да.
Я не могу на нее смотреть, и мне стоит немалых усилий просто развернуть салфетку, положить ее на колени и поправить, чтобы она лежала так как надо. Я смотрю на стакан рядом с моей тарелкой и мысленно умоляю, чтобы скорей подошла официантка. Неловкая тишина, и поэтому кажется, что мои следующие слова звучат очень громко.
— Ты сегодня смотрела Шоу Патти Винтерс?
— Нет, я ходила бегать, — отвечает она. — Оно было про Майкла Джея Фокса, да?
— Нет, — поправляю я. — Про Патрика Суэйзи.
— Правда? За ними сложно уследить. Ты уверен?
— Да. Про Патрика Суэйзи. Совершенно точно.
— И как оно было?
— Очень интересно, — я делаю глубокий вдох. — Там в основном были споры на тему, стал ли он циником или нет.
— А ты как считаешь? — спрашивает она, по-прежнему улыбаясь.
— Ну нет, я не знаю, — я снова разнервничался, — это вообще-то интересный вопрос. На самом деле, они его рассмотрели не особенно глубоко. Я имею в виду, после «Грязных танцев» — нет, однозначно. Но после «Тигра Варшавы» — я не знаю. Может быть, я сумасшедший, но мне показалось, что я заметил в нем некую горечь. Я не уверен.
Она смотрит на меня, и ее выражение не меняется.
— Да, чуть не забыл, — я лезу в карман, — я написал тебе стихотворение.
Я передаю ей листок бумаги.
— Вот.
Я себя чувствую совершенно разбитым, меня немного подташнивает. Я действительно на пределе.
— О, Патрик, — она улыбается. — Как это мило.
— Ну, ты понимаешь, — я скромно отпускаю глаза.
Бетани берет листок и разворачивает его.
— Прочитай, — прошу я, воодушевившись.
Она озадаченно пробегает глазами стихотворение, на лице у нее отражается недоумение. Она прищуривается и переворачивает листок, чтобы посмотреть, нет ли чего на обороте. Видимо, она понимает, что это очень короткое стихотворение, снова переворачивает листок и еще раз читает строчки, написанные на лицевой стороне красной ручкой.
— Это типа хайку, понимаешь? — говорю я. — Давай. Прочитай его вслух.
Она прочищает горло и начинает читать. Очень медленно, запинаясь на каждом слове.
— Бедный ниггер на стене. Посмотри на него.
Она умолкает, щурится на листок, а потом неуверенно продолжает:
— Посмотри на несчастного ниггера. Посмотри на несчастного ниггера… на стене.
Она опять умолкает, в замешательство смотрит на меня и вновь опускает глаза на листок.
— Ну давай, — говорю я, оглядываясь в поисках официантки, — читай дальше.
Она опять прочищает горло и читает дальше, не отрывая взгляда от листа и понизив голос почти до шепота:
— Ну и хуй с ним… Хуй с ним, с этим ниггером на стене…
Она умолкает, вздыхает и все же читает последнее предложение:
— Этот черный — последний де… дебил?
Пара за соседним столиком — он и она — медленно обернулись и смотрят на нас. Мужчина ошеломлен, женщина в ужасе. Я злобно смотрю на нее, пока она не отводит взгляд и не опускает глаза на свой блядский салат.
— Ну, Патрик, — Бетани откашливается и протягивает мне листок, пытаясь улыбнуться.
— Что? — говорю я.
— Я вижу, что… — она за секунду задумывается, — что твое чувство… социальной несправедливости… — она опять откашливается и опускает глаза, — осталось прежним.
Я забираю у нее листок, убираю его в карман и улыбаюсь. Я пытаюсь изобразить искреннее и открытое выражение и сидеть прямо, чтобы она не подумала, будто я перед ней заискиваю. Подходит официант, и я спрашиваю у него, какое здесь подают пиво.
— Хейнекен. Будвайзер. Амстель Лайт, — перечисляет он.
— Да? — я смотрю на Бетани и делаю ему знак продолжать.
— Это… все, сэр, — говорит он.
— Что, у вас нет Короны? И Кирина? И Гролша? И Моррети тоже нет? — я озадачен и взбешен.
— Простите, сэр, нет, — говорит он осторожно. — Только Хейнекен, Будвайзер и Амстель Лайт.
— Но это безумие, — я вздыхаю. — Принесите тогда J&B со льдом. Нет, мартини Абсолют. Нет, J&B чистый.
— А мне еще минеральную воду San Pellegrino, — говорит Бетани.
— Мне тоже, — быстро добавляю я. У меня подергивается нога, и я ничего не могу с собой сделать.
— Хорошо. Перечислить вам наши специальные блюда? — спрашивает официант.
— Разумеется, — говорю я раздраженно, но тут же беру себя в руки и ободряюще улыбаюсь Бетани.
— Вы уверены? — Он смеется.
— Пожалуйста, — мне совсем не смешно. Я изучаю меню.
— На закуску у меня вяленые помидоры и икра с чили-поблано, также могу предложить суп из свежего цикория…
— Подождите минутку, — перебиваю я, подняв руку. — Подождите минутку.
— Да, сэр? — официант озадачен.
— У меня, вы сказали? Я могу предложить? Вы хотели сказать: у нас, в ресторане, — поправляю я. — У вас… то есть, лично у вас… нет никаких вяленых помидоров. Они есть в ресторане. У вас нет чили-поблано. Он есть в ресторане. Вы изъясняйтесь нормально.
Официант ошарашенно смотрит на Бетани, которая искусно разряжает обстановку вопросом:
— А как подают суп из цикория?
— Э… холодным, — говорит официант, еще не до конца оправившийся после моей вспышки. Он чувствует, что я на пределе, что я могу сорваться в любой момент. Он неуверенно умолкает.
— Продолжайте, — говорю я. — Пожалуйста, продолжайте.
— Его подают холодным, — повторяет он. — В качестве основного блюда у нас сегодня морской черт с манго, рыбный сэндвич на булочке с кленовым сиропом и… — он сверяется по блокноту, — …хлопком.
— М-м-м, звучит заманчиво. Хлопок — это, должно быть, вкусно, — я нетерпеливо потираю руки. — Бетани?
— Мне, пожалуйста, севиче с луком-пореем и щавелем, — говорит Бетани. — И цикорий с… ореховым соусом.
— Сэр? — осторожно спрашивает официант.
— Мне… — я быстро просматриваю меню. — Мне кальмаров с кедровым орехом, и можно еще ломтик козьего сыра, шевр… — я смотрю на Бетани, скривится она или нет от моего неправильного произношения… — …и соус рядом на тарелке.
Официант кивает и уходит. Мы остается одни.
— Ну, — она улыбается, а потом замечает, что стол слегка трясется. — Что… что у тебя с ногой?
— А что у меня с ногой? А. — Я смотрю вниз, под стол, потом — снова — на Бетани. — Это из-за… музыки. Мне очень нравится эта песня. Которая играет.
— А что это? — она слегка наклоняет голову, вслушиваясь в мелодию, которая играет в динамиках под потолком над стойкой.
— Это… кажется, это Белинда Карлайл. Но я не уверен.
— Но… — начинает она, но умолкает на полуслове. — Ладно, забыли.
— Что — но? Говори.
— Но это вроде бы просто мелодия, без слов, — она улыбается и опускает глаза, изображая застенчивость.
Я придерживаю ногу, чтобы она не тряслась, и делаю вид, что слушаю.
— Но это одна из ее песен, — говорю я и добавляю, слегка запинаясь: — Кажется, она называется «Heaven Is a Place on Earth», «Рай это место на земле». Ты ее знаешь.
Она говорит:
— Слушай, а ты в последнее время ходил на концерты?
— Нет, — меня злит, что из всех тем она выбрала именно эту. — Я не люблю живую музыку.
— Живую музыку? — переспрашивает она, заинтригованная, и отпивает свою минералку.
— Да. Ну, разные там группы.
По ее выражению я понимаю, что я говорю совершенно не то.
— А нет, я забыл. Я был на концерте U2.
— И как они? — спрашивает она. — Мне очень понравился их новый диск.
— Ну, они были классными. Абсолютно классными. Абсолютно… — я умолкаю, не зная, что сказать. Бетани в недоумении приподнимает бровь и явно желает услышать продолжение. — Абсолютно… ирландскими.
— Я слышала, что они хорошо выступают на концертах, — говорит она, и ее голос звучит мелодично, почти напевно. — А кто еще тебе нравится?
— Ну… — я по-настоящему растерялся. — The Kingsmen. «Louie, Louie». Что-то типа того.
— Господи, Патрик, — говорит она, пристально глядя на меня.
— Что? — Я паникую и прикасаюсь рукой к волосам. — Слишком много мусса? Тебе не нравятся The Kingsmen?
— Нет, — она смеется. — Ты раньше не был таким загорелым, в университете.
— Но я был загорелым, правда? — говорю я. — То есть я не был бледным, как привидение Каспер, правда?
Я ставлю локоть на стол, напрягаю мышцы и прошу ее потрогать мой бицепс. Она делает, как я прошу, хотя и неохотно, и я продолжаю расспрашивать ее дальше:
— В самом деле я был не таким загорелым в Гарварде? — я изображаю шутливую тревогу, но я и вправду встревожен.
— Нет-нет, — она смеется. — Ты определенно был нашим Джорджем Гамильтоном.
— Спасибо, — говорю я, довольный.
Официант приносит напитки — две бутылки San Pellegrino. Сцена вторая.
— Так ты теперь, где? В Mill… как там его? — говорю я. Ее тело, цвет ее кожи — все такое упругое и розовое.
— Millbank Tweed, — говорит она.
— Замечательно, — говорю я, выжимая себе в стакан дольку лайма. — Просто здорово. Юридический колледж вполне окупился.
— А ты… в P&P? — спрашивает она.
— Да, — отвечаю.
Она кивает, пару секунд молчит, хочет что-то сказать, сомневается, стоит ли это говорить, а потом все-таки спрашивает:
— Но разве твоя семья не владеет…
— Я не хочу об этом говорить, — твердо перебиваю я. — Но да, Бетани. Да.
— Но ты все же работаешь в P&P? — ее каждое слово отзывается у меня в голове оглушительным гулом.
— Да, — говорю я, украдкой разглядывая зал.
— Но… — она смущена. — Разве твой отец…
— Да, конечно, — я опять перебиваю ее, не давая договорить. — Ты пробовала фокаччу в «Pooncakes»?
— Патрик.
— Что?
— Что с тобой?
— Просто я не хочу говорить… — я запинаюсь, — о работе.
— Почему?
— Потому что я ее ненавижу, — говорю я. — Слушай, так ты была в «Pooncakes»? Мне кажется, Миллер их недооценивает.
— Патрик, — медленно говорит она. — Если ты так ненавидишь свою работу, то почему ты ее не бросаешь? Тебе вовсе не нужно работать.
— Потому что, — я смотрю ей прямо в глаза, — я хочу… соответствовать.
Долгая пауза. Бетани улыбается:
— Я понимаю.
Очередная пауза.
На этот раз я нарушаю молчание:
— Смотри на это, как, скажем… на новый подход к бизнесу.
— Как это… — она запинается, — благоразумно. — Она опять запинается. — Как практично.
Обед превращается в некий непосильный груз, в загадку, которую надо разрешить, в препятствие, которое надо преодолеть, но вдруг — безо всяких усилий с моей стороны, — я испытываю странное облегчение. Я вновь в состоянии виртуозно сыграть спектакль — моя изрядная проницательность подключается к делу и дает мне знать, что Бетани меня хочет, и хочет неудержимо, но я сдерживаю себя, не желая принимать на себя никаких обязательств. Она тоже ведет себя сдержано, но все равно заигрывает со мной. Она вполне однозначно дала мне понять, на что рассчитывает, когда пригласила меня пообедать вместе, и когда приносят кальмара, я впадаю в панику, абсолютно уверенный, что я никогда не приду в себя, если не оправдаю ее надежд. Другие мужчины, проходящие мимо нашего столика, обращают внимание на Бетани. Иногда я понижаю голос почти до шепота. У меня в голове звучат какие-то странные, загадочные шумы. Бетани приоткрывает рот, отпивает воду, глотает, улыбается — ее губы притягивают меня, как магнит в блеске губной помады, — она что-то упоминает про факс, дважды. Я, наконец, заказываю J&B со льдом, потом — коньяк. Она заказывает мятно кокосовый шербет. Я прикасаюсь к ее руку, держу ее за руку — я для нее больше, чем просто друг. На улице светит солнце. Ресторан потихоньку пустеет, уже почти три часа. Она заказывает стакан шардоне, потом — еще один, потом просит чек. Она расслабилась, но что-то все-таки происходит. У меня сердце падает и поднимается, но потом опять бьется ровно. Я внимательно слушаю, что она говорит. Стоит вообразить себе возможность, как она исчезает. Бетани опускает глаза, а когда снова смотрит на меня, я отвожу взгляд.
— А у тебя есть кто-нибудь? — спрашивает она.
— Моя жизнь по сути своей проста, — говорю я задумчиво, застигнутый врасплох.
— И что это значит? — спрашивает она.
Я отпиваю коньяк и загадочно улыбаюсь, играя с ней, подавай ей надежду, возбуждая ее мечты о воссоединении.
— У тебя есть кто-нибудь, Патрик? — повторяет она. — Скажи мне.
Думая об Эвелин, я говорю:
— Да.
— Кто? — спрашивает она.
— Большая бутылка дезирела, — говорю я рассеянно, и мне вдруг становится очень грустно.
— Что? — она улыбается, но потом что-то соображает и качает головой.
— Нет, на самом деле, у меня никого нет, — говорю я, выхожу из ступора и вдруг добавляю, сам того не желая, как будто помимо воли: — Я хочу сказать, что значит есть? Когда у тебя что-то есть, значит, это твое, правильно? А разве другой человек может быть твоим? Такое, вообще, бывает? Разве я у тебя был? Ха! У меня кто-то есть? Я этого не понимаю. Ха! — я смеюсь.
Она переваривает услышанное и кивает:
— Наверное, в этом есть своя логика.
Еще одна долгая пауза, а потом я спрашиваю с опаской:
— А у тебя кто-нибудь есть?
Она улыбается, очень собой довольная, и признается, не поднимая глаз, но с неподражаемой определенностью:
— Ну, да, у меня есть бойфренд, и мы…
— Кто?
— Что? — она поднимает глаза.
— Кто он? Как его зовут?
— Роберт Холл, а что?
— Который из Salomon Brothers?
— Нет. Он шеф-повар.
— Из Salomon Brothers?
— Патрик, он шеф-повар. И совладелец ресторана.
— Какого ресторана?
— А это имеет значение?
— Нет, правда, какого? — говорю я и добавляю, себе под нос: — Я его вычеркну из своего справочника «Загат».
— Он называется «Дорсия», — говорит она, а потом: — Патрик, с тобой все в порядке?
Да, мозг у меня взрывается, а желудок как будто выворачивается наизнанку — спазматическая, кислотная, гастритная реакция; планеты и звезды, взвихренные галактики, состоящие целиком из крошечных белых поварских колпаков кружатся у меня перед глазами. Я выдавливаю очередной вопрос:
— Почему Роберт Холл? Почему именно он?
— Ну, я не знаю, — голос у Бетани слегка пьяный. — Наверное, все дело в том, что мне уже двадцать семь, и…
— Ну и что? Мне тоже уже двадцать семь, и половине Манхэттена — двадцать семь. И что с того? Это еще не причина, чтобы выходить замуж за Роберта Холла.
— Замуж? — она широко раскрывает глаза. — Разве я говорила, что собираюсь замуж?
— А разве нет?
— Нет, но кто знает, — она пожимает плечами. — Может быть, мы и поженимся.
— Уж-жасно.
— Как я начала говорить, Патрик, — она смотрит на меня игриво, и от этого меня подташнивает, — ты и сам, наверное, знаешь… время проходит. Биологические часы не остановишь, — говорит она, а я думаю: господи, неужели ей хватило всего двух стаканов шардоне, чтобы это признать? Господи, ну и слабачка. — А я хочу детей.
— От Роберта Холла? — говорю я скептически. — С тем же успехом можно завести детей от Капитана Лу Албано. Я тебя не понимаю, Бетани.
Она теребит в руках салфетку и опускает глаза. Потом обводит взглядом зал, где официанты уже накрывают столы для ужина. Она смотрит на них, и я тоже на них смотрю.
— Почему у меня ощущение, что ты злишься, Патрик? — тихо спрашивает она и отпивает еще вина.
— Может быть, потому что я злюсь, — цежу я сквозь зубы.
— Господи, Патрик, — она пытается заглянуть мне в глаза. Видно, что она искренне огорчена. — Мне казалось, что вы с Робертом были друзьями.
— Что? — говорю я. — Я не помню.
— Разве вы с Робертом не дружили?
Я молчу, сомневаюсь.
— А мы дружили?
— Да, Патрик, дружили.
— Роберт Холл. Роберт Холл. Роберт Холл, — бормочу я, пытаясь вспомнить. — Не тот, который студент-стипендиат? Президент старшего курса? — подумав еще секунду, я добавляю: — Такой, со слабовольным подбородком?
— Нет, Патрик, — говорит она. — Другой Роберт Холл.
— Я его путаю с другим Робертом Холлом?
— Да, Патрик, — сердито говорит она.
Я весь напрягаюсь внутри, закрываю глаза и вздыхаю.
— Роберт Холл. Это не тот, чьи родители владеют половиной Вашингтона? Не тот, кто был, — я тяжело сглатываю слюну, — капитаном университетской команды? Шесть футов ростом?
— Да, — говорит она. — Этот Роберт Холл.
— Но… — я умолкаю.
— Что — но? — похоже, она решила дождаться ответа.
— Но он же был педиком, — выпаливаю я на едином дыхании.
— Нет, Патрик, не был, — говорит она, явно обиженная.
— Я уверен, что был, — я киваю головой.
— И с чего бы ты так уверен? — спрашивает она без улыбки.
— Потому что он позволял парням… ну, не тем, с которыми я общался… как бы это сказать… он был не против, когда они вставляли ему всем скопом, и привязывали к кровати, и все дела. По крайней мере, мне так говорили, — честно признаюсь я, а потом со стыдом добавляю: — Знаешь, Бетани, однажды он мне предложил… э, минет. В библиотеке.
— О господи, — она морщится от омерзения. — Ну, где там чек?
— Его ведь, кажется, выгнали из университета за диплом по Бабару? Или что-то вроде того? — говорю я. — По слону Бабару? Господи, по французскому слонику?
— Ты о чем?
— Послушай, — говорю я, — он ходил в бизнес-школу в Келлоге, на северо-западе, правильно?
— Ходил, но бросил, — говорит она, не глядя на меня.
— Послушай, — я прикасаюсь к ее руке.
Она морщится и убирает руку.
Я пытаюсь улыбнуться.
— Роберт Холл вовсе не педик…
— Можешь не сомневаться, уж я-то знаю, — говорит она как-то слишком натянуто. Похоже, она не на шутку обижена, а мне непонятно, как можно так злиться из-за Роберта Холла? И вместо того, чтобы ответить: «Ну да, тупая ты сука», я примирительно говорю:
— Я и не сомневаюсь, что знаешь, — и потом добавляю: — Расскажи мне про него. Мне интересно, как у вас с ним. — А потом, улыбаясь, кипя от ярости, я извиняюсь: — Прости.
Не сразу, но она все же отходит и улыбается мне в ответ, и я снова прошу:
— Расскажи, — и добавляю тихонько себе под нос, улыбаясь Бетани: — Мне бы очень хотелось разрезать твою пизду.
Ее слегка развезло от вина, так что она смягчается и начинает рассказывать.
Пока она говорит, я размышляю о своем: вода и воздух, небо и время, мгновение, краткий миг в прошлом, когда мне хотелось показать ей всю красоту мира. У меня не хватает терпения для откровений, для того, чтобы начать все сначала, для событий, которые происходит за пределами моего непосредственного поля зрения. Одна молоденькая девочка, первокурсница, с которой я познакомился в баре в Кембридже, когда сам был студентом первого курса в Гарварде, как-то сказала мне, в ту же осень: «Жизнь полна бесконечных возможностей». Когда она выдала этот бесценный перл, почечный камень мудрости, мне с трудом удалось не подавиться солеными орешками; я спокойно запил их «Хейнекеном», улыбнулся и уставился в угол, где ребята играли в дартс. Наверное, нет нужды говорить, что она не дожила до второго курса. Той же зимой ее расчлененное тело нашли в реке Чарльз, отрезанная голова висела на дереве на берегу, привязанная к ветке за волосы, в трех милях от места, где обнаружили тело. В Гарварде моя ярость была не такой жгучей, какой стала теперь, и бесполезно надеяться, что мое раздражение пройдет. Никогда.
— О, Патрик, — говорит она. — А ты все такой же, ни капельки не изменился. Даже не знаю, хорошо это или плохо.
— По-моему, хорошо.
— Да? Правда? — она слегка хмурится. — Сейчас хорошо. А тогда?
— Ты меня знала только с одной стороны, — говорю я. — Как студента.
— А как любовника? — спрашивает она, и в ее голосе проскальзывает что-то человеческое.
Я холодно смотрю на нее, нисколько не растрогавшись. Где-то снаружи, на улице, играет музыка. Сальса. Официант, наконец-то, приносит счет.
— Я заплачу, — я вздыхаю.
— Нет, — говорит она и открывает сумочку, — это я тебя пригласила.
— Но у меня платиновая American Express, — говорю я.
Она улыбается:
— У меня тоже.
Я умолкаю и наблюдаю за тем, как она кладет свою карточку на поднос с чеком. Если я сейчас не разряжусь, меня скрутит в судорогах.
— Вау. Вот это я понимаю, эмансипация, — улыбаюсь я, совершенно не впечатленный.
Бетани ждет на улице, пока я блюю в туалете непереваренным кальмаром, который уже не такой ярко-красный, каким был у меня на тарелке. Я выхожу на улицу, надеваю темные очки Wayfarers. Я жую мятную жвачку Cert и тихонечко напеваю себе под нос. Я целую Бетани в щеку и говорю:
— Прости, что долго. Надо было позвонить моему адвокату.
— Да? — она изображает участие… тупая сука.
— Один мой друг, — я пожимаю плечами, — Бобби Чамберс, сейчас в тюрьме. Его друзья… ну, в основном, только я… ищут ему хорошего адвоката. — Я опять пожимаю плечами и резво меняю тему: — Послушай.
— Что? — она улыбается.
— Уже поздно, я не хочу возвращаться в офис, — говорю я, глядя на Rolex. Солнечный свет отражается от циферблата и бьет Бетани в глаза, на мгновение ослепляя ее. — Может, поедем ко мне?
— Что? — она смеется.
— Может, поедем ко мне? — повторяю я.
— Патрик, — она призывно смеется. — Ты серьезно?
— У меня там бутылка Pouilly-Fuisse, охлажденного, ну так как? — я поднимаю бровь.
— Слушай, такое могло бы сработать в Гарварде, но… — она снова смеется и продолжает: — теперь я старше и… — она вдруг умолкает.
— И… что? — спрашиваю я.
— Не надо мне было пить, — говорит она.
Мы идем по улице. Жара такая, что трудно дышать. Градусов сто, не меньше. Уже не день, но еще не ночь. Небо кажется желтым. На углу Дуан и Гринвич я подаю нищему доллар, исключительно ради того, чтобы произвести на нее впечатление.
— Давай поедем ко мне, — я чуть ли не хнычу. — Ну, давай.
— Не могу, — говорит она. — У меня в офисе сломался кондиционер, но я все равно не могу. Я бы с удовольствием, но не могу.
— Да ладно тебе, поедем, — я хватаю ее за плечи и добродушно сжимаю.
— Патрик, мне нужно вернуться в офис, — стонет она, слабо протестуя.
— Но ты там спечешься, — говорю я.
— У меня нет выбора.
— Поехали. — Я пытаюсь ее соблазнить: — Хочу тебе показать серебряный чайный сервиз Durgin Gorham сороковых годов.
— Я не могу, — она смеется и надевает темные очки.
— Бетани, — говорю я с нажимом.
— Слушай, — говорит она, смягчаясь. — Я куплю тебе батончик Dove. В качестве компенсации.
— Какой кошмар, ты меня напугала. Знаешь, сколько граммов жира и натрия содержится только в шоколадной глазури? — я изображаю притворный ужас.
— Да ладно тебе — говорит она, — об этом тебе нечего беспокоиться.
— Нет, да ладно тебе, — я прохожу чуть вперед, чтобы она не заметила моего агрессивного настроя. — Давай забежим ко мне, чего-нибудь выпьем, а потом сходим в «Дорсию», и я повидаюсь с Робертом, хорошо? — Я оборачиваюсь к ней и продолжаю идти, но пятясь спиной вперед. — Пожалуйста.
— Патрик, — говорит она. — Ты так просишь…
— Я очень хочу показать тебе этот чайный сервиз Durgin Gorham, — я умолкаю. — Пожалуйста. — Я опять умолкаю. — Я за него заплатил три с половиной тысячи.
Она останавливается, потому что останавливаюсь я, смотрит себе под ноги, а когда поднимает голову, я вижу, что лицо у нее все покрыто испариной — тонкой пленкой влаги. Ей жарко. Она вздыхает и улыбается своим мыслям. Смотрит на часы.
— Ну? — говорю я.
— Если мы пойдем к тебе… — начинает она.
— Да-а-а, — говорю я, растягивая слово.
— Если мы пойдем к тебе, мне надо сперва позвонить.
— Нет, — говорю я твердо и машу рукой, подзывая такси. — позвонишь от меня.
— Патрик, — возражает она. — Вот же здесь телефон.
— Поехали, — говорю я. — Вот такси.
В такси, по дороге ко мне домой, она говорит:
— Не надо мне было пить то вино.
— Ты что, пьяная?
— Нет, — говорит она, обмахиваясь программкой «Отверженных», которую кто-то забыл на заднем сидении. Кондиционера в этом такси нет, и хотя оба окна открыты, она продолжает обмахиваться. — Просто слегка… под шофе.
Мы оба смеемся, просто так — безо всякой причины, она прижимается ко мне, а потом соображает, что делает что-то не так, и отстраняется.
— У тебя есть консьерж в доме, да? — с подозрением спрашивает она.
— Да, — я улыбаюсь. Меня возбуждает, что она опасается некоей мнимой опасности, но даже не подозревает, что ее ждет.
У меня дома. Она проходит в гостиную, одобрительно кивает и говорит:
— Очень мило, мистер Бэйтмен, очень мило.
Я запираю дверь на все замки, проверяю, что она заперта надежно, потом иду к бару и наливаю себе J&B. Бетани проводит рукой по проигрывателю Wurlitzer. Я начинаю тихонько рычать себе под нос; у меня так дрожат руки, что я решаю не класть в стакан льда. Я захожу в гостиную и встаю за спиной Бетани, изучающей картину Давида Оника — она висит у меня над камином. Она наклоняет голову набок, пристально глядя на картину, потом вдруг хихикает, оборачивается ко мне с озадаченным видом, снова смотрит на картину и смеется. Я не спрашиваю, почему: меня это не волнует. Я выпиваю стакан одним глотком и иду к комоду из светлого дуба, где у меня лежит новенький пневматический молоток, прикупленный на прошлой неделе в хозяйственном рядом с моим офисом на Уолл-стрит. Я надеваю пару резиновых черных перчаток и проверяю, заряжен ли молоток гвоздями.
— Патрик? — говорит Бетани, продолжая хихикать.
— Да? — говорю и добавляю: — Милая.
— Кто вешал картину Оника?
— Тебе нравится? — спрашиваю.
— Картина хорошая, но… — она умолкает на миг и продолжает: — Она висит вверх ногами.
— Что?
— Кто вешал Оника?
— Я, — я все еще стою к ней спиной.
— Ты повесил Оника вверх ногами, — она смеется.
— Да? — Я стою у комода, держу в руке пневматический молоток, привыкаю к его весу у меня в кулаке.
— Вверх ногами, глазам не верю, — говорит она. — И давно она так висит?
— Тысячу лет, — шепчу я, оборачиваюсь и подхожу к ней.
— Что? — говорит она, все еще изучая Онику.
— Я говорю: какого хуя ты с Робертом Холлом? — шепчу я.
— Что ты сказал? — она оборачивается ко мне. Как будто в замедленной съемке. Как будто в кино.
Я жду, пока она не увидит пневматический молоток и резиновые перчатки, и кричу в полный голос:
—Какого хуя ты с Робертом Холлом?
Может быть, инстинктивно, может быть, потому, что она запомнила расположение комнат, она с криком бросается к входной двери. Шардоне, выпитое за обедом, притупило ее рефлексы, а вот виски, наоборот, обострило мои, и я без труда опережаю ее, преграждаю ей дорогу и вырубаю четырьмя ударами пневматического молотка по голове. Тащу ее обмякшее тело обратно в гостиную, кладу ее на пол, постелив предварительно белую хлопковую простыню Voilacutro, вытягиваю ее руки в стороны, ладонями вверх, и прибиваю гвоздями к полу по три пальца на каждой руке — за кончики. От боли она приходит в сознание и начинает орать. Я брызгаю спреем «Mace» ей в глаза, в рот и в ноздри, я укрываю ей голову пальто из верблюжьей шерсти от Ralph Lauren, которое более-менее приглушает крики. Я продолжаю вбивать гвозди ей в руки, пока почти не остается живого места — сплошные гвозди. Теперь ей уже ни за что не подняться и не сесть. Мне пришлось снять с нее туфли, — это меня немного разочаровывает, но она отчаянно била каблуками в пол и портила мне паркет из беленого дуба. Все это время я кричу ей:
— Сука ты, сука, — а потом понижаю голос и хрипло шепчу ей в ухо: — Ты ебаная пизда.
Наконец, когда я снимаю пальто у нее с головы, она пытается молить меня о пощаде. Адреналин на мгновение перекрывает боль.
— Патрик о господи прекрати пожалуйста о господи прекрати мне больно…
Но боль возвращается, ясное дело, очень сильная боль, — и Бетани снова теряет сознание, ее рвет, и мне приходится держать ей голову, чтобы она не задохнулась. Я снова брызгаю ей в лицо спреем «Mace». Я пытаюсь откусить ее пальцы, которые не прибиты гвоздями, и у меня почти получается с большим пальцем на левой руке — я обглодал его до кости, — а потом я опять, в принципе, уже без надобности, брызгаю ей в лицо спреем. Я снова укрываю ей голову пальто из верблюжьей шерсти, на случай, если она очнется и снова начнет орать, и включаю портативную видеокамеру Sony, чтобы заснять, что будет дальше. Я ставлю камеру на автомат, а сам беру ножницы и разрезаю на Бетани платье, снизу вверх, а когда дохожу до груди, я тыкаю ножницами наугад и совершенно случайно (или, может быть, не случайно) отрезаю ей сосок — через лифчик. Когда я сдираю с нее платье, она опять начинает кричать. Теперь на ней только лифчик, правая чашечка потемнела от крови, и трусики, пропитанные мочой. Но их я оставляю на потом.
Я наклоняюсь над ней и кричу, пытаясь переорать ее вопли:
— Да, кричи, попытайся кричать, кричи…
Я открыл все окна и дверь на балкон, и я стою над ней, и рот у нее открыт, но она уже не кричит, а издает только гортанные хриплые звуки, какие-то даже не человеческие, а животные, которые перемежаются рвотными позывами.
— Кричи, моя сладкая, — говорю я, — кричи. — Я наклоняюсь над ней еще ниже и убираю волосы у нее со лба. — Никому нет дела. Никто тебе не поможет…
Она пытается закричать снова, но теряет сознание и издает только сдавленный стон. Пользуясь ее беспомощным состоянием, я снимаю перчатки, раскрываю ей рот и ножницами вырезаю ее язык. Я без труда достаю его у нее изо рта, и он лежит у меня на ладони, еще теплый и кровоточащий, он кажется меньше, чем когда был у нее во рту, и я швыряю его о стену, он на мгновение прилипает, оставляя на стене алый подтек, и падает на пол с тихим и влажным всхлипом. Изо рта у нее хлещет кровь. И мне приходится держать ей голову, чтобы она не задохнулась. Потом я ебу ее в рот, а когда кончаю и вынимаю член, я снова брызгаю ей в лицо спреем «Mace».
Позже, когда она на короткое время приходит в сознание, я надеваю женскую шляпку, которую мне подарила одна из моих бывших подружек на первом курсе Гарварда.
— Помнишь это? — кричу я, нависая над ней. — И посмотри! — кричу я победно, доставая сигару. — Я по-прежнему курю сигары. Ха! Видишь? Это сигара. — Я прикуриваю, руки у меня все в крови, но они не дрожат, ее лицо — белое до синевы — искажено болью, глаза остекленели от ужаса. Она закрывает их, приоткрывает. Ее жизнь обернулась кошмаром.
— И вот еще что, — кричу я, расхаживая взад-вперед по комнате. — Это не Garrick Anderson. Это костюм от Armani! Giorgio Armani. — Я злорадно умолкаю, а потом наклоняюсь над ней и кричу: — А ты думала, что это Henry Stuart. Господи боже мой. — Я бью ее по лицу и добавляю: — Тупая сука. — Я плюю ей в лицо, но оно все покрыто толстой застывшей коркой «Mace», так что она вряд ли чувствует мой плевок, поэтому я снова брызгаю ее «Mace» и пытаюсь еще раз выебать ее в рот, но не могу кончить и прерываюсь на середине.
