Когда слух об аресте цирюльника Пихлера достиг монастыря Бедной Клары, новость тут же передали умирающей матери-настоятельнице. Престарелая сестра Агнесса преклонила колени перед ее изголовьем и шепотом рассказала о случившемся.

– Мой брат… – прошептала Людмила и крепко зажмурилась. – И я, наверное, уже не успею им помочь.

Старая монахиня склонила голову, покоряясь воле Господа.

– Все в руках Всевышнего, – вздохнула она, перебирая четки. Лицо ее посуровело, и на нем еще явственнее проступили морщины. Агнесса привыкла к жестокости мира смертных и находила утешение в людских несчастьях. То, что Людмила запятнала монастырскую святость присутствием мужчины, не являющегося священником, вызывало у нее презрение к настоятельнице.

Людмила же медленно открыла глаза и какое-то время смотрела на плотно сжатые, изрезанные горькими складками губы монахини. В лице этой женщины не было и следа доброты. Жесткое и суровое, оно напоминало смерзшуюся зимнюю землю.

Мать-настоятельница поднесла руку к своему лицу и обвела его контур дрожащими пальцами. Неужто и она носила то же обличье, что и эта благочестивая, но ожесточившаяся сестра, душа которой полна горечи?

– Пришли мне послушницу, ту, которая поет в зале, когда моет полы, – попросила больная.

– Я наказала ее за это, матушка Людмила, – сказала монахиня. – Больше она не будет так делать, уверяю вас.

– Жаль. Пришли ее тотчас же, – велела настоятельница. Потом она помолчала немного, собираясь с силами, и добавила: – И благодарю тебя за то, что принесла мне новости о моем брате, сестра Агнесса. А теперь ты должна пообещать, что исполнишь мои пожелания в отношении приготовлений к смерти. Исполнишь в точности.

При упоминании о смерти лицо Агнессы еще больше посуровело, а голова послушно склонилась перед главой монастыря.

– Клянусь именем Господа нашего, что сделаю так, как вы распорядитесь.

– И святой девы Марии?

– Святой девы Марии и святой Троицы. Благословенной дланью Господа Бога и сына его Иисуса Христа.

Людмила сглотнула и поморщилась, ибо глотать ей теперь было больно – так больно, что она готова была, скорее, утонуть в собственной слюне.

– Тогда я передам свои распоряжения через послушницу, которая поет сама себе. Ты исполнишь все, о чем я попрошу, как поклялась сделать при святых свидетелях.

Старушечье лицо Агнессы сморщилось от оскорбления, что последнюю просьбу матери-настоятельницы выслушает послушница. Губы ее вытянулись в тонкую нитку.

– Пришли девочку сейчас же, – прошептала Людмила, прежде чем недовольная монахиня успела что-то сказать, и, отвернувшись от нее, устремила взгляд на фигурку девы Марии.

Руки Зикмунда Пихлера были крепко связаны за спиной. Его втолкнули в покои дона Юлия, и от толчка он полетел вперед и растянулся на полу.

– Вот как! Брадобрей пожаловал с визитом! – произнес бастард, с силой пнув пленника в ребра. – Где же твои пиявки, мой друг?

– За что вы меня арестовали? – взмолился цирюльник, морщась от боли, и попытался перевернуться на бок. – Какое преступление я совершил?

– Ты обманул меня и спрятал свою дочку. Она вовсе не умерла при падении, ведь она же ведьма! Любой смертный разбился бы насмерть, упав с такой высоты! Но она самая настоящая ведьма, которая завладела моей душой!

– Она не ведьма, – простонал Пихлер. – Она невинная девушка, клянусь!

– Ха! Невинная? Ты лжешь, брадобрей! Думаешь, я не слышал ее прозвище? На улицах Чески-Крумлова ее называют Перловицей. Она – шлюха жирного пивовара, но отказывается делить постель со мною! Я – Габсбург! – бушевал дон Юлий. – А она готова раздвигать ноги перед вонючим торговцем пивом, но отвергает меня, сына короля?!

Зикмунд промолчал и только страдальчески закрыл глаза.

– Отправьте его в темницу! – взревел бастард. – Я верну мою Маркету, или ты умрешь, треклятый брадобрей!

Прежде чем войти в комнату матери-настоятельницы, послушница Фиала разгладила апостольник. Старая монахиня, сопроводившая ее сюда, была такой злой, какой юная послушница еще никогда ее не видела; даже злее, чем когда поймала Фиалу за пением при мытье полов. Сдерживая нервную дрожь, девушка открыла тяжелую дверь и приблизилась к кровати матушки Людмилы.

Она присела, потом поклонилась, снова присела и еще раз поклонилась.

– Матушка, – проговорила Фиала, обмирая от страха. – Мне так жаль! Простите меня за то, что я согрешила.

Настоятельница медленно повернула лицо к девушке.

– Согрешила? В чем?

Послушница чуть заметно выдохнула и начала заикаться:

– Сестра Агнесса… она так рассердилась… я думала… думала, что…

– Нет, нет! – отозвалась Людмила и, протянув свою слабую руку, сжала ладонь девушки. – Я позвала тебя, потому что слышала, как ты поешь.

– Простите меня, матушка, за мой грех…

– Какой же грех в том, чтобы петь за работой? Нет, песня – это причина, по которой я позвала тебя. От тебя все еще веет человечностью и радостью. Ты прожила еще слишком недолго в стенах этого монастыря, и они не успели задушить в тебе эту Богом данную жажду жизни. Я хочу попросить тебя об одном одолжении, и через тебя прошу, чтобы моя последняя просьба была исполнена в точности. Ты поклянешься, что сделаешь все так, как я скажу?

– Конечно, матушка, – ответила сбитая с толку послушница.

– Я хочу, чтобы ты наняла карету, которая отвезет меня в дом знахарки Аннабеллы. Я должна добраться туда раньше, чем умру, иначе все пропало.