В самом конце 1607 года священники-иезуиты Чески-Крумлова узнали историю изнасилования и чудесного спасения Маркеты. Аббат Бедрих Прохазка горячо молил Господа ниспослать ему мудрости. Днями стоял он на коленях, и в его старые кости просачивался холод древнего каменного пола монастыря.

В конце концов аббат решил, что воля Господа заключается в том, чтобы защитить невинную душу, и ничего не сказал испанскому священнику. Хотя Орден иезуитов твердо поддерживал корону и католических Габсбургов, крумловские священники не смогли заставить себя предать одну из своих ради того, чтобы ублажить дона Юлия.

Иезуиты умели хранить тайны.

Аббат Прохазка знал, что должен быть предан в первую очередь Богу, а потом Богемии, но не Рудольфу II. Одержимость короля оккультизмом не могла вызвать одобрения у священника. Лучше защитить невинную девушку, чем угодить Габсбургу и отправить ее на верную смерть. Бедрих верил, что решать человеческую судьбу должен Всевышний на небесах, а не габсбургская династия на земле. Если Господь сохранил девушке жизнь, стало быть, у Него имеются на нее другие планы.

Прохазка вздохнул, вспомнив собственное детство. Тетя Маркеты, Людмила, мать-настоятельница монастыря Бедной Клары, была его юношеской любовью, но однажды отказалась от всего и постриглась в монахини. У Людмилы была особая аура, которая перешла к ее племяннице. Маркета спаслась благодаря божественному вмешательству, в этом аббат не сомневался.

Но считал ли так же испанский гость? В этом Прохазка уверен не был. Он полагал, что Карлос-Фелипе слишком уж рьяно ищет благосклонности сильных мира сего, и тот факт, что он был когда-то духовником при испанском дворе Филиппа II, заставлял Бедриха сомневаться в его симпатиях к бедным и невинным. Аббат боялся, что испанец не станет защищать простую крумловскую девушку, банщицу. Скорее всего, ее судьба ему совершенно безразлична, поскольку не имеет никакого значения в большой шахматной игре, которую вели европейские политики и религиозные деятели.

Так что когда два священника встретились в следующий раз, дабы поговорить о душе дона Юлия, аббат Прохазка ни словом не обмолвился о падении Маркеты из окна замка Рожмберков.

Под протекающей крышей монастыря Бедной Клары мать-настоятельница, Людмила Пихлерова, лежала, прикованная к постели. Старые монашки шептались, что недуг подбирался к ней давно, ибо сотрясающий ее кашель уже много месяцев отдавался в монастырских стенах зловещим эхом.

Когда летние дни, приближаясь к осени, сделались короче, монахини поняли – время, отпущенное их наставнице на этом свете, истекает. Никто уже не сомневался, что еще до окончания суровой зимы Господь призовет ее к себе.

Людмила постоянно кашляла, отхаркиваясь алой кровью. Она так ослабела, что с трудом садилась, чтобы монашки кормили ее с ложечки бульоном, приготовленным на свиных костях и майоране. Больная часто приглашала к себе брата, хотя правила монастыря и запрещали присутствие мужчин. Но поскольку она была матерью-настоятельницей, а другие – монахини, аббат-иезуит и церковные священники – не возражали, Зикмунд Пихлер проводил у ее постели много часов.

– Как Маркета? Поправляется ли? – спрашивала умирающая, в то время как ее собственное здоровье ухудшалось день ото дня.

– У нее все прекрасно, дорогая Людмила, – отвечал ее брат.

– А, это хорошо…

Во время одного из таких визитов цирюльник потеребил бороду и признался:

– Знаешь, я ведь всегда хотел для нее, как лучше. Хотел защитить от этого безумца – поэтому и приводил сюда.

Людмила слабо кивнула, медленно качнув головой в ритм своему прерывистому дыханию.

– Конечно, брат. Ты поступил так, как и должен был поступить хороший отец. Ты пытался защитить и уберечь свою дочь.

Старая монахиня попыталась удержать затуманенный болезнью взгляд на брате – ей показалось, что голос его прервался всхлипом. Протянув руку к лицу Зикмунда, она дотронулась до его щеки, горячей и мокрой от слез.

– Ох, сестра! Я был плохим отцом, себялюбцем, – вздохнул он. – Я позволил жене продать ее покровителю, чтобы кормить близняшек лучшими кусками мяса! Я использовал деньги, которые она зарабатывала своим телом, чтобы покупать книги!

– Я знаю, – отозвалась Людмила, переводя глаза на фигурку девы Марии у стены и думая об этой женщине с всепрощающей улыбкой, скорбящей о сыне, но при этом стойко защищающей несчастное человечество и слушающей его молитвы. Мать Иисуса всю жизнь жила среди грешников, но целую вечность прощает их, своей любовью облегчая людские страдания…

Грешники. Люди. Настоятельница испустила тяжкий вздох, отчего ее грудь пронзила резкая боль. Она поморщилась, прижав к груди ладонь, после чего, осторожно отдышавшись, собралась с силами и снова заговорила:

– Монашки рассказали мне, что ее покровителем был пивовар. Они говорили, что если мы не вмешаемся, она отдаст ему свою девственность. Я тоже хотела защитить ее, сделав одной из нас.

Затем Людмила обратила глаза к окну – свет, проникавший через освинцованное стекло, растекался и играл на серых камнях. В это время года солнце не слишком баловало богемскую землю своим теплом.

– Знаешь, мое время уже близко, Зикмунд, – едва слышно проговорила мать-настоятельница. – Я встречусь с Иисусом и Отцом Его, Господом нашим.

Поняв, что она говорит, ее гость прогнал слезы, чтобы в такой момент быть таким же сильным, какой была она в эту минуту, говоря о Боге.

– Позволь Аннабелле приготовить для тебя снадобье, сестра, – попросил цирюльник. – Она исцеляла даже самых больных среди нас!

– Нет, – ответила Людмила и, закашлявшись, прижала белый платок к бледным губам. – Аннабелла посмотрит на меня и спросит, желаю ли я исцелиться и есть ли что-то, о чем я мечтаю. Я слыхала о ее проделках. Моя мечта – встретиться с Иисусом Христом, Господом и Спасителем нашим. И я уже на этом пути.

Пихлер взял руку сестры, лежащую поверх грубого шерстяного одеяла. Его поразило, какой чистой и белой оставалась ее кожа даже через столько лет. На ней почти не было морщин – защищенная всю жизнь монастырскими стенами, эта кожа редко видела солнце, ветер или снег.

– Мы не станем говорить о моем будущем в ином мире, – продолжала больная, – но сейчас мы живем в этом мире, ты и я. У меня есть одно желание. Знаю, ты будешь потрясен. Но выслушай меня, ибо в этом я непреклонна.

– Что такое, дорогая сестра? Обещаю, клянусь тебе исполнить все, что пожелаешь, – сказал Зикмунд.

Людмила подняла дрожащую руку и почесала лоб.

– Обещаешь? – уточнила она еще раз.

– Клянусь.

Старая женщина бессильно уронила руку, утомленная уже тем, что подняла ее. Прочистив горло, она потянулась за платком на одеяле. Пихлер моргнул, увидев на ткани алые пятна.

– Я хочу отдать свое тело твоей науке, чтобы вы с Маркетой еще больше углубили свои познания в анатомии.

– Ни за что! – вскричал цирюльник в ужасе от одной лишь мысли об этом. – Я никогда на это не соглашусь! – Он с такой силой сжал руку настоятельницы, что почувствовал, как подаются под его пальцами ее хрупкие кости.

Сестра охнула от боли и, выдернув руку, прижала ее к своей впалой груди. Но потом она собралась с силами и села, дрожа от усилий и глядя на брата запавшими и поблекшими голубыми глазами.

– Маркета права. Чего я достигла, просидев всю жизнь за монастырскими стенами? Своим последним деянием я должна помочь человечеству в поиске лекарств от телесных недугов. В своих молитвах я всегда радела о человеческих душах, а если отдам свое тело после того, как отлетит душа, то послужу людям так, как не служила еще никогда.

Это было уже слишком. Широкие плечи Пихлера содрогнулись от рыданий – он уже оплакивал свою сестру.

О том, что Маркета жива и все еще ходит по земле, дон Юлий в конце концов узнал не от иезуитов и не от жителей Чески-Крумлова. Он услышал об этом в маленькой таверне – в заведении, где отдыхали охотники и торговцы солью, уютно расположившемся в густо поросших соснами горах Шумавы, расположенном в целом, далеком и холодном, дне пути от Чески-Крумлова.

Именно там, в один из студеных февральских дней, королевский сын и подслушал пьяный разговор двух торговцев солью.

К концу зимы Юлий сделался угрюмым и замкнутым, больше меланхоличным, чем желчным. Испанский священник, у которого уже голова шла кругом от бесконечных завываний подопечного, наконец согласился на просьбы дружков принца позволить им взять его на недельную охоту в дебрях Южной Богемии, где в сосновых лесах бродят медведи, а по крутым берегам рыщут дикие кошки.

– Его надо убедить забыть эту простолюдинку! Воспоминания о ней преследуют его, как призраки! – увещевали австрийцы иезуита. – Разве можно смотреть, как мужчина льет слезы из-за какой-то банщицы? Дозвольте нам увезти принца на охоту. Душа его очистится куражом в холмах, где ветры настояны на запахе сосен. Погоня и жажда крови восстановят его здоровье, и он снова сможет спать по ночам. А вместе с ним и мы!

В конце концов Карлос-Фелипе согласился. Он решил, что будет сопровождать их в карете и поселится в таверне рядом с комнатой дона Юлия.

Таверна в Смрчине вмещала дюжину человек, большинство из которых были торговцами солью из Австрии, чьи караваны мулов держали путь в Прагу или Ческе-Будеёвице. Кормили там без затей; дичь жарилась на открытом огне, а ели ее с ножа, который все путники носили с собою, часто на шее. Испанский священник нашел пищу простой и приятной, напоминающей жареное на вертелах мясо Испании: зарумянившееся и без всяких приправ, за исключением соли.

И все же охота на свежем горном воздухе не оказала желаемого воздействия на дона Юлия, размышлял иезуит, поглядывая на своего мрачного, как туча, подопечного, который сидел, ссутулившись, над кружкой с элем и наблюдал, как лопаются пузырьки и оседает пена. Попытки своих дружков и священника втянуть его в разговор он отверг, буркнув, чтобы его оставили в покое.

Королевский бастард и его свита были не единственными посетителями в таверне, и те, кто тоже сидел там, успели изрядно нализаться и чесали языками без разбору.

Два дюжих торговца солью, уже накачавшись элем, продолжали опрокидывать в себя кружку за кружкой, громко, пусть и не совсем разборчиво, обмениваясь сплетнями.

– Она кричала, просила пощадить, а он выбросил ее из замка! – проревел один из них, сжав пудовые кулаки. – Для проклятых Габсбургов выбросить богемца из окна – так, ерунда, пустяк! Мы для них все одно что яблочные очистки и кухонные отбросы!

– Он порезал ее, вот что я слышал, – отозвался его приятель с грязной кожаной повязкой на одном глазу. – Мой друг говорил, что видел, как она появилась в «Сером гусе» с зашитым черными нитками лицом. Глаза распухшие, как будто ее побили. Не могла сама идти, трактирщику пришлось нести ее в комнату, как мешок с солью. Просто чудо, что она осталась жива!

Он помолчал, сделал глоток эля и потер костяшкой пальца засаленную повязку на глазу.

Священник метнул взгляд на дона Юлия, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели на него эти слова. Меланхоличные глаза бастарда вначале заморгали, словно борясь с дурным воспоминанием, а затем он вскочил, рыча, как взбесившийся пес, и опрокинул свой эль.

Грохот разбившейся глиняной кружки насторожил двух торговцев. Перед ними вдруг возник всклокоченный человек с безумными глазами и оголенной шпагой.

– Где она?! – прорычал он. – Если дорожите своей жизнью, то скажете мне сию же минуту!!!

Мужчины вскочили из-за стола и выхватили свое оружие, готовые броситься на нападавшего.

– Стойте! – вскричал священник, вставая рядом с доном Юлием и двумя его приятелями. – Это сын его величества короля Рудольфа II, и вы, если только тронете его, окажетесь в темницах града!

Торговцы не стали убирать ножи в ножны, однако малость их опустили.

– Скажите ему, пусть уберет свое оружие! И мы сделаем то же самое! – прокричал мужчина с повязкой на глазу. – Мы ничего ему не сделали. С какой стати он нам угрожает?

– Где она?! – взревел сын императора, рубанув в воздухе шпагой.

Карлос-Фелипе придвинулся поближе к своему подопечному и зашептал ему на ухо:

– Если вы уберете шпагу, мы раскроем тайну. Мертвецы не разговаривают, дон Юлий, тайны умирают вместе с ними.

Сын короля кивнул или, скорее, дернул головой и, двигаясь одеревенело, как марионетка, опустил свою шпагу. Священник медленно и осторожно снял его руку с эфеса.

– А теперь, – сказал испанец, тяжело дыша, повернувшись к болтливым продавцам соли, – позвольте нам присесть с вами и поговорить о банщице.

Мужчины быстро выдвинули табуреты, чтобы принц и иезуит присоединились к ним за столом. Их помраченное элем сознание прояснилось. Все в Богемии знали о темницах Пражского замка, дыбе и прочих инструментах пыток, и у двоих торговцев солью не было никакого желания погостить в этих мрачных подземельях. Они рассказали дону Юлию и священнику все, что знали о таинственной банщице Чески-Крумлова.