Глава 36. Крики в ночи
Весна 1607 года
Весть о том, что Маркета снова живет в Чески-Крумлове, постепенно распространилась по всему городку. Дочь цирюльника не боялась, что ее выдадут дону Юлию – все горожане, будь то мужчины, женщины или дети, презирали и ненавидели жестокого Габсбурга. Их долг, долг богемцев, состоял теперь в том, чтобы защищать ее, одну из них, и вскоре Маркета уже спокойно ходила по улицам и жила почти так же, как раньше. Швея сшила для нее длинную накидку с капюшоном из грубой черной шерсти, чтобы она могла прятать лицо и свои приметные волосы и чтобы Юлий не высмотрел ее из замка.
Цирюльник Пихлер приходил несколько раз в неделю и просил у Аннабеллы разрешения почитать Книгу Парацельса. Он столько лет ездил в Вену учиться, тем самым возлагая на свою семью нелегкое финансовое бремя, а великое сокровище медицинских знаний находилось, оказывается, всего лишь в нескольких минутах ходьбы от его дома!
Маркета наотрез отказалась возвращаться в баню, приняв решение никогда больше не разговаривать с матерью. Слух о том, что это Люси заставила ее пойти к дону Юлию в ту злополучную ночь, возмутил горожан, и они все, от мясника и мыловара до шипящих ей вслед проклятья женщин, стали демонстративно избегать ее.
Дела в бане пришли в упадок, и посетителей набиралось лишь на то, чтобы едва сводить концы с концами. Пани Пихлеровой, когда она приходила на рынок на Широкой улице, продавали только самую мелкую рыбу, самые жесткие мясные обрезки и заплесневелый бекон. А зеленщик и вовсе отказался продавать ей что-либо, и Люси приходилось покупать овощи и другие необходимые вещи у цыган и евреев за городскими воротами.
Маркета не соглашалась видеться с матерью, но с радостью встречалась с близняшками, которые приходили навестить ее по ночам, чтобы их не увидели. Она также попросила отца защищать их от материнской грубости и не позволить ей продавать их «услуги» посетителям. Зикмунд сконфуженно опустил голову и пообещал, что будет защищать их честь ценой своей жизни, и Маркета не сомневалась, что если б отец мог себе это позволить, то совсем закрыл бы баню.
А когда островки снега растаяли и лед вдоль берегов Влтавы затрещал, ночную тишину вновь прорезали пронзительные завывания дона Юлия.
С завершением курса кровопускания силы – и безумие – вернулись к принцу. С высоты Рожмберкского замка по всей долине разносился его вопль:
– Мар-ке-е-та-а!
То был жалостливый, молящий крик, от которого сжималось материнское сердце Люси. Он кричал только по ночам, когда стихал ветер, и его вопли прорезали свежий весенний воздух. От этих криков птицы вспархивали из гнезд и слепо разлетались в темноту.
Мужчины проклинали его на чем свет стоит и ходили с красными от недосыпания глазами. Женщины страдали от нервов и устремлялись к Аннабелле за успокоительными отварами.
Маркета кружками глотала приготовленный Аннабеллой чай и затыкала уши шерстяной пряжей, но все равно слышала свое имя, эхом разносящееся в воздухе. Пронзительный вопль проникал сквозь дверные щели и даже в подвал, заползал, извиваясь и скользя, как змея, в уши… Сны ее наполняли чудовищные красные губы и темный, как пещера, рот, изрыгающий ее имя, надвигающийся неотвратимо и в конце концов заглатывающий ее.
Когда становилось совсем уж невмоготу, Маркета уходила из дому с фонарем, шла в собор Святого Витта и сидела там, устремив взгляд на алтарь. С самого детства эта церковь была для нее тихим прибежищем, построенным из гранита на самом берегу Влтавы. Яростный рев реки заглушал все прочие звуки, и священнику приходилось перекрикивать этот грохот.
Тогда, в том, далеком уже, прошлом, Катарина плакала от страха и забиралась к матери на колени, боясь, что их всех смоет водой и они утонут. Но Маркета спокойно засыпала под отцовской рукой, и рев реки казался ей колыбельной.
Она печально улыбалась, вспоминая старую подругу. Казалось, минули десятки лет с тех пор, как они мирно сидели на берегу, и Катарина заплетала ей волосы.
Теперь, по ночам, голос реки, эхом разносящийся в просторном храме, нес успокоение. Тут и только тут Маркета не слышала безумного зова того, кого однажды по глупости сочла возлюбленным. Глядя на изображение Мадонны Чески-Крумлова, она молила ее о заступничестве. Разве не может Габсбург вернуться в Прагу и прекратить эту пытку? Ведь если б богемской знати пришлось провести хотя бы одну ночь, слушая безумные стенания дона Юлия, они обратились бы к королю с просьбой забрать своего сына из их владений. Но Мадонна на холсте безмолвствовала. Ей нечего было ответить на молитвы Маркеты – она лишь кротко взирала на своего святого младенца.
* * *
Катарина плакала часто и подолгу. Слишком часто, беспокоилась ее мать. Но с того зимнего дня, как дочка пришла домой с рынка без корзины и без какого-либо объяснения или оправдания и отец наказал ее, ничто на свете не могло вызвать у нее улыбку.
Пан Млынар запретил ей выходить из дома без кого-либо из старших братьев, матери или его самого. Простит ли ее Маркета после того оскорбления? Захочет ли когда-нибудь с нею разговаривать? Катарина сомневалась. Поэтому она была одна. И одинока.
Мельник, конечно, заметил, что его красавица-дочь, его гордость и радость, худеет на глазах. Его жена пекла для Катарины хлеб и всякие сладости, но девушку невозможно было убедить съесть больше, чем склевала бы птичка. На месте когда-то пухлых щечек у нее теперь выпирали острые скулы, и хотя Катарина по-прежнему оставалась самой красивой девушкой Чески-Крумлова, цветущей ее уже никто бы не назвал.
Пан Млынар всегда подозревал, что исчезновение корзины как-то связано с тем грязным паршивцем, сыном кузнеца. И хотя никаких подтверждений его подозрениям не было, до мельника дошел слушок, что этот мальчишка – вор и что его поймали с поличным в зерновом амбаре пивовара.
– Я же говорил тебе, толку из него не выйдет, – заявил Млынар дочери, самодовольно выпятив нижнюю губу. – Этот негодник – вор, и слову его грош цена.
Катарина открыла рот, чтобы ответить, но сдержалась.
– Думай, что хочешь, но он человек достойный, – сказала она только, хмуро взглянув на отца, после чего бросилась на соломенный тюфяк и заплакала.
Дни тянулись один за другим, долгой и однообразной чередой. Катарина шила и вязала, когда семья могла позволить себе купить шерстяной пряжи. Она стряпала и пекла вместе с матерью, чье настроение, как в зеркале, отражало настроение дочери, ибо добрая женщина не могла быть счастлива, не видя улыбки на лице своей любимицы.
– Доченька, не могу ли я что сделать, чтобы взбодрить тебя? – спросила она как-то. – Ты изводишь меня своим унынием. Это так на тебя не похоже!
Катарина устремила взгляд через толстое стекло на замок, вздохнула, и губа ее задрожала.
– Есть кое-что, – ответила она наконец.
– Только не упоминай кузнеца, – быстро оговорилась мать. – Ты же знаешь, переубедить твоего отца не в моей власти.
– Нет, тут кое-что другое, – сказала девушка, глядя на замковую башню. – Не могла бы ты послать известие в дом Аннабеллы, что я хочу навестить Маркету?
– Ох, моя дорогая! Ты же знаешь, твой отец ни за что не разрешит тебе увидеться с нею теперь, когда это так опасно… Тебе нужно держаться от нее как можно дальше!
– Но я скучаю по ней, – жалобно пропищала Катарина. – И хочу с нею повидаться.
Пани Млынаркова в задумчивости прикусила кончик языка.
– Ты можешь написать ей, – предложила она, и ее пухлое лицо разбежалось морщинками. – Мы можем заплатить писцу, чтобы тот послал ей письмо.
Впервые с тех пор, как она убежала из зернового амбара, Катарина улыбнулась.
– Да, я могу написать ей! И она прочтет мои слова. Ей это понравится. Ей нравится все ученое. В письме я попрошу у нее прощения.
– Ох, доченька… – вздохнула мать и, притянув Катарину к груди, погладила по волосам, а потом крепко обняла. – Доченька! Девушка, которой пришлось выстрадать столько, сколько выстрадала Маркета, уж верно, научилась прощать.
* * *
На следующий день Катарина отправилась вместе с матерью на рынок, где за служившей столом скамеечкой стоял писец со свертками дешевого пергамента, слишком темного и ломкого для важных документов, но вполне годящегося для всяких мелких счетов и корреспонденции.
– Моя дочь хочет послать письмо, – сказала пани Млынаркова. – Сколько вы возьмете?
– Зависит от того, сколько слов.
– Слов? – забеспокоилась женщина. – А сколько слов должно быть в письме?
Писец увидел свою выгоду.
– Возвышенная эпистола составляет сто слов. Меньшее количество будет оскорблением для адресата, – заявил он. – Я беру полталера за хорошее письмо.
– Полталера?! – ахнула потрясенная пани Млынар и, повернувшись к дочери, прошептала: – Мы не можем себе этого позволить. Если мы истратим полталера на письмо, нам не хватит на хорошую еду, а отец такого не потерпит.
– Конечно, мама, – разочарованно отозвалась Катарина и, прищурившись, посмотрела на писаря, который равнодушно чинил свое перо, ожидая, пока женщины переживут потрясение от объявленной на услугу цены.
– Наверняка есть что-нибудь, что мы можем предложить вам взамен, – сказала девушка. – Мы не можем позволить себе истратить полталера на какие-то чернила и кусок кожи животного.
– Так что ж – такова цена грамотности, – ответил писец, любуясь огнем в глазах пригожей девушки. – Для грамотного человека эти закорючки обретают смысл и несут важные сведения – или, как я могу догадаться, сердечные тайны…
Тут до пани Млынарковой дошло наконец, что имеет в виду этот человек.
– Нет, грубиян ты этакий! – возмутилась она. – Моя дочь пишет не любовное письмо. Она хочет написать простое послание своей подруге. Лучшей подруге – другой девушке.
– О! – отозвался писец, покусывая тупой конец пера; предложение, похоже, пришлось ему по душе. – Что ж, в таком случае, пожалуй, мы можем столковаться. Вы весь месяц носите мне свежий хлеб, а я напишу письмо.
– Месяц! – охнула мать Катарины.
– Или… что, если вы две недели будете приносить мне буханку хлеба, и я получу поцелуй от вашей красавицы-дочери.
– Ах ты негодник! – вскричала пани Млынаркова и повернулась к наглецу спиной. – Я пришлю сыновей, и они поколотят тебя за такую наглость!
Катарина схватила мать за руку и зашептала ей на ухо:
– Всего лишь поцелуй, мама! Я очень хочу написать Маркете!
– Ты не будешь целовать этого мошенника! – грозно заявила жена мельника.
– Мы вполне можем позволить себе отдавать по буханке хлеба две недели. Ты же знаешь, что можем!
Мать посмотрела в печальное лицо дочери, заглянула в ее умоляющие глаза, а потом снова повернулась к писцу, сурово прищурилась и процедила сквозь зубы:
– Поцелуй? Какой поцелуй?
– Просто поцелуй. В губы, – отозвался тот.
– Невозможно! – отрезала пани Млынаркова, и ее пухлые щеки затряслись от возмущения.
Писарь с безразличным видом пожал плечами, после чего бросил еще один взгляд на Катарину, на ее длинные белокурые волосы.
– Ладно. Только для нее – поцелуй в щеку. Медленно. Чтобы я почувствовал на себе ее дыхание. И буханка хлеба в течение двух недель.
– Договорились! – воскликнула девушка, которая привыкла торговаться и знала, в какой момент следует ударить по рукам.
Необычная троица исчезла за таверной дяди Радека, где Катарина, убедившись, что их никто не видит, поцеловала молодого человека в щеку, овеяв его лицо сладким дыханием.
Она испытала тайное удовлетворение, когда писец покраснел, как свекла зеленщика, и пообещал, что напишет письмо, которое растопит сердце ее подруги. Но, оговорился он, это послание не превысит ста слов – в противном случае потребуется еще один поцелуй, на этот раз уж точно в губы.
Через два дня письмо было доставлено в дом Аннабеллы. В нем говорилось:
Дорогая Маркета!
Уверена, ты не простила меня за мои глупые слова. Мне так плохо без тебя, потому что нет у меня подруги вернее и любимее, чем ты.
Отец запрещает мне видеться с тобою. Говорит, это слишком опасно. Два австрийских приятеля дона Юлия следят за мной на улице и оскорбляют, даже когда рядом мои старшие братья. Если я пойду к тебе, то могу привести их к твоему убежищу и обреку тебя на смерть. Пожалуйста, знай, что я по-прежнему люблю тебя.
Писец говорит, что у меня не осталось больше слов.
С вечной любовью и дружбой, Катарина
* * *
Слезы выступили на глазах Маркеты при виде выведенных чернилами на пергаменте слов подруги. Интересно, как дочь пекаря смогла оплатить услуги писаря? Ей недоставало Катарины, не хватало ее дружбы, и часто по ночам, в глубине подземелья, она вспоминала ее хрипловатый, беззаботный смех.
Маркета решила при первой же возможности послать подруге весточку.
* * *
Аннабелла вела себя странно. Не находя себе места, молодая целительница снова и снова, как кошка, расхаживала по земляному полу в своем доме на улице Длоуха. Начиная произносить заклинание, она забывала слова, а забредая в погреб, призывала духов, и ее голос отдавался в глубоком подвале глухим эхом.
– Что случилось, Аннабелла? – спросила Маркета однажды вечером, застав подругу увлеченно беседующей с кошками.
Знахарка вздохнула.
– Пришло время новой Аннабелле явиться в этот мир.
Маркета чуть не рассмеялась – эта девушка никогда не проявляла к мужчинам ни малейшего интереса. За исключением Зикмунда Пихлера, который приходил навестить дочь и почитать великую Книгу Парацельса, ни один мужчина ни разу не переступал порог дома колдуньи.
В этом доме пахло женщинами – поколениями женщин. Женским присутствием дышали простыни, а утрамбованный земляной пол был пропитан их потом и слезами. Сладкое дыхание девочек и сухой, дребезжащий кашель старух висели в спертом воздухе древнего жилища.
– Ты ведь знаешь, как появляются дети? – поддразнила хозяйку Маркета.
Аннабелла раздраженно отмахнулась.
– Да, да, я знаю, что в этом участвует мужчина. – Она с отстраненным видом накручивала на палец локон своих огненно-рыжих волос.
Ее гостья села рядом на деревянную скамью и погладила подругу по длинным волосам. Аннабелла принялась нервно теребить подол.
– Я не могу представить тебя с мужчиной. Не больше, чем тетю Людмилу с ухажером, – сказала дочь цирюльника.
Голос знахарки прозвучал глухо, словно откуда-то издалека.
– Мужчина нужен не абы какой. Будущая Аннабелла должна быть зачата в идеальном союзе. Это должен быть человек добродетельный, ученый и сострадательный. Увы, я не вижу никого, кто мог бы стать отцом такого замечательного ребенка.
Маркете снова стало смешно, но потом она призадумалась. Целительница начала худеть и бледнеть, а в лице ее проступало пугающее выражение рассеянности и озабоченности. Было ясно, что возникшее затруднение камнем лежит у нее на сердце.
– Когда-нибудь, Аннабелла, ты обязательно найдешь подходящего отца, – пообещала ей ее подруга. – Встретишь и поймешь – это он. Зачем спешить?
– Она должна быть зачата этой весной, когда земля пробуждается ото сна, – отозвалась травница, трясясь, как лист на ветру. – Этого требуют духи.
Маркета принесла теплое одеяло и накрыла им плечи подруги, а потом подбросила дров в огонь и поставила на угли железный чайник.
У доброй целительницы Чески-Крумлова явно начался бред.
* * *
Доктор Хорчицкий перевел взгляд с королевского сада на пару недавно родившихся оленят в оленьем загоне. Они были не крупнее больших лис и следовали по пятам за матерью. Пятнистые малыши осторожно ступали по молодой весенней траве вслед за грациозной оленихой.
Якоб любил весну. Заботливо опекаемые им тюльпаны стряхивали зимнюю мульчу, пробиваясь нежными головками сквозь влажную землю. Ботаник улыбнулся тюльпану со смешной шапкой из прошлогодних листьев и коры. Настойчивый в достижении цели, цветок упорно проталкивался через оставшийся с зимы мусор, весивший больше, чем луковица и стебель вместе взятые.
Чтобы родиться, надо сражаться. Ученый с улыбкой прижал к губам большой палец и ощутил земляной запах грунта.
В Чески-Крумлове весна наступает на несколько недель раньше, чем в Праге, подумал он, вспоминая долгие одинокие прогулки, которые совершал, будучи мальчишкой. Братья-иезуиты часто посылали его собирать грибы и ягоды в горах, и он, стоя на краю леса, бывало, смотрел вниз – на город, на извивающуюся по долине Влтаву… Видел рынок на Широкой улице, телеги и повозки с солью, свиней и домашних птиц, согнанных во временные загоны… Улицу обычно наводняли жестикулирующие продавцы и торгующиеся покупатели, и весь этот поток растекался по переулкам и тавернам и выплескивался на главную площадь, через которую тек постоянный ручеек горожан, наполнявших ведра из городского колодца.
Мысли Хорчицкого ушли в сторону. Почему уже несколько месяцев ничего не слышно от Маркеты?
Раздумья его прервало похожее на собачье рычание, за которым последовал сочный причмокивающий звук. Королевские верблюды выражали недовольство. В зоопарке, устроенном в пределах ботанического сада, пришло время кормежки. Через какое-то время рев львов и леопардов заглушил верблюжьи крики. Краем глаза Якоб заметил, как олениха настороженно подняла голову, прислушалась и крадучись повела оленят назад в траву, под защиту деревьев.
– Они прекрасны, не правда ли? – произнес чей-то голос.
Хорчицкий повернулся. Рядом с ним под гранатовым деревом стоял сам король.
Якоб склонился в низком поклоне.
– Да, ваше величество.
Рудольф II кивнул в сторону оленьего семейства.
– Видите, она не убегает, а просто исчезает в лесу. Какая грация! Жаль, что я так не могу.
– Ваше величество?
Император повернулся и погладил низкую ветку гранатового дерева. Оно лишь недавно освободилось из зимних одежд, но на нем уже появились маленькие нежно-зеленые почки.
– Я недавно получил известие о трагедии, произошедшей четыре месяца назад в Чески-Крумлове. Вы ведь из этого города, не так ли, доктор Хорчицкий?
– Да, – ответил Якоб, не сводя глаз с короля. – Ради Бога, ваше величество, расскажите мне, что там случилось.
Рудольф заколебался.
– Похоже, некая девушка выпала из окна Рожмберкского замка и разбилась насмерть. Из окна палат моего сына. Новость дошла до меня только сейчас, спустя месяцы после сего злополучного случая. Мои министры, когда появились первые слухи, молчали – не хотели меня гневить. А мой сын теперь, как говорят, день и ночь плачет по умершей девушке. И мало того, мой брат Матьяш растрепал эту новость по всей Европе, надеясь завоевать поддержку в своем посягательстве на трон.
– Ваше величество! – Якоб затаил дыхание. – Молю, скажите, кто была эта девушка…
Король пожевал губами.
– Она помогала своему отцу при кровопускании. Мингониус привлек его к работе уже там, в Чески-Крумлове. Какого дьявола девица оказалась одна в покоях моего безумного сына?! Не представляю. Я приказал вызвать доктора Мингониуса ко двору, как только тот вернется из Польши в сопровождении Яна Есениуса. Судя по всему, это произошло в день последнего кровопускания или на следующий. Мингониус уже отбыл в Прагу. А девица была одна с моим сыном, и он изнасиловал ее. Она упала из окна замка и разбилась насмерть.
Ботаник почувствовал, как отхлынула кровь от его лица, и переступил с ноги на ногу, чтобы не потерять сознания, усилием воли заставив себя дышать.
Воспользовавшись первой же возможностью вежливо удалиться, Якоб побежал к себе и написал Аннабелле, спрашивая, правда ли, что Маркета разбилась насмерть, и как вообще случилось, что ее оставили с доном Юлием одну, без охраны. Потом он поспешил в замок и, уплатив огромные деньги, нанял конного посыльного, которого и отправил спешно в Чески-Крумлов.
Ответ, нацарапанный свекольным соком на том же пергаменте, что и его письмо, пришел через несколько дней и уместился в одно слово на латыни:
VIVIT.
Жива…
* * *
Томас Мингониус появился при дворе, облаченный в меховую накидку и с посохом слоновой кости. Он не успел даже умыться после долгой, утомительной дороги домой, как нагрянули королевские стражники – ему надлежало незамедлительно прибыть к королю Рудольфу.
Направляясь к королю, доктор бросил взгляд вверх, на сводчатый потолок грандиозного зала Владислава. Наступал момент, которого он ждал и боялся вот уже несколько недель.
Сообщение правителя об убийстве доном Юлием богемской банщицы врач выслушал с притворным удивлением.
– Ваше величество! Я потрясен сверх всякой меры. Когда я покидал принца, он был послушен как ягненок, что засвидетельствовано и записано посланными вами министрами. Тогда и только тогда я позволил себе вернуться в Прагу.
Король сжал губы, и Мингониус увидел, как ходят желваки у него на скулах.
– Мой сын, как сказали стражники, ударил девушку ножом и выбросил ее из окна. По их словам – и они в этом клянутся – она сказала, что навещает его по вашему приказу.
Томас ахнул и изо всех сил постарался как можно правдоподобнее изобразить удивление.
– Она солгала! Неужели я подверг бы такой опасности невинную девушку?
Император впился взглядом в его лицо, ища на нем указание на измену, но обнаружил лишь то, что и хотел показать доктор – смятение и тревогу, вызванные ужасной новостью.
Нет, смешно и нелепо было думать, что уважаемый медик дал бы девице добро на полуночный, да еще без сопровождения, визит к больному. К тому же стражники сами подтвердили, что доктор в тот момент уже отбыл в Прагу.
Винить было некого, кроме самой девицы. Но случившееся дало неожиданно сильный повод младшему брату короля, Матьяшу, подстрекать недовольных к новым волнениям.
– Нет, доктор, я не могу возложить вину на вас, – сказал его величество. – Ведь вы уже были на пути сюда. Стражников высекли за невнимательность. Но откуда мой сын знал эту девушку? И почему стражники поверили ей, если только она не была довольно хорошо знакома с доном Юлием?
Доктор Мингониус молился о том, чтобы король не задал этот вопрос, но на всякий случай как мог подготовился к нему.
– Она была той самой девицей, что привлекала своей кровью пиявок. И, простите меня, государь, но она оказала нам большую помощь, – стал рассказывать он. – Дон Юлий принимал ее за деву из Книги Чудес. Только в ее присутствии он позволял отворять ему кровь.
Король Рудольф ошеломленно воззрился на эскулапа.
– Он верил, что она – иллюстрация из книги?
– Что она – истинный ангел, государь. И дон Юлий искренне полагал, что любит ее.
Император перевел взгляд на сады за окном.
– Почему меня не известили об этой странной девице? Кто она?
– Маркета Пихлерова, дочь цирюльника.
Правитель встал, повернулся спиной к доктору и прошелся туда-сюда по комнате.
– Подумать только, какая-то банщица может стать причиной моего конца!.. Матьяш кусает меня за пятки, жаждая завладеть короной, и теперь у него может получиться. И все из-за смерти какой-то простолюдинки, глупой девицы, у которой не хватило ума понять, как опасен может быть безумец!
Замерев перед королем в неподвижной позе, Томас поднял голову и решительно выдвинул подбородок. Он много раз репетировал эту сцену. Пусть говорит король. Пусть сам решит, что произошло.
Но неожиданно для себя доктор услышал собственный голос:
– Она была хорошей девушкой, государь, доброй и великодушной. Думаю, поэтому вашему сыну было так легко с нею.
– Доброй? Великодушной? Как ты можешь произносить эти слова в присутствии своего короля, когда империя в опасности?! Девица была дурочкой, простушкой, будь она проклята!
Рудольф с силой стукнул кулаком по каменному подоконнику и, похоже, даже не почувствовал боли.
– Ты свободен, эскулап!
– Да, ваше величество.
Пока врач, склонившись в поклоне, пятился к выходу, стражники открыли дверь в коридор.
И тут же, как только двери за ним закрылись, чьи-то руки крепко схватили его. Мингониус обернулся и увидел Якоба Хорчицкого.
– Нам надо поговорить, доктор, – сказал он, увлекая Томаса по коридору и в сад.
– Почему вы не сказали мне?! – взорвался Якоб, когда они вышли из дворца. Гнев его пересилил уважение к старшему коллеге. – Как посмели держать это в тайне от меня?
– Если б вы услышали о ее судьбе раньше короля, то оказались бы в серьезной опасности. Я скрыл это от вас, потому что вы могли повести себя опрометчиво, сделать что-нибудь сгоряча, – объяснил ему медик.
– Опрометчиво? Сгоряча?! Я бы помчался в Ческе-Будеёвице, чтобы быть с ней рядом!
– Вот именно. И вы думаете, что купцы, которые ездят из Ческе-Будеёвице в Прагу, не трепали бы языком? И это не дошло бы до короля? Два королевских лекаря, обосновавшихся в «Сером гусе» с загадочной раненой девушкой…
– Она нуждалась в моей помощи! Я должен был быть там!
– Вы не понимаете, даже сейчас… Что бы вы сделали? Привезли ее в Прагу, где ее наверняка бы заметили? У нее до сих пор лицо не зажило – всё в синяках и швы не сняты. Думаете, при дворе не сложили бы два и два? Доктор Хорчицкий лечит раненую девушку с крумловским акцентом… Чудно!
Якоб перевел дух. Он понимал, что Мингониус прав, но гнев все еще бушевал в его душе. Нужно было успокоиться и взять себя в руки. Хорчицкий и не представлял, насколько дорога ему эта простая богемская банщица, пока не испугался, что навсегда потерял ее.
Что-то сжало его плечо, и ботаник вздрогнул – собеседник тряс его, пытаясь привлечь его внимание.
– Вот, – сказал Томас, протягивая коллеге сложенный лист пергамента. – Прочтите.
Хорчицкий сразу узнал неуклюжий почерк Маркеты.
Мой дорогой Якоб!
Простите меня. Вы предлагали мне мудрость, но я предпочла пренебречь ею и дорого за это поплатилась.
Вы предупреждали меня остерегаться дона Юлия, говорили, что он опасен, смертельно опасен. Но мне показалось, что я увидела в нем больше, чем просто безумца. Мне показалось, я разглядела его душу… Какой же дурой я была и как жестоко пострадала за это!
Мы с доктором Мингониусом решили, что вы прочтете эти слова, только если новость дойдет до короля и, следовательно, до вас. Как это ни глупо, но надеюсь, что так и случится. Знаю, это будет означать, что впереди меня ждет еще более страшная опасность, но уж пусть лучше я навлеку на себя гнев короля, чем вы будете думать, будто я исчезла из вашей жизни, будто вы мне ничуть не дороги.
Это ради вашей безопасности мы оставили вас в неведении. Таков мой долг перед вами за ваши предостережения и беспокойства. Но теперь вы знаете правду. Знаете о моей глупости. Знаете о моих страданиях. И знаете, что небезразличны мне.
Я пишу это с глубокой признательностью за вашу мудрость, которой пренебрегла. И за вашу заботу, которую только начинаю ценить.
Маркета
Якоб прочел письмо дважды, после чего сложил и спрятал его.
– Маркета была осведомителем короля, не так ли? – мягко спросил Томас, держа коллегу за плечо. – Она призналась мне в этом, чтобы защитить вас. Мы договорились, что я отдам вам это письмо, только когда известие о нападении на нее дона Юлия дойдет до Праги. Узнай его величество, что нанятый вами шпион – та самая девушка, на которую набросился его сын, он пришел бы в ярость и отправил вас в тюрьму. А так он направил свой гнев на меня, хотя стражники и слуги и поклялись, что я отбыл в Прагу еще до нападения.
Якоб моргнул – на глаза у него наворачивались слезы.
– Вы настоящий друг для нас обоих. Расскажите, что с нею и как я могу помочь, – попросил он.
– Не знаю, чем кто-либо из нас может сейчас помочь. Она живет в доме знахарки, и жители Чески-Крумлова оберегают ее. Стражники и слуги поклялись молчать, но пока дон Юлий жив, она не будет в полной безопасности.
В эту минуту Хорчицкий понял, что должен немедленно ехать в Чески-Крумлов. И устроить все нужно как можно скорее. Развернув письмо от Маркеты, королевский врач прочел его еще раз.
