Катарина придержала для Маркеты дверь мельницы, и девушка поспешила войти, спрятаться от неистового ветра, который обжигал глаза и с жутким завыванием носился в лопастях водяного колеса. Огромный жернов стонал и скрипел на своих подмостках в центре помещения.

Мать Катарины, Элишка, и младший брат, Иржи, стояли у открытой печи с висящим над пламенем большим железным котлом. Они подогревали сваренный с медом глинтвейн, который Иржи предстояло вечером, выйдя на работу, отнести в замок. Вино каждый месяц давало небольшой, в несколько талеров, приработок этой семье, заметно обедневшей – впрочем, как и все прочие семьи в Чески-Крумлове – после отъезда Рожмберков.

Жена мельника каждый вечер отсылала бочонок глинтвейна стражникам и слугам замка. Пан Халупка, начальник стражи, лично контролировал продажу ароматного, сдобренного пряностями напитка своим подопечным, следя за тем, чтобы те получали ровно столько вина, сколько требуется для несения бравого дозора между полуночью и рассветом, в те безмолвные часы, когда компанию людям составляет разве что слабое мерцание звезд на бессердечном зимнем небе.

– Давай присоединяйся, – промолвила тучная Элишка, наливая в глиняную чашку немного глинтвейна для Маркеты. – Садись поближе к огню и расскажи нам какую-нибудь историю о габсбургском принце.

Гостья поцеловала ее в щеку и села рядом на грубо обтесанную скамью.

– Ба! Да ты до костей продрогла, – сказала хозяйка, суя в руки Маркеты теплую чашку. – Щеки – что замороженная мертвечина!

– Какой он – дон Юлий? Расскажи! – попросила Катарина.

– Почему бы тебе не спросить у брата? – ответила ее подруга, поднося чашку к холодным губам и отпивая глоток. От теплоты кружки в пальцы вернулось кровообращение. – Иржи работает в замке каждый день, моего же отца лишь изредка вызывают туда пускать принцу кровь.

– Да, вот только у Иржи нет для нас тех историй, что есть у тебя, Маркета, – сказала Элишка. – Он лишь ходит за едой и выпивкой, заготавливает дрова да бегает за доктором. Ты же знаешь, дона Юлия он даже и не видит!

Ее сын важно кивнул.

– В комнаты мне, как и всем нам, входить возбраняется. Мне даже одним глазком взглянуть на него не позволяют. Слуги убираются у него в комнате и меняют белье, только когда он охотится на оленя или кабана, так что сына короля никто из нас даже и не видит.

Маркета уставилась на огонь, ощущая на себе пристальные взоры трех пар глаз. Что она могла сказать этим людям? Они знали, что дон Юлий безумен, но не знали, даже представить себе не могли, что он, насмотревшись в детстве рисунков в какой-то странной книге, называет ее ангелом. Она не смела признаться, что дон Юлий не позволяет королевскому врачу ставить ему пиявки, и заниматься этим приходится ей. Расскажи она это Элишке – и новость растечется по городку, словно жир по нагретому противню.

– Он странный, – только и сказала дочь цирюльника.

– Он говорит с тобой? – не отставала Катарина.

– Иногда. Да, он обращается ко мне, хотя я и не понимаю, что он хочет сказать. Несет всякий бред. – Девушка не желала углубляться в эту тему.

– Что ж, Маркета, тебе посчастливилось видеть одного из Габсбургов и иметь доступ к переливанию королевской крови. Куда ты опорожняешь свои чаши? – спросила Элишка, забирая у гостьи пустую кружку, чтобы вновь ее наполнить.

– Этим занимается доктор Мингониус. Мы оставляем чаши, а потом, как я слышала, после того, как ее освятит испанский священник, кровь сливают к корням особого дуба, растущего с северной стороны замка.

Хозяйка дома согласно кивнула – она знала, что, освященная подобным образом, кровь не может быть потом использована ведьмами и колдунами в их магических обрядах, а также что после такого освящения твари, которые лижут землю, не смогут унести душу молодого Габсбурга.

– Хотелось бы мне остаться и послушать тебя еще, да не могу – надо идти на рынок покупать еду, – с сожалением сказала супруга мельника. – Поговаривают, один торговец из Ческе-Будеёвице привез сегодня на продажу целую повозку капусты и соли. Капуста хранилась в холодной комнате под древесными опилками. Жена каретника видела ее собственными глазами – так, по ее словам, долгоносики и черви не оставили на кочанах ни единой отметины.

Она стянула с крючка шерстяную накидку и плотно закуталась в нее, натянув капюшон на голову.

– Пойдем, Иржи, бери тачку, и мы купим все, что нужно. Закинь в нее две бадьи вина и мерную кружку, – велела женщина сыну. – Думаю, этого будет достаточно, чтобы выменять у торговца – ему-то, небось, не больно уютно на холоде да при таком ветре! – несколько кочанов капусты и немного соли.

Когда ее мать и брат ушли, Катарина взяла подругу за руки и с мольбой заглянула ей в глаза.

– Расскажи мне еще что-нибудь о доне Юлии. Неужто он и впрямь связан тонкими шелковыми веревками, как все говорят? А правда, что он боится пиявок и начинает извиваться, когда твой отец подносит их к его телу? Мы слышали, как он кричит в те дни, когда ему пускают кровь.

Маркета неспешно допила чашку – лицо ее выражало нерешительность.

– Ты умеешь хранить тайны, Катарина? – спросила она. – Поклянись, что…

– Клянусь, клянусь всем, что свято, только скажи!..

Гостья слизнула с губ последние капли медового вина.

– Это я ухаживаю за доном Юлием. Он не подпускает к себе доктора Мингониуса, не говоря уже о моем отце.

Дочь мельника ахнула от изумления.

– Ты – женщина!.. И ты ухаживаешь за одним из Габсбургов?!

– Ты поклялась мне…

– Нет-нет, честью клянусь, я буду нема как рыба! Но… но как так случилось, что ты можешь прикасаться к дону Юлию, а личный врач его величества не может?

– Дон Юлий должен был согласиться пройти этот курс лечения, как повелел король. Но он не допускает к себе доктора Мингониуса. У него в глазах ненависть. Лишь со мною он… находит успокоение.

Глаза Катарины сделались круглыми, словно масленичные блины. Она сунула пальцы в рот, как делала всегда, когда была удивлена или озадачена.

– Так он… находит тебя привлекательной? – спросила она наконец.

Маркета посмотрела на нее сердито.

– Да какая разница? Как ты не понимаешь, Катарина – у меня есть собственный больной! Мой отец ошибался. У меня мало того что есть пациент, который слушается меня, и лишь меня одну, так этот пациент – еще и один из Габсбургов!

Дочь мельника осторожно кивнула.

– Но у него не все в порядке с головой, – сказала она. – И не станет ли сам король возражать, когда узнает, что за его сыном ухаживает женщина?

– Никто и никогда этого не узнает. Да и доктор говорит, что король Рудольф очень рад тому, что здоровье его сына идет на поправку. Он не станет возражать, даже если сам Сатана будет лечить его сына, до тех пор пока к тому возвращается здравомыслие, а имя Габсбургов остается незапятнанным.

Катарина отступила на шаг от своей лучшей подруги, приблизившись к огню. Какое-то время она ничего не говорила. Маркета видела, что она пребывает в глубоком раздумье, переваривая услышанное. Но когда тишина стала уже невыносимой, гостья тронула дочку мельника за плечо.

– Все в порядке. Он мой пациент, ничего более. Никакого вреда от этого не будет.

Катарина повернулась к подруге лицом.

– Ну, и как тебе это – ухаживать за особой королевских кровей, видеть привязанного к стулу принца, а, Маркета? Ты никогда не думала, каково бы это было…

– Что именно? – насторожилась дочь цирюльника.

– Заниматься с ним любовью, – сказала ее подруга, отворачиваясь обратно к огню, чтобы Маркета не увидела залившую ее лицо краску.

Она думала о своей собственной любви, сыне кузнеца Дамеке, с которым ей запрещали видеться.

– Не неси вздор, Катарина! – рассердилась ее гостья. – Дон Юлий – Габсбург, к тому же известный своим злобным нравом.

– Что не мешает ему оставаться мужчиной, а тебе, Маркета – женщиной. Он ведь в полной твоей власти, не так ли? Иногда мне нравится фантазировать о том, что мой кузнец привязан к стулу, и мы одни в комнате… Мой отец никогда бы…

– Твой отец никогда не позволит тебе встречаться с Дамеком, ты же знаешь. – Маркета попыталась перевести разговор с дона Юлия на что-то другое, пусть и ранящее ее собеседницу. – К чему мучить себя такими глупыми мыслями? Забудь его – он всего лишь влюбленный юнец с запачканным сажей лицом.

Катарина натужно сглотнула и схватилась за грудь, словно у нее перехватило дыхание. Она в ярости повернулась к подруге.

– И что теперь, я не могу мечтать о том же, что и ты?! Почему бы дочке мельника не выйти замуж за кузнеца? И кто бы мог подумать, что банщице по прозвищу Перловица доведется обрабатывать своими умелыми ручками одного из Габсбургов?

Маркета вспыхнула, словно ей отвесили пощечину. Она ощутила, как где-то в глубине ее рта разливается желчь. Никогда прежде Катарина не называла ее Перловицей.

– Прости меня, Маркета! – почти тотчас же пожалев о сказанном, воскликнула Катарина и потянулась к руке подруги в знак извинения за нанесенное оскорбление.

Но гостья отдернула руку, поплотнее запахнула шерстяную накидку и выбежала на холод, громко хлопнув за собой дубовой дверью.