Три раза в день с высоких бревенчатых колоколен раздавался звон, который будил жителей Иван-города, созывая на молитву. Мирские дела на время замирали, и православные, крестясь на святые иконы, на пономарей, чьи фигуры, будто маятники, двигались под самой крышей звонницы, стекались к храму.

— Бом! Бом! — бил набат.

А потом к этому звону присоединялись колокола поменьше — веселее да позвонче, вызывая радость у собравшихся близ паперти горожан. Миряне шли замаливать свои грехи, прося прощения у Христа.

Уже кончилась заутреня, когда к городку подъехал небольшой отряд черемисов. Конники прибыли с миром, руки были свободны от сабель и ружей. Впереди на рыжем коне ехал немолодой улан. На ногах — красные, расшитые золотом ичиги, на голове — меховой малахай с хвостом лисицы, поверх длинной рубахи — шитый тюльпанами камзол.

— Впереди-то, видать, князь ихний, — приложив ладонь к глазам, высказался тысяцкий, — только зачем они пожаловали?

— Никак знаки нам какие-то делают? — заметил стоявший рядом стрелец.

Тысяцкий прижмурил подслеповатые глаза и подтвердил:

— И взаправду руками чего-то басурманы машут. Видно, что-то сказать хотят. Видать, в крепость просятся, переговоры вести, — догадался он. — А ну-ка, Микита, беги! Вели ворота отворять да предупреди, чтобы стрельцы не дурили! И пусть скажут царю Шах-Али, что гости к нам пожаловали.

Конный отряд еще некоторое время, придерживая коней, держался перед стенами на расстоянии пущенной стрелы, а потом вдруг от него отделился один из всадников и, размахивая руками, проскакал по скрипучему шаткому мосту через глубокий ров прямо к крепостным воротам.

— Подбери пищаль-то, — сказал тысяцкий. — А то пальнешь сдуру. По всему видать — с миром идут!

Всадник остановился перед вратами и стал кричать:

— Православные, к царю Шах-Али мы! Князь черемисский о мире говорить желает!

Воевода Юрий Булгаков сплюнул:

— Ишь ты! Православными назвал! Басурман окаянный!

— А он, видать, из наших, — заметил кто-то воеводе, — таких здесь много, кто в татаровом полоне был.

Булгаков неодобрительно посмотрел на говорившего: «Ишь какой выискался! Князя учить надумал!» Но бранными словами поносить не стал, только махнул рукой стрельцу-вратнику, застывшему в ожидании распоряжения:

— Ладно. Отопри засов, пущай едут! Видать, и в самом деле с миром прибыли!

Черемисы в сопровождении стрельцов гуртом вошли в покои Шах-Али и упали коленями на дубовый пол светлицы.

Царь касимовский держался важно — пусть знают, кто здесь хозяин!

— А теперь сказывайте, зачем пожаловали? — объявил Юрий Булгаков.

Князь черемисский запахнул полы халата и стал говорить. Воеводы только пожимали плечами, слушая чуждую речь. Шах-Али внимал молча, ничем не выражая своих чувств, лишь раз его голова чуть наклонилась вперед, а жесткие холодные губы выразили подобие улыбки. Наконец князь замолчал.

— Что он говорит? — поинтересовался Данила Захарьин, свояк государя.

— Челом царю бьет, — начал пересказывать Шах-Али. — Просит, чтобы Иван Васильевич их пожаловал и простил. Хотят они быть у Иван-города, охранять его от набегов неспокойных соседей. И еще хотели бы они собирать ясак по-прежнему, как заведено было еще при их дедах. И желали бы от государя грамоту жалованную иметь, как им далее быть.

— Правильно, — согласно закачал головой Данила Романович. — Пусть же при граде пока будут, раз того хотят.

Не дождавшись утра, через свияжские ворота выехал гонец касимовского царя в сопровождении большого отряда стрельцов. И уже через десяток дней, бухнувшись государю в ноги, он представил грамоту.

Иван Васильевич взял ее, развязал атласную бечеву и ладонями расправил свернутый пергамент.

Гонец смотрел на сафьяновые, с целующимися голубями, сапоги государя и не решался подняться.

— Встань, холоп! — приказал самодержец. — И поди прочь!.. Нечего тебе здесь разлеживаться! Впрочем, зайди сначала к Матрене, она тебе наливки вишневой отольет. Скажи, царь велел.

Гонец, комкая огромными ладонями шапку, вышел из государевых покоев.

Иван Васильевич дочитал грамоту до конца, потянулся сладко. «Вот и город выстроен, и черемисы на поклон пожаловали. Очередь за Казанью!»

— Позвать ко мне Сильвестра! — окликнул государь томившегося в сенях рынду.

Скоро пришел Сильвестр и, пожелав поначалу Иисусу Христу вечной славы, а государю доброго здравия, устроился на крепких стульях, обитых красной парчой.

— Совета хочу твоего просить — грамоту получил от черемисов. Мира они просят и моего покровительства.

Сильвестр взял грамоту, внимательно перечитал.

— Надо бы черемисов пожаловать, государь, — неторопливо отвечал священник. — Отпиши им грамоту, да чтобы золотая печать на ней была, дескать, отдаешь им ясак на три года, пусть кормятся с Горной стороны, как при пращурах своих! Этим ты их к себе расположишь. А взамен требуй службы верной. И чтобы лукавства от их стороны никакого не было, пусть свою преданность на казанцах покажут. А Шах-Али пущай их к присяге приводит. Пусть Горную сторону повоюют. С ними нужно отправить детей боярских да служилых князей татарских, чтобы измены никакой не было. Пускай за ними присматривают!

Гонец в тот же час отбыл из Москвы в обратную дорогу.

В город на Свияге посыльный Ивана Васильевича въехал сразу после заутрени, когда уже отыграли колокола и кончился молебен.

Государеву награду — золотые монеты да шубы собольи с царского плеча — Шах-Али и воеводы приняли с благодарностью.

В церкви вновь по такому случаю запел хор, а перед многими иконами зажгли свечи во здравие самодержца всея Руси.

А потом торжественно и прилюдно дьяк прочитал приказ Ивана Васильевича:

— «…Привести Горную сторону к присяге и послать черемисов воевать казанские места!..»

Черемисы, конные и пешие, подошли к Казани. На Итили тишина, только иной раз кто-то в нетерпении бряцал оружием. Несколько часов недавние союзники выжидающе смотрели друг на друга. Между ними, будто огромный ров, была присяга, данная царю Ивану.

Смеркалось. Незаметно наступил вечер. Сумерки принесли желанную прохладу, а от воды белым дымом поднимался туман. По-прежнему безветренно и тишь. Но скоро на опушке леса, словно отражение ярких звезд, замерцали костры.

Горные люди стали лагерем.

А рано утром, когда едва начал рассеиваться предрассветный туман, раздался призывный звук карная. Лагерь ожил тотчас, и до Казани стали доноситься обрывки речи, брань, звон стали. А потом, оседлав коней, армада двинулась на город.

— Алла! Алла-а-а! А-а-а-а!! — Каждый из воинов в эту минуту вспоминал Всевышнего. Если и предстоит умереть, так только с его именем на устах.

Со стен Казани было видно все.

Чура помолился на восток, а потом, повернувшись к вестовому, приказал:

— Пусть открывают ворота! Нужно встретить гостей!.. Каждый, кто погибнет на поле брани, попадет в рай.

Вестовой ненадолго замер в полупоклоне, затем распрямился и, не оборачиваясь на повелителя, быстро зашагал к воротам, где томилось казанское воинство.

— Чура Нарыков приказал выступать!

Ворота неохотно и со скрипом распахнулись, выпуская из Казани орущую и свистящую рать. Порядки крымцев и казанцев перемешались, и они единым потоком хлынули на войско Горной стороны.

— Алла!! Алла-а-а-а! — раздавалось над сечью.

И только иногда в самой гуще какой-нибудь бородатый детина вдруг перекрывал разом всех:

— За веру! За Христа! Аллилуйя-а-а-а!

Ни одна из сторон не хотела уступать.

— Выкатить из крепости пушки и огнем помочь коннице! — приказал Чура Нарыков. Он даже не обернулся, потому что знал — приказ будет исполнен в точности.

Пушки стояли наготове, и, когда вестовой махнул рукой, пушкари, упершись руками в колеса, вытолкали орудия из кремля. С благодатными молитвами был произведен первый залп.

Тяжелые ядра угодили в нестройные ряды черемисов, подминая людей и животных. Передние всадники дрогнули, задние, натянув поводья, застыли в нерешительности.

— Алла! — разнеслось по рядам казанцев.

Подхваченный многократно крик победы пробежался по всему полю, достиг города и нашел отклик на стенах осажденного города.

— Алла! — раздавалось в ответ.

Горные люди, подчиняясь все возрастающей силе огня, отступили. А потом, перебравшись за ров, пустили лошадей вскачь, спасаясь от смертоносных ядер и стрел.

И вновь зазвучал карнай — громко, на всю округу. Теперь он пел о победе, о том, что атака отбита и пора возвращаться в город.