На Казань!
У Благовещенского собора, в небольшой деревянной избе, где помещался Челобитный приказ, уже с раннего утра было многолюдно. В прихожей, сняв шапки, тесно толпился черный люд, кто с жалобой на бесчинства «лучших людей», как называла себя московская знать, а кто с просьбой. Несколько монахов ябедничали на протоиерея, здесь же, поснимав дружно шапки, стояли и боярские дети. Прибыли дворяне из-под самого Новгорода просить службы и жалованья у царя Ивана Васильевича. А в дальней комнатке было по-деловому тихо, только иногда доходил окрик рассерженного стрельца, охранявшего приказ:
— Ну куды прешь! Зараза! Не приспело еще твое время!
В комнате находились Алексей Адашев и поп Сильвестр. Последний появился во дворце недавно, но государь уже проникся к нему доверием и по просьбе митрополита зачислил его в приказ.
— Вот и я об том же толкую, — гудел священник. — Мы от страха должны огнем прикрыться. Огнем-то мы и спасемся от басурман, и знамя Христово уцелеет. А потому не надо бы поход на Казань откладывать, весной бы и пойти! Митрополит, блаженнейший наш, того же мнения.
Алексей Адашев согласно кивнул, крикнул дьяка. Скоро явился и тот — маленький мужичонка в длинном не по росту кафтане.
— Пиши государево слово, — наказал Алексей Адашев. — Я, самодержец всея Руси Иван Четвертый Васильевич Второй, послал гонцов во все дальние и близкие земли: Новгород, Псков, Владимир, Коломну, Суздаль… Пусть воеводы собирают дружины и идут к стольному городу Москве. Весной сего года мы идем походом на Казань, воевать их земли, — уверенно диктовал Алексей Адашев от имени государя. — Кажись, все?
— Сделано, — перекрестил лоб отец Сильвестр, — накажем магометан, чтоб наперед им было неповадно своеволить.
— Отправишь гонцов во все концы, — продолжал окольничий, обращаясь к дьяку. — А с Лобного места пусть зачитают воззвание государя, что собирается дружина. Каждый холоп, поступивший на службу и ставший воинником, будет иметь жалованье, дворяне получат оклад, вор же, вошедший в дружину, будет прощен. А теперь ступай! Эй, кто там! — крикнул он стрельцу, стоявшему у порога. — Зови!
И в сенях раздался зычный молодой голос:
— Бердыш-то убери! Живот пропорешь! Не слышишь разве, что окольничий зовет.
Сборы были недолгие, и уже ближе к весне, по рыхлому снегу, Иван Васильевич повел рать на Казань. А снегу в ту зиму выпало особенно много; рать продвигалась медленно, шаг за шагом.
Вот и Васильсурск — рубеж государства русского. И тут начала роптать посошная рать.
— Не пойдем далее! В Москву! Назад!
К лапотникам присоединились и другие полки.
Ближние люди государя — Алексей Адашев да Выродков — советовали:
— Вышел бы ты к народу, Иван Васильевич. Поговорил бы, попросил… Только тебя они и послушают. Воеводы уже и не орут. Все глотки охрипли.
Вместе со всеми мерз и великий князь. Он грел над ярко-красным пламенем костра руки. Тихо потрескивали брошенные в огонь сучья. Государь помнил недавний бунт и позорное бегство в Александровскую слободу. Но там были митрополит, бояре, толстые стены монастыря. А здесь только стрелецкий полк отделял его от черных людей, которые могут взорваться, подобно пороху.
Иван Васильевич, одетый по-походному, в броню, вышел к бунтующему люду.
— Православные, во спасение веры образумьтесь! Это я вам говорю, ваш царь! Разве мы не по великому делу идем?! Разве не мы спрашивали на то благословения у митрополита Московского? Так потерпите же малость самую! До Казани недолго! Стоит ли возвращаться обратно, когда пройдено столько верст?
Дружина встретила слова государя молчанием, но, как и прежде, пошла вперед, ведомая «лучшими людьми».