Часть пятая

Улу-Мухаммед спустился к самой воде. Итиль неторопливо несла хмурые воды в сторону Сарайчика. Помнят ли о прежнем хане в далеком, но родном краю? Ведь сейчас у Орды новый господин.

На дне реки искусный мастер разложил цветные камешки, они напоминали радужную мозаику, какой украшают стены ханских дворцов. А между камешками арабской вязью вплетались гибкие водоросли, которые легко подчинялись течению и складывались в замысловатые вензеля. Стайка мальков пугливо пряталась у самых корней, когда на них падала нечаянная тень.

Тихо вокруг и безмятежно.

Воистину неисповедимы дороги, которые для всех предопределил Аллах. Знал ли Улу-Мухаммед, что за два года он будет трижды изгнан и из некогда могущественного хана Золотой Орды превратится в хозяина небольшого городка в среднем течении реки Итиль?

Некогда здесь высились Булгары, которые разрушил всемогущий Темир-аксак, и от былого величия остались только мечети.

Улу-Мухаммед сидел на берегу Итили, устремив немигающий взор на холодные воды. В последний год он приобрел привычку каждый день выходить сюда и подолгу наблюдать за убегающими волнами. Стража, которая покорно застыла за спиной своего господина, могла только гадать, о чем думает Улу-Мухаммед. Может, он жалеет о просторах, которых лишился, или, может, мечтает о красивой наложнице, которую мурзы должны привезти ему завтра вечером из Кафы. Все эти годы стража у хана не менялась. Поседевшие воины видели и его падение, и возвращение былого величия. Они видели его слабым и сильным, но не сломленным. Улу-Мухаммед всегда был господином. В бою становился расчетливым стратегом, во дворце доверчивым, как ребенок. Он не носил под халатом брони и не боялся быть убитым в спину. Если бы воины разочаровались в своем повелителе, они могли бы это сделать несколькими годами раньше — в бою или во время долгих переходов по Большой Орде. От удара кинжалом в спину погиб его отец, дед был убит саблей в грудь одним из приближенных мурз. Казалось, есть основания, чтобы бояться предательского удара, но Улу-Мухаммед доверял своим воинам и гордился этим. Ему суждено не умереть от подлого удара, а дожить до глубокой старости и безмятежно почить на своем ложе. Улу-Мухаммед успеет покаяться перед Аллахом во всех содеянных грехах: воскресит в памяти всю свою жизнь и поступки; вспомнит, что некогда был самым могущественным ханом Золотой Орды. Только после этого он сделает свое завещание. И если его отец, великий Джеляль-Уддин, велел убить своих братьев, чтобы быть первым и сохранить Орду неделимой, то он пожелает другого. «Мир вам! — накажет он сыновьям. — Живите дружно, только в единстве есть сила!» Только после этого хан посмеет повернуться лицом в сторону Каабы и уснуть навсегда вечным сном. Конечно, самая почетная кончина — смерть на поле битвы, когда можно умереть с именем Всевышнего на устах, но подарит ли Аллах ему эту милость?

Улу-Мухаммед поднялся и пошел вдоль берега. Остановился. Дежуривший страж тут же положил на берег подушку, думая, что хан решил присесть именно здесь. Но Улу-Мухаммед немного постоял и пошел дальше.

Хан подумал, что пришло время объединить осколки Орды в единое целое. Теперь у него хватит на это сил. Он не тот прежний опальный хан, который рыскал по степи в поисках пристанища. Улу-Мухаммед даже знал, как это лучше сделать с наименьшими потерями: сначала он овладеет Сарайчиком и уже затем обрушится на Бахчисарай всей мощью покоренных земель, как это проделывал славный Батый.

С Итили подул сильный ветер, распахнул полы халата, как бесстыдный вор, сорвал с головы Улу-Мухаммеда шапку и покатил ее в сторону обрывистого берега. Седовласый мурза, стоявший рядом, с поспешностью расторопного батыра бросился вдогонку. Он поднял шапку, протянул ее повелителю, стараясь не смотреть на растрепанные волосы господина. Улу-Мухаммед молча взял шапку и натянул ее на самые уши. Зябко было. Хан поежился и тотчас почувствовал на своих плечах тяжесть тулупа. В этих краях куда холоднее, чем в его родном улусе. Но он полюбил леса и водные просторы последней и крепкой любовью, которая походила на страсть старика к юной девице. Казалось, жизнь прожита и не осталось в ней уже места для чувств и потрясений, но появилась она, и сердце бьется так же тревожно и замирает так же сладко, как когда-то в далекой юности. Вот и Улу-Мухаммед: прожил в величии, хлебнул горечь бесславия, казалось, не было уже на этой земле страсти, которая способна зажечь его — слишком много он пережил в этой жизни. Но эта земля дала ему вновь почувствовать вкус к жизни. Казань, как наложница, в которой юность сочетается с опытностью, сумела вдохнуть в дряхлеющее тело Улу-Мухаммеда огонь.

В этих местах Итиль не так широка, как в Хаджи-Тархине, однако более быстроводна и чиста. В Казани нет степей, где кони чувствуют себя вольно, но здесь есть леса, полные дичи, чащи, которые способны укрыть целое войско.

Улу-Мухаммед привык быть первым на земле. И даже этот огромный край, который он сумел подчинить себе всего лишь с небольшим числом уланов, казался ему мал, и хан терпеливо дожидался случая, чтобы огромной армией вторгнуться в свои прежние владения.

И кажется, он дождался этого.

Василий, как это было еще заведено Золотой Ордой, выплачивал теперь дань и Казани. Сыновья Улу-Мухаммеда засели в самом сердце Руси, взяв города в кормление. Каждый из них имел войско, способное потягаться в силе с дружиной великого князя. А множество эмиров, которых он подчинил себе, только и ждали его приказа, чтобы расширить южные и восточные владения. Оставалось объединить это воинство в единую силу и смерчем пройти до самого Сарайчика. Он окажет честь Василию Васильевичу — первыми двинутся его полки.

Русские странный народ — перед битвой они начинают петь. Однако Улу-Мухаммед замечал не раз, что это пение приводит неприятеля в ужас. Дружины вотчинных князей, еще недавно рубившиеся друг с другом на поле брани, объединяются против общего врага сначала в общем хоре. Это совсем не тот крик, который вырывается у русичей во время боя: «За Христа!», перерастая в единое и крепкое «а-а-а!». Он совсем другой, наполненный живительной силой, какой бывает в половодье река, вбирающая множество притоков. Поначалу поет головной полк, а следом за ним в хор вливаются дружины младших князей.

Улу-Мухаммед решил, что за ним следом пойдут казаки эмира Сары-Тау, который должен показать свою преданность на поле брани. У него всегда были самые крепкие и самые быстрые кони во всей Орде. Эмир будет добивать разрозненные остатки войска хана Сарайчика, и уже потом должны следовать уланы самого Улу-Мухаммеда. Им достанется легкая победа — мелкие группы воинов, которые разбегутся по всей Большой Орде. Сам же он с большим отрядом въедет в Сарайчик, и город будет приветствовать своего бывшего господина.

Сейчас хан ожидал своих сыновей. Он отправил их на Русь для поддержки московского князя Василия Васильевича. От них уже прибыли гонцы с вестью, что князь Василий сел на московский стол. Значит, сегодня сыновья будут во дворце.

К своим наследникам Улу-Мухаммед относился по-разному, может быть, потому, что рождены они были от трех жен: старший сын Махмуд родился от черкесской княжны и унаследовал не только ее красивое лицо, но и характер, такой же непредсказуемый и дерзкий. Среднего сына, Якуба, родила дочь известного бухарского эмира, который считал за честь породниться с ханом Золотой Орды. Якуб был тихого нрава и самым незаметным из сыновей. Но все-таки любимым сыном Улу-Мухаммеда оставался Касим, плод греховной любви с невольницей, которая потом стала его старшей женой. Невольница, почти девочка, была очень красива. Она привязалась к Улу-Мухаммеду и любила его со всей силой души, на какую способен лишь ребенок.

Как не походили жены одна на другую, точно такими же разными выросли и его сыновья. Словно Аллах хотел показать, насколько бывают разными плоды, упавшие с одного дерева. Сам Улу-Мухаммед был высок, с благородной осанкой, и не случайно его прозвали Большим. А дети — как мелкий кустарник под могучим стволом, как сорная трава под плодоносящим деревом, как болезненный нарост на крепкой коре. Махмуд был роста небольшого, черняв. Якуб — приземист и толст. Удался только Касим. Высокий и статный. Их объединяла кровь великого отца, но ни в одном не смогли воплотиться полностью черты, которыми обладал он.

Братья не любили друг друга, и эта неприязнь с годами только усиливалась, перерастала в тихую ненависть. Они не хотели забывать завещание деда: «Каждый из моих сыновей и внуков, кто первый вступит на престол, обязан убить своих братьев!» С тех пор ничего не изменилось. И, поглядывая друг на друга, отпрыски Улу-Мухаммеда задавали себе один и тот же вопрос: «Кто же будет тем первым, который посмеет поднять руку на остальных братьев?»

Единственное, что сдерживало их от кровавой ссоры, так это присутствие отца.

Улу-Мухаммед так задумался, что даже не услышал, как подошел мурза Тегиня. Мурза сильно постарел и потолстел, ходил тяжело, но даже по этой неторопливой, слегка косолапой походке чувствовалось — он еще силен. Так держится только завоеватель: расслабленно и одновременно уверенно, зная, что стоящие рядом обязательно расступятся при его появлении и будут долго кланяться вслед. В последние годы Тегиня еще больше приблизился к Улу-Мухаммеду, и придворные мурзы давно забыли, что он только один из них. Мурза Тегиня принимал оказываемые почести снисходительно, подобно хану, привыкшему к вечному почитанию: наклонит едва голову, даже не взглянув на униженных эмиров, и идет дальше. И только его отношение к Улу-Мухаммеду оставалось неизменным.

По своему могуществу Казанское ханство соперничало уже с Большой Ордой, а московские князья уважали казанских ханов куда больше, чем золотоордынских. Бояре лезли в дружбу к казанским мурзам, заискивали перед послами, приносили большие дары и звали на великое жалование к московскому князю Василию.

Из разоренного и неизвестного улуса Улу-Мухаммед превратил Казань в сильный город: заново отстроил его стены, укрепил башни, возвел несколько каменных мечетей, а ханский дворец турецкие зодчие выложили белым мрамором.

Трижды Улу-Мухаммед падал и трижды поднимался, но всякий раз он вставал куда более сильным, чем прежде. Такое испытание судьбой мог выдержать только Мухаммед — всякий другой остался бы лежать после первого же удара. Большой Мухаммед был поистине великим: завоевывая государства, он терял их, а потом строил новые. Теперь он создал последнюю свою державу, с могуществом которой считались ордынцы.

Улу-Мухаммед чувствовал, что дни его на земле сочтены, и он велел вместе с ханским дворцом построить родовую усыпальницу, где нашел бы себе последнее пристанище. Что поделаешь, даже великим суждено оставлять грешный мир. Улу-Мухаммед часто заходил в гробницу и наблюдал, как мастера подбирают к лазуриту яркие камни, выкладывая стены цветной мозаикой. Гробница — это врата в рай, и здесь должно быть так же красиво, как в райских кущах. Потолок украшала бирюза, привезенная из далекой Персии.

Улу-Мухаммед выбрал уже для себя место в центре усыпальницы. Пусть живые знают, что под белым мрамором покоится прах великого смертного.

Сейчас, сидя на берегу Итили, Улу-Мухаммед с интересом наблюдал, как рыбаки тащили сеть. Огромные осетры никак не желали расставаться с родной стихией, спешили упрятаться поглубже в кишащую рыбами воду, но всякий раз натыкались на сеть, сотканную из крепких нитей. Рыбаки, уперевшись в борта ногами, напрягались из всех сил, и хан видел вздувшиеся на крепких руках толстые вены. Наконец они подтащили сеть к самому борту и высыпали бьющуюся рыбу на дно лодки.

— Господин, — осмелился наконец произнести Тегиня, — прибыл Махмуд.

— Махмуд? — удивился Улу-Мухаммед. — Я велел ему быть в Нижнем Новгороде! Почему он прибыл так скоро? Впрочем, ладно, зови его сюда.

Улу-Мухаммеду не хотелось покидать уютный берег. Не часто ему удавалось постоять просто так на берегу, и сейчас, глядя на Итиль, безмятежную и тихую, он наслаждался свободой, коротким бездействием. Хан знал, что уже завтра он сбросит с себя эту безмятежность и вспомнит, что в Сарайчике обидели его посла, заставив на коленях вручать грамоту хану; в Бахчисарае Кичи-Мухаммед ищет у соседей помощи в борьбе с Казанью, и нужно помешать этому, а Василий задерживает обещанную дань. Уже завтра он будет другим, таким, к которому привыкли и которого боялись.

Подъехал Махмуд. Он держался как и подобало наследнику престола: высокомерно и чванливо, не всякий раз отвечал на поклоны, а если кланялся, то это было едва заметное приветствие. Маленький, неказистый, он казался жалким подобием самого хана. И все-таки это его сын! Его наследник! Он зачат в то самое время, когда Улу-Мухаммед был счастлив, когда он владел не только красивейшим гаремом, но и половиной мира. Тогда эмиры считали за честь коснуться губами кончика его туфель, а послы других стран разговаривали с ним, не вставая с колен.

— Здравствуй, отец. — Махмуд сошел с коня и припал лицом к полам кафтана.

Нет уже спесивого наследника, строго поглядывающего на родовитых мурз, есть любящий сын.

— Здравствуй. Почему ты здесь?

— Мне показалось, что я тебе нужен.

— Я тебе велел оставаться в Нижнем Новгороде, — сказал Улу-Мухаммед.

— Отец, мне сообщили, что против тебя готовят заговор. Я спешил предупредить тебя, — смело посмотрел в лицо хана Махмуд.

Эта новость удивила Улу-Мухаммеда. Он так привык к верному и преданному окружению, что перестал даже думать об опасности. Возможно, с годами он потерял бдительность, и сын сейчас внесет ясность.

— Я слушаю тебя, — сказал Мухаммед, взглянув на сына сверху вниз.

Махмуд вдруг почувствовал, что его угнетает величие отца. Улу-Мухаммед был огромным деревом, тень от которого падала и на него, тем самым заглушая рост. Махмуд давно хотел сбросить с плеч тяжесть отцовской опеки. Улу-Мухаммеду было шестнадцать, когда он встал во главе рода и повелевал Золотой Ордой. Так почему его старший сын должен ждать: ведь ему перевалило уже за двадцать. Они были словно два дерева, которые не способны расти рядом. Несмотря на обилие солнца, тень от кроны одного обязательно падает на другое. И важно сейчас набрать силу, чтобы потом не сделаться жалким кустарником у корней великана.

— Отец, здесь слишком много народу, — сказал Махмуд, оглядываясь на стоявших неподвижно стражников. — Давай пройдемся вдоль берега, и я сейчас тебе все объясню.

Улу-Мухаммед сделал знак рукой, и стража застыла, покорная воле хана. Они шли вдоль берега — отец и сын. Мухаммед огромного роста, величавый, как гора. Махмуд едва доходил ему до плеча. Высокие ивы заслонили хана и его сына от свидетелей. Некоторое время была видна шапка хана с длинным хвостом черно-бурой лисицы, потом пропала и она.

Большой Мухаммед шел немного впереди, Махмуд поотстал. Старший сын всегда помнил своего отца огромным, а в детстве он казался ему просто великаном. Ему всегда хотелось встать вровень с отцом, но тот оставался недосягаемым. Даже для сына Мухаммед оставался ханом и смотрел на него с высоты своего величия.

— Что ты мне хотел сказать? — повернулся Улу-Мухаммед к сыну и тут почувствовал, как что-то холодное вонзилось глубоко в грудь.

Совсем близко от своего лица хан увидел глаза старшего сына, холодные и жестокие.

— Зачем ты это сделал? — прохрипел Улу-Мухаммед, выплевывая на траву кровь.

У хана хватило бы сил, чтобы выхватить саблю и ответить ударом, но перед ним был сын, его кровь, и рука, уже отыскавшая рукоять, ослабела.

— Ты отжил свое, — сказал Махмуд, выпрямляясь. — Дай теперь дорогу мне! Ты просто большое дерево, сердцевина которого превратилась в труху! Рядом поднялись сильные побеги, так почему ты должен глушить их?!

— Глупец, — хан согнулся еще ниже. Кинжал, застрявший у него в груди, сделался неимоверно тяжелым и тянул его к самой земле. — Все это я делал для старшего сына. Ты унаследовал бы не только Казань… а, возможно, всю Орду. Теперь я не знаю, хватит ли у тебя сил быть ханом. — Кровь обильно текла из раны, заливая халат.

— Если я убрал с дороги тебя, то уж, поверь мне, не дрогнет рука, чтобы расправиться и с братьями!

Теперь Махмуд был выше отца на целую голову.

Улу-Мухаммед не знал, что конец его будет именно таким. Он не боялся быть убитым воинами, никогда не носил под халатом брони и вот теперь умирает от руки собственного сына.

— Никому и никогда не говори, что ты убил меня… — тихо сказал Улу-Мухаммед сыну, и его слова прозвучали как завещание. — Тебя никто не поймет. Моя стража убьет тебя, а я не желаю твоей смерти. Сбрось мое тело с обрыва в Итиль и скажи, что я сорвался с обрыва и утонул.

Даже сейчас Улу-Мухаммед давал пример великодушия своему старшему сыну, тем самым унижая его.

— Я не стал дожидаться твоей смерти! — кричал Махмуд. — Я не хочу, чтобы кто-нибудь из моих братьев воткнул мне кинжал в горло! Вспомни, как ты сам взошел на престол! Ты убил своих братьев, чтобы сделаться сильнее, теперь твоим путем последую я! Прости меня, отец, тебе и так скоро умирать, и я сделал это на благо нашего ханства! А за совет спасибо, я сброшу тебя в воду!

— Не надо… я сам, — отстранил Улу-Мухаммед руку Махмуда. — У меня еще есть силы! Жаль, умираю не на поле брани, не с оружием в руках.

Улу-Мухаммеду вспомнился поединок с батыром из рати Гыяз-Эддина. Он победил и тем самым спас свою честь и сохранил жизнь своим воинам, достойно удалившись в Бахчисарай. Даже тогда у него не было предчувствия близкой смерти, она казалась где-то далеко. А сейчас дух смерти накрыл его своим крылом, и в глазах Улу-Мухаммеда потемнело. Только бы хватило сил добраться до края обрыва. Будет гораздо хуже, если уже мертвого отца Махмуд начнет стаскивать за ноги к обрыву, чтобы потом, как падаль, сбросить вниз. И мелькнула мысль: не быть ему похороненным в ханской гробнице, а место, которое он выбирал при жизни, так и останется свободным.

Хан Мухаммед сделал еще один шаг, потом еще один. В глазах было темно. Куда же идти? Впереди появился свет. Может, это уже рай? Но он услышал голос Махмуда:

— Отец, ты медлишь! Может, тебе помочь?

— Нет, я справлюсь сам…

Внизу хан увидел белесые гребни волн разыгравшейся Итили. Сил у хана оставалось совсем немного, он приблизился к самому краю, посмотрел вниз и шагнул в бездну.

Улу-Мухаммед не почувствовал полета, удара о воду, не ощутил, как руки и ноги обволакивает мягкая ласкающая вода и бережно, как драгоценную ношу, укладывает на песчаное ложе.

Улу-Мухаммед был мертв.

Махмуд еще некоторое время постоял на берегу. Ему и самому не верилось, что великому Улу-Мухаммеду пришел конец. Отец всегда выходил победителем. А вдруг и сейчас хан справится с водной стихией и, громко хохоча, восстанет из реки? Но, кроме пенящейся поверхности, Махмуд не рассмотрел ничего.

Даже смертью своей Улу-Мухаммед преподал урок мудрости своему сыну. Он хотел оставить его честь незапятнанной — пусть он чистым взойдет на казанский престол, а потому предпочел сгинуть в водах Итили.

Махмуд, преодолевая сопротивление ивняка, который сейчас цеплялся особенно яростно, вышел к страже.

— Улу-Мухаммед… отца моего… больше нет… Он поскользнулся и упал в Итиль… Он утонул…

— Хан Улу-Мухаммед утонул? — выдавил из себя один из стражников.

Он знал Большого Мухаммеда не один десяток лет. Хан не умел беречь себя, и тело его было покрыто многочисленными шрамами. Однако смерть всегда обходила стороной сильного воина и забирала других. Страж поверил бы в смерть Улу-Мухаммеда, если бы она произошла на поле битвы, оттуда совсем короткий путь до ворот рая, и втайне каждый из них мечтал именно о такой кончине. Но чтобы утонуть… Такая смерть для победителя была позорной.

— Ты обманываешь меня, мальчишка! — вцепился он руками в ворот Махмуду. — Что ты сделал с моим господином?! Ты убил своего отца, чтобы самому быть ханом!

Махмуд увидел, как рука воина потянулась к сабле.

— Поди прочь! — отшвырнул Махмуд от себя воина — видно, не умер в сыне великий Улу-Мухаммед. — Отныне я казанский хан! Нам уже не достать со дна реки тело моего отца!.. Во всех мечетях ханства прочитать поминальные молитвы о Великом Мухаммеде. Пусть каждый почтит его память. Отныне в проповедях произносить его имя. Что ты стоишь?! Иди выполняй приказ! — прикрикнул Махмуд на старого воина.

— Слушаюсь, мой господин, — сказал страж, узнавая в юноше молодого Улу-Мухаммеда.

На седьмой день после смерти отца Махмуд устроил большие поминки. С базарной площади прокричали скорбную весть о кончине Улу-Мухаммеда. Душа бывшего властителя Золотой Орды еще не достигла райских кущ и неприкаянной бродила между людьми. Пройдет время, пока ее примут на небесах, а сейчас, в утешение ей, в мечетях ханства Махмуд велел читать суры из Корана. Были розданы щедрые подарки, и эти последние почести умершему отцу скорее походили на торжество после блестящей победы. А затем по городу поползли липкие слухи, что Махмуд убил своего отца ради казанского престола. Об этом, уже не стыдясь, говорили меж собой знатные карачи, а на базарных площадях распевали злые песни, высмеивая малый рост Махмуда. Вот тогда новый хан и показал свой нрав, затмив жестокостью отца. Виновным признавался всякий, кто посмел даже думать худо о новом хане: их били кнутами на базарной площади, с них сдирали кожу, рубили саблями головы, топили в реке.

На сороковой день душа Улу-Мухаммеда добралась до райского сада, где поют дивные птицы и текут прозрачные реки. На сороковой день в Казани прекратились казни, и город наконец поверил, что на смену великому Улу-Мухаммеду пришел новый хан.

Сразу после поминок Махмуд пригласил к себе мурзу Тегиню. Шариат велит чтить дядю как родного отца, и Махмуд задумался всерьез: «А может, действительно отправить его вслед за Улу-Мухаммедом? Но сначала нужно поговорить с ним, сейчас, как никогда, мне требуются хорошие слуги».

Мурза Тегиня вошел в зал, где его дожидался Махмуд. Мурза пришел к новому хану с опущенной головой, так когда-то он приветствовал великого Улу-Мухаммеда. Теперь он выражал почтение его сыну. Махмуд вышел навстречу старому слуге и, взяв его за плечи, прижал к груди. Тегине подумалось, что хан очень мал. И даже он, небольшой мурза Тегиня, поглядывал на Махмуда сверху вниз. На хане был просторный темно-голубой халат, который висел на нем, как на пугале, — настолько тщедушен и мал был его хозяин. Другое дело — Улу-Мухаммед! Порой казалось, что одежды лопнут на его огромном теле. Махмуд слегка отстранил от себя мурзу и, все еще придерживая его за плечи, спросил:

— Тегиня, сумеешь ли ты быть мне таким же преданным, как когда-то моему отцу? Мне нужны надежные люди. И в первую очередь хотелось бы опереться на брата моего отца. Если не верить тебе, тогда кому же доверять?!

— Ты можешь на меня положиться, хан, как это делал Улу-Мухаммед, — отвечал Тегиня. — Приказывай!

Махмуд призадумался.

— Хорошо… Я прикажу тебе… — Вот хорошая возможность, чтобы проверить старого слугу. — Мой приказ покажется тебе немного странным… но я не могу поступить по-другому, потому что я хан!

— Что бы ты ни сделал, я буду это исполнять так, как если бы этот приказ исходил от самого Улу-Мухаммеда, — опустил глаза Тегиня, не смея долго смотреть в лицо хану.

— Ты ведь знаешь, что мои братья, Касим и Якуб, сейчас находятся в Нижнем Новгороде?

— Знаю, хан.

— Когда-то мой отец убил своих братьев, чтобы взойти на престол. Я уже на казанском столе, но моя власть слишком шаткая, и ее нужно укреплять, и, пока живы Касим и Якуб, я не смогу быть спокойным. Рано или поздно им покажется, что этот трон я занимаю не по праву, и братья захотят взобраться на него с ногами, чтобы осквернить память отца! Я не могу допустить этого. Я должен убить их первым!

— Чем же я смогу помочь тебе, хан? — только на миг мурза задержал взгляд на лице хана.

Хан Махмуд разжал объятия. Мурза Тегиня почувствовал облегчение — хоть и не крепко обнимал хан, а как отпустил, будто из зиндана выбрался. Если так казанский хан обнимает, то какова тогда его немилость!

— Ты должен ехать к ним в Нижний Новгород и сказать, что их призывает к себе брат, казанский хан, чтобы пожаловать. А по дороге в Казань их нужно убить.

— Почему же послом должен стать я? — удивился мурза Тегиня.

— Вот ты уже и сомневаешься, — усмехнулся Махмуд. — А ведь тебе приказывает казанский хан. Ты, видно, мурза, забываешь, что я уже не безусый напроказивший мальчишка, которого можно драть за уши. Сорок дней я сижу на ханском троне!.. Прости меня, мурза Тегиня, я погорячился. Я знаю, что ты был братом и близким другом моего отца. Я бы тоже хотел найти в тебе друга. Ты спрашиваешь меня, почему именно ты?.. Потому что Касим и Якуб знают тебя с самого детства и если поверят кому, так это такому человеку, как ты.

— Хорошо, я сделаю так, как ты хочешь, хан. Я рад, что доверяешь мне и поручил это своему верному слуге. Можно тебе задать один вопрос, господин?

— Спрашивай.

— Как умер Великий Мухаммед?

— Вот оно что… Тебя тоже мучают сомнения. Выходит, и ты не веришь мне. Тебе показалось, что я мог убить своего отца! Если я даже скажу «да!», что это может изменить? Я казанский хан! Отец умер своей смертью… он поскользнулся на краю обрыва, стукнулся головой о камень и упал в воду. А теперь ступай!

Мурза Тегиня ушел. Теперь он уже не сомневался в том, что Махмуд убил своего отца. Его глаза такие же лживые, как и его поступки. Сначала он убил отца, а теперь решил добраться и до братьев. Бывает, могучее дерево дает жалкие побеги, так и сыновья Улу-Мухаммеда не смогли унаследовать от великого хана главное его достоинство — великодушие. Они ссорились между собой и, казалось, ждали смерти отца, чтобы потом перерезать друг друга. Просто Махмуд оказался хитрее и решил опередить братьев.

Тегиня вдруг осознал, что остался один. Его былое могущество рухнуло вместе со смертью хана. Мурзы, которые еще вчера вечером кланялись ему в самые ноги, теперь отворачивались в сторону; некоторые ухмылялись в лицо. Все предвкушали падение любимца покойного хана, понимая, что оно будет стремительным. Присутствие рядом всесильного Тегини напоминало Махмуду о величии Улу-Мухаммеда, которым он начинал тяготиться. Даже благосклонность Махмуда не может быть постоянной — у слуг, как и у собак, не может быть двух хозяев.

Тегиня пошел домой, помолился в тишине, потом велел седлать коня. Мурза решил навсегда покинуть Казань, он спешил на службу к князю Василию в Москву. Уехать он собирался незаметно, потом вслед за ним должны отправиться и жены. С собой Тегиня решил взять только своего слугу — молодого батыра Саляма, который рос в его доме с детства. Салям рано лишился родителей, и Тегиня почитал его за сына. Когда кони были оседланы, Тегиня заговорил о главном:

— Мне теперь нет места на этой земле, Салям. Вместе с ханом здесь кончилась и моя жизнь. После убийства своего отца Махмуд возьмется и за его друзей. Думаю, первым на очереди я!

— Почему же ты решил ехать именно к Василию? — удивился Салям. — Можно вернуться в Орду.

— В Орду обратной дороги нет. Ты думаешь, Кичи-Мухаммед так скоро забудет своего давнего врага? Мы даже не успеем доехать до его дворца, нас отравят или убьют в дороге. Совсем другое дело — князь Василий. Сейчас он берет на службу всех мурз, которые не захотели служить Махмуду. Он отводит им земли и выплачивает богатое жалованье. Есть еще одна причина, по которой мне надо именно в Москву… Махмуд собирается убить своих братьев — Касима и Якуба, и мне надо предупредить их об опасности. Сыновья хана для меня все равно что родные дети.

На Казань опустился вечер. Не так давно прошел ливень, и тяжелые капли, падая с деревьев, разбивали поверхности луж. Улицы были пустынны, и это устраивало Тегиню, сам Аллах благоволил ему. Город нужно покинуть незаметно, чтобы даже стража у ворот не догадалась, что он уезжает из Казани навсегда. Кони терпеливо дожидались. Серый жеребец Тегини мотнул крупной головой и теплыми губами потянулся к хозяину. Арабского скакуна Тегиня купил за большие деньги в Самарканде у одного из вельмож эмира и гордился им не меньше, чем юными наложницами. Оставлять коня здесь было бы неразумно, он подарит этого жеребца князю Василию.

— Подсади меня на коня! — приказал мурза Саляму.

— Слушаюсь, господин, — отвечал слуга.

Салям подставил крепкие ладони под ноги Тегини. Мурза уверенно ступил на руки, а потом носком сапога отыскал стремя. Он уже перекинул другую ногу, чтобы сесть в седло заждавшегося жеребца, когда почувствовал удар в спину. А уже потом по телу потекло что-то горячее. Тегиня хотел повернуться, чтобы посмотреть на обидчика, но сил не хватило, и он, теряя равновесие, упал в грязь.

— Ты был мне вместо сына… — прошептал мурза, увидев над собой ухмыляющееся лицо Саляма.

— Сыном?! Ты мне говоришь, что я тебе был вместо сына?! — крикнул Салям. Таким Тегиня его не знал. Сейчас над ним склонился демон. Куда же пропал тот мальчишка с тихим голосом, не смевший смотреть в лицо своему господину? — Думаешь, я не знаю, что ты убил моих отца и мать по приказу Улу-Мухаммеда?! А потом решил усыновить меня, чтобы Аллах простил тебе грех и дал место в раю! Ты говоришь, я тебе был вместо сына? Только я тебя никогда не считал отцом! Я долго ждал этого дня, и вот он наконец настал! Закрой глаза! — приказал Салям умирающему.

Тегиня сделал над собой усилие и прикрыл глаза. Пусть духи, которые прилетят за его душой, увидят, что смерть он принял достойно. Возможно, о его кончине им придется рассказать самому Аллаху.

Салям одним ударом отрубил голову своему господину: печальная улыбка застыла на лице Тегини.

Хана Махмуда Салям застал в беседе с мурзами. Они сидели на небольших мягких подушках на полу — перед каждым из них в золоченых пиалах остывал чай, и густой пар, поднимаясь кверху, растворялся в воздухе.

Махмуд хохотал. Смеялся он беззаботно и искренне, заражая своим настроением сидящих рядом мурз. Вельможи смеялись сдержанно — не подобает им даже в веселье превосходить своего господина. А Махмуд, казалось, позабыл о своем величии, запрокинув голову, безудержно хохотал. Но Салям знал: стоит хану оборвать смех, как он снова станет жестоким. Своим весельем Махмуд напоминал Улу-Мухаммеда, который умел так же заразительно и звонко смеяться, и эту привычку он не оставил до последних дней. Улу-Мухаммед смеялся, когда сидел на большом троне Золотой Орды; смеялся, когда бродил бездомным псом по степям; смеялся, когда сделался ханом Казани. Может, этот смех и навлек на великого Улу-Мухаммеда несчастье, мусульманину следует быть сдержаннее.

Махмуд отпил из пиалы, словно хотел успокоить разбирающий его смех, и мурзы вслед за господином потянулись к чаю.

Салям стоял, согнувшись в поклоне, и рассматривал носки своих сапог. Он увидел, как большая и мохнатая темно-зеленая гусеница мерила своим телом молельный коврик, еще немного, и она доберется до подушки господина. Салям уже потянулся рукой, чтобы согнать ее, но остановился: одно неосторожное движение может стоить ему жизни, а гусеница уверенно зацепилась за край подушки и поползла выше по шароварам хана.

Наконец Махмуд обратил внимание на Саляма:

— Что ты хотел сказать мне?

— Я пришел сказать тебе, господин, что я выполнил твою волю. Все получилось так, как ты и предполагал. — Салям позабыл о гусенице. — Тегиня притворился твоим другом, а сам захотел предупредить Касима и Якуба. В этом мешке его голова, — Салям приподнял руку с мешком.

— Голова? — удивленно поднял брови Махмуд. — Вы хотели бы взглянуть на плешивую голову Тегини? — обратился хан к сидевшим эмирам.

Хан захохотал, и следом за ним смех подхватили другие мурзы. Поначалу хохот был негромким, потом становился все более оглушительным и сотрясал стены и потолок комнаты. Хан смеялся оттого, что ему было весело — в нем билась радость легкой победы. Он молод и полон надежд. Мурзы хохотали от страха и ужаса перед ханом, понимая, что если кто-нибудь из них замолчит раньше господина, то для него это будет последним мгновением в жизни. И они смеялись до хрипоты в голосе, до боли в скулах, до судорог на лице. А хан все смеялся, наполняя ужасом сердца приближенных.

Наконец Махмуд умолк и, вытерев слезы со щек, сказал:

— Покажи мне голову моего дяди!

Салям осмелился посмотреть на хана и увидел, что гусеница неторопливо блуждала по воротнику, а потом затерялась в складках халата.

Мурзы, неумело скрывая ужас, смотрели на окровавленную голову Тегини, на застывшую злодейскую ухмылку великого мурзы. Они ее помнили именно такой, когда он давал распоряжения рубить головы, она не менялась, когда он был снисходительным и прощал обиды. С этой улыбкой он отправлял ближних в мир иной. И этот застывший оскал словно предупреждал, что Тегиня сумеет добраться до них даже из загробного мира.

— Ступай, — наконец разрешил Махмуд. — Я позабочусь о тебе.

Салям поднял голову Тегини, ухватив ее пятерней за остатки волос, и вышел из покоев хана.