Зазвучал Василий Капельник. Подтаял зимний путь, и первый ручей, пробившийся через сугробы, открыл весну. Девки и парни, собравшись гуртом, стали кликать тепло, и долгое эхо далеко разносилось по лесу. Раньше обычного появился жаворонок, однако его не разглядеть, заливистой трелью высверлил высь неба и скрылся в голубом куполе.

Иван Васильевич с утра почувствовал облегчение. Боль улеглась. Помогло лекарство немца, не зря, стало быть, проедает государево жалованье, и на мгновение Иван Васильевич поверил в собственное бессмертие.

— Кто там вещал о моей смерти! Да я всех их переживу! — восклицал Иван Васильевич. — Собрать колдуний, переговорить с ними желаю.

Колдуньи ко двору шли неохотно, не прельстили их даже серебряные полтинники и многие посулы, а потому стрельцы похватали ведуний за волосья и приволокли к Благовещенской лестнице.

Государь встретил колдуний с миром, поспрашивал о житье-бытье, пожаловал каждой по рублю, а потом заговорил о главном, из-за чего призвал:

— Знаю о том, что вам все ведомо. Сам Сатана вам на уши шепчет, кому какой срок отведен на земле. Так вот спросить хочу… Много ли мне еще осталось?

Три десятка колдуний смотрели на государя с тем вниманием, с каким повитуха разглядывает принятое дитя, а потом, перемолвившись между собой малость, вынесли приговор:

— Жить тебе, государь, еще сутки, а вечером, ближе к вечерней молитве, помирать!

— Помирать, — только и усмехнулся государь. — А ну, запереть их всех в сарае, если не помру до завтрашнего дня, казнить наговорщиц полымем.

Весело было государю. Поднялся он по Красному крыльцу, свысока посмотрел на потемневший шершавый снег, а потом прошел в палаты.

Следующий день был солнечным. Земля парилась, размораживаясь от зимней стужи. Государь повелел затопить мыленку и вызвал к себе Шуйского:

— Вот что, Василий, поедешь в Швецию, сказывали мне, будто бы там принцесса дюже хороша. Посватаешься. В подарок повезешь сундук серебра и золота пять шапок. Ежели спросят, что государь желает в приданое, Нарву проси!.. А теперь в мыленке давай попаримся.

Государь мылся долго. Василий Шуйский усердно стучал царя веником по спине и бокам, а когда Иван Васильевич распарился совсем, помог ему выйти на весенний холод.

— Ох, как хорошо! — выдохнул государь. — Да я еще сто лет проживу. Кажись, колдуньи нагадали мне, что помру я сегодня. Вот я сейчас об этом их и спрошу.

Давно Иван Васильевич не чувствовал себя так великолепно. Выдохнул царь глубоко и наполнил легкие морозным воздухом.

— А ну, выводи колдуний, — прикрикнул Иван на стрельца, сторожившего у дверей сарая. — Говорить с ведьмами хочу. — А когда колдуний караульничие вытолкали на снег, государь укорил их весело: — Что же это вы, бестии старые, сначала царевичу Дмитрию смерть напророчили, сказывали, что не доживет отрок до шести годов, потом мне предсказали смерть. А жизни во мне столько, что еще на троих хватит. Помните, что я вам сказал? Если пророчества ваши будут неудачными, то спалю всех на костре! А теперь тащите, стрельцы, бесовскую силу в полымя, неповадно будет другим государя дурить.

— Иван Васильевич, — вышла вперед самая старая из колдуний, а потому самая вещая. — Мы тебе предсказывали, что ты умрешь вечером, а сейчас солнце едва на полдень поднялось. Жить тебе, государь, пять часов без ма-лого.

— Вот оно как, — усмехнулся Иван Васильевич. — Стрельцы, готовьте поленья на площади. Ежели через пять часов не помру… Вяжите колдуний и созывайте честной народ, пускай все посмотрят, как нечистая сила полыхает.

Иван Васильевич прошел в горницу. Сладко потянулся, потом повелел кликнуть Михаила Морозова.

— Чего, батюшка, изволить желаешь? — спросил верный боярин.

— Шахматы расставь. Сыграть хочу.

— Какой цвет изволишь выбрать — поганый или светлый?

— А я тебя любым обыграю. Слабо ты соображаешь, хотя и думаешь подолгу. Князя Вяземского мне не хватает, вот кто искусен был! Без ладей короля в угол умел загонять, а ты только пешки жрать горазд.

Игра доставляла Ивану Васильевичу удовольствие, он уже выигрывал вторую партию и всякий раз громко хохотал, когда Михаил Морозов делал очередной неверный ход. Боярин без конца тушевался, искренне огорчался и хлопал себя по рыхлым бокам, когда самодержец съедал очередную фигуру.

— Эх, Афанасия Вяземского мне не хватает! — который раз жалел Иван Васильевич. Неожиданно он замолк и едва проговорил: — Вот и напророчили мне смерть колдуньи… Не вижу ничего, Михаил, дай обопрусь о твое плечо, проводи до постели.

— Иван Васильевич! Батюшка! Да что же это такое с тобой стряслось? Ой, родимый, обопрись на меня. Ох ты, господи! — боярин довел до постели ослепшего государя.

— Болит у меня все, Мишка, как будто звери дикие когтями мне нутро изодрали. Глянь на небо, скажи мне, темень сейчас или свет?

— Темень, государь.

— А есть ли звезды на небе?

— И звезды есть, государь.

— Гляди шибче, Мишка, сейчас с неба моя звезда сорвется. Недолго мне жить осталось. Вели митрополита позвать.

Ивана Васильевича уложили на постелю, накрыли теплыми покрывалами, а государь, желая пробиться через темноту, наказывал:

— Свечи поднесите, видеть хочу.

— Поднесли, батюшка.

— Тепло у лица чую, а света не видать.

Явился Дионисий, заступивший на митрополию два года назад. Худощавый старик благообразного вида.

— Звал ты меня, государь? Здесь я, рядом с тобой, — старец взял в ладонь руку самодержца.

— Просить я хочу, блаженнейший.

— О чем хочешь проси, Иван Васильевич, — тихим ровным голосом отозвался старец.

Митрополит не однажды принимал последнее слово от умирающих: были среди них и безродные крестьяне, и знатные вельможи. Для каждого из них он обязан был найти ободряющее слово, которое бы облегчило страдания и помогло бы расстаться с грешным миром. Сейчас перед ним лежал московский государь, и митрополит хотел отыскать заповедное слово, какого не произносил раньше. И вдруг сделал для себя открытие, что на смертном одре хозяин русской земли ничем не отличается от черных людей.

— Схороните меня в соборе Покрова Божией Матери, там сынок мой покоится старший и Василий Блаженный. Думаю, что не будет нам тесно в храме втроем. Подле Василия положите, хоть после смерти святости от него наберусь.

— Схороним, государь, как велишь.

— Есть у меня еще, Дионисий, одно желание. Заветное. Исполнишь?

— Все, что в моих силах, государь.

— Прими меня в свою братию. Чернецом хочу помереть. А еще бы лучше схиму принять.

— Как скажешь, батюшка-государь. Может, в собор тебя проводить? У алтаря и пострижем.

— Ни к чему такие хлопоты, Дионисий, боюсь, помру по дороге. Хочу здесь постриг принять.

Диаконы принесли иконы, зажгли лампадки, прочитали молитву, а потом митрополит укрыл голову Ивана Васильевича амофором, остриг аккуратно прядь седых волос и принял в братию.

— Вот теперь ты чернец, государь.

— Свершилось, господи, — успокоенно проговорил Иван Васильевич. — Вот она, судьба… Всю жизнь прожил в грехе, чтобы скончаться монахом. Распахни ворот, митрополит, посмотри, какого цвета камень на моей груди.

Дионисий выполнил и эту просьбу государя.

— Он черный, Иван Васильевич.

Улыбнулся государь, потом вдохнул в себя поболее воздуха, чтобы ответствовать старцу, но вместо слов из груди вырвался прощальный хрип.

Погода преломилась поздним вечером. Повалил густой мокрый снег. Он плавно ложился на дорогу, пригибал ветки деревьев, кружась, бесчинствовал на улицах, а потом спрятал дома и крыши куполов. Взошла полная луна, она казалась кораблем, преодолевающим снежную реку. Тихо было вокруг. Безмятежно.