Боярам порой казалось, что царь Иван любил Белый город больше, чем дворцовые палаты. В опришном дворе на Воздвиженке он пропадал большую часть времени. Крепость была зело красива и отстроена с той значительностью, как если бы государь готовился к отражению неприятельской тьмы.

Если Кремль лихорадило от уныния до разгульной веселости, чье настроение больше напоминало вконец пропившегося квасника, то Белый город всегда был по-деловому ровен. Если что и способно было всколыхнуть прижившихся здесь мастеровых, так это высокие подати и завышенные цены на соль. Любит русский человек все соленое, начиная от огурцов и заканчивая крепким бранным словом.

Белый город был заселен людьми работящими, для которых добытая полтина равна ведру пролитого пота, а потому деловой гул, что заполнял слободы, больше напоминал жужжание рассерженных пчел.

Государь любил прогуливаться по слободам и непременно наведывался к кислятникам Сытного двора, пробовал крепкую закваску и жаловал мастеровых гривенниками. В сопровождении небольшого караула государь хаживал по переулкам и узеньким улочкам, не брезговал являться к слободам мясников, где в убойных дворах пахло кровью и навозом. Заходил во двор Фролова Ильи, который был известен на всю Москву тем, что ударом кулака валил на землю быка весом в тридцать пудов. Мастеровой и сам напоминал огромного бычину, который вместо рук имел тяжелые молоты.

Так было и в этот раз.

Явится государь к старинному приятелю и молвит:

— Слышал я, Илья, что сила от тебя ушла. Раньше, бывало, быка кулаком сокрушал, а сейчас и теленка усмирить не сумеешь.

— Мы, государь Иван Васильевич, силой не обижены, — робко начинал спорить Илья, — и отец, и братья мои, а теперь сыновья, единой породы, никому в силе не уступим, — махнул мясник на отроков, которые из-под мохнатых бровей наблюдали за государем. — Только напраслину тебе баили, Иван Васильевич, видно, обидеть меня хотели. Никуда сила от меня не подевалась. Ежели нужда наступит, так и слона на спину ударом кулака сумею опрокинуть. Эй, Егорка, выводи черного быка, будет знать, как на Милку прыгать!

— Слушаюсь, батяня, — отзывался младший отрок.

Через минуту он возвратился с огромным черным быком, которого вел за тонкую веревку, привязанную к рогам гиганта. Бык был смирен и напоминал послушную собачонку, следовавшую за своим хозяином.

Перекрестился Илья и вымолвил негромко:

— Прости, господи, что без нужды скотину живота лишаю. Она хоть и божья тварь, а жаль.

Поднял кулак мясник и ударил быка в лоб. Скотина упала не сразу: подогнул бык передние ноги, закатил бархатные глаза, а потом свалился на бок.

Взмахнул довольно государь дланью — дескать, не ушла от тебя сила, и потопал до следующей слободы.

Но особенно Иван Васильевич любил Кузнецкие дворы, что разбежались по обоим берегам тихой Неглинки.

Здесь был и Пушечный двор.

Ко встрече с государем мастеровые готовились загодя: рубили сосновый бор и ставили шуточный городок на самый берег. А по прибытии самодержца лупили по избам каменными ядрами, потешая точной стрельбой набежавших горожан и царя.

За меткую пальбу самодержец жаловал пищальников золотой монетой.

Однако в этот раз царь шествовал к Сретенке. Здесь, по государевой милости, ставили имения приказные люди и дети боярские.

Государь отправился почти торжественным выходом. Впереди, разгоняя нечистую силу, с кадилами в руках шествовали дьяки, за ними шли архиереи, затем опришники — числом двести, а далее, выстроившись по чину, держали самодержца под руки бояре.

Народ в Белом городе жил видный и зажиточный. Им бы у Кремля селиться, быть поближе к царскому двору, но с недавних пор тесен стал даже Китай-город, а потому вскорости освоены были все пустыри за Мясной слободой и Воздвиженкой; мужики уже вырубили лес на пологом берегу Неглинки и раздвинули пространство вспаханными полями.

Сретенка была одна из самых старых улиц Белого города. Поначалу рубили здесь дачи ближние бояре, привлеченные огромным количеством глухарей и непуганого зверя, а уже позднее обживать Сретенку стали многочисленные боярские отпрыски. Когда Москва разрослась, селиться в Белом городе стали по особой царской милости, разрешалось не платить податей, а потому новоселов стали именовать «белыми».

Иван Васильевич шел величаво — негоже государю глазеть на сбегающуюся отовсюду толпу, а потому если он и озирался, то на маковки церквей, которые уютно заняли каждый пригорок и напоминали гнезда огромных птиц.

Иван Васильевич повернул на Царскую улицу, которая была так широка, что на ней могло развернуться сразу пять карет. Любил государь эту улицу и следил за ней с той заботой, с какой холил нарядный кафтан. Она была выложена белым камнем и даже в весеннюю распутицу брезгливо освобождалась от воды, подобно меховой накидке, смазанной гусиным жиром.

Чаще Иван предпочитал проехаться по Царской улице верхом, подбадривая горячего жеребца семихвостой плетью. Конь, задрав голову кверху и брызгая пеной на любопытных, отстукивая копытами тревожную дробь. Этой улицей государь любил удивлять послов, редко какой вельможа не засмотрится на выложенный в узоры брусчатник.

Совсем нечасто государь всея Руси шествовал пешком.

— Иван Васильевич, куда мы идем? — полюбопытствовал Малюта.

— А тебе-то что, Григорий Лукьянович? Или царское общество тебе не в милость?

— Да я к тому, Иван Васильевич, — продолжал беспокоиться Скуратов, — народу собралось пропасть. Забили все улицы и переулки, на тебя хотят посмотреть. А тут кто-то слушок пустил, что милость раздавать большую будешь. Нищих и бродяг битком до Страстного монастыря привалило. Может, разогнать, Иван Васильевич?

— Нет, — кратко отвечал царь, — пускай народ своего государя увидит.

— А ежели кто недоброе удумал? Как нам тогда тебя от беды оградить?

— Как бог надоумит, Гришенька, — покорно отвечал царь и ушел к толпе нищих, которые терпеливо дожидались подхода государя.

У дома в три клети Иван Васильевич остановился.

— Уж не стольник ли Ксенофонт Малина здесь поживает? — спросил государь у боярина Морозова.

Михаил Яковлевич за последний год растолстел и обмяк, напоминая прохудившийся мешок с зерном. Вот, кажется, тронешь его малость, и золотая пшеничная россыпь польется на землю через многие прорехи.

— Точно так, государь, — отвечал боярин Сытного приказа.

Голос у Михаила Яковлевича сделался трескучий, будто зерно попадало на гибкую тонкую жесть.

— Ксенофонт нынче загордился, — продолжал Иван Васильевич, — как обвенчался, так во дворец и не показывается. А может, это молодая жена его к царю не пускает? Может, она у него шибко ревнивая? Как считаешь, боярин?

— Так ли уж она молода, государь? — хихикнув, вмешался Малюта. — Где же это видано, чтобы после брачной ноченьки простыню на икону не повесить? Порченую девицу наш Ксенофонт взял! Видать, ее уже кто-то до свадьбы испробовал.

— А вот мы сейчас об этом у стольника и спросим. Не по нутру мне, когда моих холопов обманывают, — и государь уверенно шагнул к распахнутым воротам. — Что же это вы царя-батюшку своего не привечаете? — ласково обратился царь к выбежавшему стольнику, который оторопело пялился на великого гостя, позабыв со страху о словах приветствия, а стоявшая рядом челядь наперебой откладывала поклоны.

Забился в конуру пес, который огромными размерами и мохнатой длинной шерстью больше напоминал медведя, будто и он опасался беспричинного царского гнева.

— Ошалел я от радости, государь, не думал, что мне честь такая великая будет.

— Что-то женушки твоей не видно, Ксенофонт. Может, государь у нее не в чести?

— Помилуй, Иван Васильевич, как можно! — побелел стольник, зная о переменчивом нраве государя. — Приболела малость, лебедушка.

— Хм… приболела, говоришь. Видать, поэтому простыню после свадьбы свахи не вывесили. Ты бы, Ксенофонт, соком вишневым ее покрасил, и то бы ничего! — усмехнулся государь, и стоявшие рядом опришники загоготали.

— Не знаю, как и вышло, Иван Васильевич, — оправдывался стольник, — не думал я, что она с кем-то до свадьбы слюбилась. Верной казалась!

Пес из своего угла на визг хозяина негромко тявкнул и поволочил тяжелую цепь к забору под тень.

— Когда ты разрешения моего на брак спрашивал, что говорил?

— Говорил, что красивая, государь. Говорил, что я с отрочества ее знаю, — обернулся Ксенофонт, словно призывал в свидетели челядь, а холопы все так же неистово откладывали поклоны.

— И более я ни о чем не спрашивал? — нахмурился Иван Васильевич.

Проглотил слюну стольник Ксенофонт и продолжал ответствовать нелегкую исповедь:

— Еще ты об одном спрашивал, государь.

— О чем же?

— Спрашивал ты меня о том, не порченая ли она.

— Верно… и что же ты ответил своему господину?

Пережало дыхание Ксенофонту, будто Никитка-палач наступил на его горло сапожищем.

— Правду я говорил, государь… таковой она мне тогда показалась. Не мог я знать о том, что девку до меня успели познать!

— А ведаешь ли ты, холоп, о том, что тем самым обесчестил своего государя? — сурово посмотрел государь на холопа.

— Не бери ты на грудь мою беду, Иван Васильевич, мой позор, мне с ним и жить.

— А знаешь ли ты, холоп, о том, как я наказал свою супругу за то, что слюбилась она до свадьбы?

— Как же не ведать, государь? Наслышан, — едва слышно произнес Ксенофонт Малина.

— Не буду я в ваше дело встревать, семейное оно, сам со своей бедой разберись. Но ежели не отважишься… растить тебе длинные волосья, — предупредил об опале государь. — А в горницу не зови, наведаюсь, когда наказ мой исполнишь. Пойдемте, бояре, со двора, больно здесь дух тяжел. На простор хочу.

Гавкнул на прощание пес, и двор с уходом государя опустел.

А утром Малюта Скуратов принес самодержцу весть о том, что Ксенофонт удавился.