Москва-река издавна славилась рыбой, среди которой лещи и плотва не ценились вообще, и сушили мелочь не для того, чтобы долгими зимними вечерами обмусоливать колючие косточки где-нибудь на молодых посиделках, а ради сушняка, чтобы распалить огромные печи, способные за ночь сожрать по две вязанки дров.

Иное дело белуга — рыба благородная, царских кровей, которая была настолько горда, что пренебрегала наживкой, а если попадалась, то в сеть, да и то не во всякую — рвала острым носом, словно мечом-кладенцом, крепкую ткань и с громким уханьем скрывалась в глинистой глубине.

Выловить двадцатипудовую красавицу считалось большой удачей, потому что такой вес выдерживала не всякая сеть. А если и попадалась огромная белуга, то, подобно силачу, рвущему в большой праздник на многолюдной площади путы, с легкостью расправлялась с сетью и уплывала на свободу. В сеть непременно полагались железные тросы, которые могли бы обуздать царскую рыбу, но белуга была так хитра, что умела взметнуться над водой темно-серым ангелом и с легкостью преодолевала металлическую преграду.

Если кто и мог справиться с многоаршинными белугами, так это монахи из монастыря Ильи-пророка, которые искусно вплетали в обычную сеть металлические прутья.

Именно эта хитрость и помогала усмирять царскую рыбу.

Однако чернецы никогда не сознавались в этом и всегда уверенно заявляли о том, что рыбалить им помогает крепкое божье слово и покровительство всемогущего пророка, который тоже славился как искусный рыбак. А потому государь частенько покупал царскую рыбу именно у монахов из монастыря Ильи-пророка, пренебрегая частенько волжским уловом своих рыбаков: Иван Васильевич твердо был уверен в том, что рыба, полученная из рук чернецов, прибавляет святости.

Монахи любили рыбалить в весеннее половодье, когда рыбы было столько, что она едва ли не выпрыгивала из воды. Для того чтобы украсить стол осетриной, не требовалось хитроумного крючка, а вполне хватало обычной треноги, а то и просто крепкой заостренной палки.

Белуги чувствовали себя в Москве-реке вольготно и не прятали темных спин даже в большие праздники, на равных с ладьями тревожили гладь, оставляя после себя расходящийся след.

Белуги любили заплывать и в Яузу, которая была не такой суетливой, как Москва-река, и где охотников, чтобы стукнуть веслом по всплывающей спине, было куда меньше: народ на обоих берегах Яузы поживал богобоязненный — чернецы и скитники, а они в огромной рыбине видели если не дьявола, то Чудо-юдо и потому старалась держаться от воды подалее. Тяжелый стон, который порой раздавался над ночной рекой, божьи люди приписывали белугам, в чьи тела вселился сатана.

Выйдет иной раз на берег отшельник, посмотрит на воду, перекрестится на потревоженную гладь и вернется в свою келью, чтобы наказать себя лишним поклоном за чрезмерное любопытство.

И все-таки не любить такую дивную рыбу считалось большим грехом.

Ее и в постный день можно отведать, а прожаренная осетрина, да с маринованным горохом, еще и с зеленым лучком, кому угодно аппетит нагонит. А потому сам игумен монастыря Ильи-пророка владыка Клементий посылал монахов ставить сети.

Вот и народились в этой божьей общине искусные рыбаки!

Рыбалка воспринималась монахами монастыря точно таким же богоугодным делом, как стояние у алтаря с зажженной свечой. «Если апостолы были рыбаками, так почему же чернецам должно быть постыдно носить через плечо рыбную снасть? А еще и братии на кушанье большой прибавок», — справедливо рассуждали они.

Осетрина — это не утренние пожертвования, которых едва хватает, чтобы прикупить фунт воска. Рыба — верный достаток, с которого можно справить такую церковную утварь, какой, может быть, у самого государя не встретишь.

А потому если отец Клементий отстранял кого от рыбной ловли, то монахи почитали это за тяжкую епитимью.

Здесь же, у впадения Яузы в Москву-реку, стояли слободы коломенских ямщиков, которые, отдыхая от государевой службы, не прочь были побродить с бредешном по песчаному дну. Даже купцы, что селились неподалеку на Гостиной горе, частенько выходили с фонарями к воде для того, чтобы острогами побить бестолковых сазанов.

Но самыми большими охотниками до рыбы и белужьего мяса были сыромятники, чьи слободы находились на крутом берегу Яузы.

Вот кто ведал про все рыбные места!

Мастеровые никогда не прельщались даже желтобрюхими и огромными, словно бревна, щуками. Сыромятники предпочитали ловить рыбу благородную, хрящевую, чтобы не плеваться по сторонам мелкими косточками, а готовить для жарехи огромные куски, распиливая хребет белуги двуручной пилой. От белужьего отвара идет такой дух, что басманники, чьи слободы находятся по соседству, не скрывая хитрую искру в глазах, напрашивались на угощение.

Порой казалось, что для сыромятников рыбная ловля куда более важный промысел, чем основное ремесло, даже лодок у них было поболее, чем в любой иной слободе. А когда они все разом становились на воду, вооружившись сетями, сачками и баграми, могло показаться, что сыромятники брали реку Яузу в гибельный полон. Так и двигалась флотилия к самому устью, где река намыла такую глубину, что пряталась там не только царская рыба, но и водяные о двух головах.

Все сыромятники походили один на другого: широкой кости, с большущими ладонями. Они вытаскивали сети, полные рыбы, с той яростью, как будто это была недубленая кожа и нужно еще разок постараться, чтобы она сделалась мягкой, как индийский шелк. Мужики запускали огромные ручищи в кишащую рыбой сеть для того, чтобы с особой бережливостью выложить рыбины на дно стругов.

Забава сыромятников была еще и огромной прибавкой к государеву жалованью, и вырученные на торге деньги они по справедливости делили между всеми домами.

За последние два года сыромятники настолько пообвыклись в Яузе и в Москве-реке, что прогоняли с воды всякую артель, посмевшую позариться на рыбные места. Ребята они были дружные, все до одного крепкие и умели мять не только кожу, но и бока, а потому противостоять им не могла ни одна из слобод. А если рыбалили мужички из прочих сел, то всегда тайком от сыромятников или в те дни, когда государь загружал мастеровых спешной работой.

На кого не распространялись запреты сыромятников, так это на чернецов монастыря Ильи-пророка, которые рыбалили где хотели и могли отстоять свое право бить белугу даже с топорами в руках.

В этом монастыре принимали постриг бывшие ратники, ушедшие с государевой службы по недужности, а они умели обращаться с оружием.

Ни одна из сторон не встречала другую, и сыромятники посматривали на чернецов, впрочем, как и монахи на мастеровых, только через весы отловленной рыбы и ревниво следили за успехом соперничающей артели. Завидки брали сыромятников, когда монахи, нагрузив осетриной до краев бортов струги, тяжело двигались к крутому берегу. Без особой радости и чернецы провожали взглядами лодчонки сыромятников, полные рыбы, едва ли не считая, что белорыбицу уволокли с их обеденного стола.

И те, и другие кликали на супротивников многие несчастья: желали в неводе мелкой плотвы, отсутствия всякой поклевки и рваных сетей и понемногу, тайком, гадили друг другу — гвоздями дырявили днища лодок, спутывали сети.

А когда в Яузе утопло зараз двое монахов, сыромятники посчитали, что их проклятия дошли до ушей нечистого. Видно, приглянулись чернецы какой-нибудь простоволосой русалке, заговорила она монахов ласковыми речами и увлекла за собой в пучину.

Так и сгинули чернецы без погребения.

Но уже на следующий день опрокинулся струг с пятью мастеровыми, и на глазах у всей слободы какая-то неизвестная сила в мгновение ока затянула несчастных на глинистое дно.

Монахи, прослышав о беде, выходили на берег с крестами и иконами, божьей карой пытались запугать неведомую стихию, что утащила за пятки рыбаков; они кадили благовониями и слаженно тянули песнопения, но хватка у чудища была такой, что на песчаный берег оно не пожелало выбросить даже сапоги усопших.

Сыромятники и монахи, преодолев взаимное недоверие и неприязнь, объединились в единую артель, стали искать утопленников. Они умело перегораживали сетями реку, крючьями тралили дно, но, кроме богатого улова, не выловили ничего.

Не бывало такого в Яузе, чтобы утопло зараз семеро душ, а покойников не отыскать. И очень скоро вся Москва начала говорить о нечистой силе, которая облюбовала устье Яузы.

Сыромятники решили покинуть Яузу и рыбалить где-нибудь на Москве-реке, а монахи настелили плоты, заставили их свечами, укрепили впереди иконку и пустили по течению, чтобы вытравить со дна злобный дух.

Чернецы наложили на себя епитимью, отказавшись от вина, постились по несколько дней кряду и дали обет, что не выйдут к Яузе с сетями до тех пор, пока из темного омута не сумеют выволочить на свет божий последнюю чертовщину.

Так и продолжали бы сыромятники рыбалить на Москве-реке, а монахи пускать по воде горящие плоты, если бы не ветхий схимник, который вспомнил о том, что лет восемьдесят тому назад устье Яузы обжил огромный сом, который ударом хвоста переворачивал десятиметровые струги и заглатывал зараз по два отрока.

Видно, вернулся старый разбойник в привычные места, вот и балует, как хочет.

Старец вспомнил о том, что выловить сома оказалось невозможным. Рыба была неподъемной и рвала сети с легкостью остроугольного камня, а когда рыбаки стали вплетать в снасти металлическую проволоку — рыба без труда справлялась и с ней. Сети рвались с той лихостью, с какой гнилая кожа трещит под руками скорняка. Сом наводил такой страх, что к воде боялись приближаться, но хуже всего было то, что он выплывал на косу и, устроившись на песчаном дне, выставлял на солнце свою широкую чешуйчатую спину, внушая всякому, кто его случайно видел, почти животный ужас. Сом напоминал дракона, который терпеливо дожидался ежедневной трапезы. Вот сейчас данники приволокут к берегу красивую девушку, и сом-рыба, ухватив красавицу за подол, уволочет ее на глубину, чтобы полакомиться девичьим мясом.

От сома-разбойника помогла избавиться смекалка. Все слободское население — мужики, бабы, — вооружившись трещотками и колотушками, вышли к устью Яузы и создали такой невообразимый шум, что заставили обитателей речного дна колыхнуться разом и выплеснуть на галдящую толпу неприветливую холодную волну.

Сом тоже иной раз показывался на поверхности, словно хотел взглянуть на смельчаков, рискнувших потревожить его покой, и стремительно уходил в мутную глубину, заприметив на берегах мужиков с трещотками.

Скоро им мало показалось невообразимого шума, мужи позанимали все струги и лодчонки и принялись трубить в воду, палили из пищалей, били в колокола. Сому стало ясно, что не отсидеться ему в прохладной илистой яме и пришло время искать иное пристанище.

Махнул сом-разбойник напоследок хвостом и опрокинул струг длиной в тридцать локтей. Так и уплыла рыбина в стремнину.

Старец вспомнил еще о том, что в сотне верст от Москвы несколькими днями позже объявился сом-людоед, который хватал за ногу зазевавшегося рыбака и волочил на дно реки. Местные мужики избавились от него так же, как и московские, — с пальбой, с колокольным звоном, с ударами колотушек. А потом сом-лиходей объявлялся еще в трех местах, пока наконец его не вытеснили в Оку, а оттуда в Волгу.

Кто бы мог подумать, что сом объявится через столько лет!

Видно, он явился для того, чтобы сполна посчитаться за давнее бесчестие и вернуть себе прежние владения, с которых он столько лет собирал кровавую жатву.

Сыромятники и монахи ко встрече с разбойной рыбой готовились крепко: заточили пики, укрепили сети металлической проволокой, после чего усилили ее многими крючьями.

А когда все было слажено и монахи прочитали очистительную молитву, а сыромятники для благочинности испили святой водицы, игумен, перекрестив образовавшееся братство, разрешил расправиться с дьявольской силой.

На обоих берегах реки одновременно ударили барабаны, защелкали трещотки, ахнули пушки, и многопудовые каменные ядра добрались до дна, подняв такую невыносимую муть, что от нее зачихалось всем водяным.

Поглазеть на забаву сбежался весь город, и к берегам Яузы протиснуться было так же трудно, как бывает невозможно протолкнуться в базарный день на многошумном торге к лавке с хмельными напитками.

Поверхность Яузы от лодок и стругов пришла в движение, вода забеспокоилась и белой пеной осела в заводях. Мастеровые били по поверхности реки веслами с такой силой, как будто желали вытрясти из Яузы душу. Они гнали сома в небольшую протоку, где монахи уже расставили огромную сеть, которая ощетинилась иглами и крючками, словно гигантский еж, и способна была подсечь любого зверя, случайно прикоснувшегося к неводу.

Яуза показалась тесной, щуки и судаки резали водную гладь реки, подобно ядрам, вылетевшим из жерла пушки. Несколько раз на поверхности показывались даже трехпудовые белуги, но мастеровых в этот день они не волновали: нужен был сом-убивец, чтобы вырвать из его нутра грешную рыбью душу.

Охота на сома уже шла третий час, и многие стали подумывать о том, что Царь-рыба, подобно оборотню, сумела преодолеть выставленные на ее пути занозистые сети и ушла, как уже не раз бывало, в глубокие воды Москвы-реки. Но неожиданно сеть в одном из протоков дрогнула, потом натянулась, и на поверхности показалась огромная усатая голова сома, чья маленькие круглые глазки злобно посмотрели на взбунтовавшихся холопов, а потом рыба сгинула в омуте, словно она и вправду была дьяволом.

Все были заворожены зрелищем, словно их околдовал злодей-водяной, а потому даже не сразу заприметили, как яростно забилась сеть, как будто в нее вселился бес, затем она натянулась, как будто хотела столкнуть противоположные берега.

Первые, кто справился с оцепенением, были монахи. Вооружившись треногами, они выплыли на лодчонках к самому руслу и, поднимая дюйм за дюймом сеть, стали высматривать злодея. А когда его израненное тело показалось на поверхности, стали пиками добивать рыбу. Сом, запутавшийся в сетях и пришпиленный многими крючьями, казался легкой добычей. Он не двигался, словно был уже мертв. Но вдруг дернулся, ударом хвоста разодрал сеть и величаво нырнул в глубину. Однако уже через минуту рыба показалась на поверхности вновь. Сом в самом деле был царем среди всех рыб, он плыл у самой поверхности, и остатки сети длинной колючей мантией волочились следом. Сом торчащими из тела крючками, подобно искусному рыбаку, цеплял на своем пути рыбу поменьше — плотву, лещей; ловил щук, запутавшихся в ячейках сети; не пропускал стремительных судаков, а потом, как государь в окружении многочисленной свиты, поплыл вниз по Яузе.

— Коли! — раздавалось с правого берега.

— Руби! — вдогонку кричали отроки с левого брега.

И монахи с сыромятниками, объединившись в одну рать, с остервенением колотили выплывшего на поверхность сома, как будто рыба была воплощением злого духа. А когда у рыбины уже не хватало сил, чтобы нырнуть в мутную глубину, монахи подцепили сома баграми и, силясь, выволокли громадину на берег.

Сом был очень велик.

Его огромное тело было покрыто множеством свежих ран, кое-где видны были заросшие старые шрамы, он напоминал воина, решившего отдохнуть на берегу реки после праведных ратных дел. Круглые, словно бусинки, глаза были устремлены на обступившую его толпу и взирали с мудростью ветерана, доживающего последние дни.

— Что с супостатом-то будем делать? — недоумевали сыромятники.

— Не есть ведь его, если от сома мертвечиной за версту прет! — ответили монахи. — И сосчитать трудно, сколько душ безвинных сгубил.

— И то верно, кто же его есть станет после того, что он в округе учинил?

Хотя велик был соблазн разрезать рыбину на множество лакомых кусков да и накормить ею весь город.

Последнее слово изрек игумен:

— Сом этот — порождение дьявола! — перстом ткнул старец себе под ноги, где, по его пониманию, находились котлы с кипящей смолой и стонали от боли грешники. — А значит, и расправиться с ним нужно, как с колдуном.

Сом был так велик, что не умещался на двух телегах, подогнали монахи третью повозку и загрузили рыбину. Согнулись оси под тяжестью; но сумели выдержать небывалую ношу, а потом осторожно повезли рыбу в сторону Красной площади.

Зрелище было небывалое и сумело собрать такое количество народу, какое не всякий раз является даже на казнь. Да и виданное ли дело, чтобы рыбину чести лишали!

Сома погрузили на эшафот, огромную голову укрепили на колоде, а длинный хвост, свесившись, едва не касался голов собравшихся.

Глашатай зачитал указ.

Из прочитанного следовало, что рыбина была воплощением едва ли не всех грехов рода людского, а потому полагалось предать ее позорной казни. Никита-палач, вооружившись огромным топором, трижды пытался перерубить голову рыбе. Но она, словно призвав в помощь все бесовские силы, умело сопротивлялась наточенной стали, которая после каждого раза вязла в массивных хрящах, а над площадью раздавалось размеренное:

— Тук! Тук! Тук!

А когда наконец голова отделилась от туловища, брызнув во все стороны ошметками рыбьего мяса, мужики, стоявшие в первых рядах, могли поклясться, что из нутра сома на помост брызнула черная дьявольская кровь.

С рыбой обращались как со зловредным колдуном: священник прочитал очистительную молитву; дьяки окропили поруганное место святой водой; Никита поплевал во все стороны, чтобы отогнать злых духов, а потом заплечных дел мастера обложили рыбину валежником и подожгли.

Только смердящий дух разошелся по площади.