Глава 11
Третью неделю Иван Васильевич находился в бдении.
Время, проведенное в молитве, было для царя святым. Государь не желал видеть даже ближних бояр, и единственный, кто имел к Ивану доступ, был Григорий Лукьянович Скуратов. Набрав в грудь поболее воздуха, Малюта поднимался по Красной лестнице. Отстранит плечиком Малюта застывшую стражу и медведем ввалится в царские покои.
Побыв недолго подле государя, Григорий Лукьянович выныривал из Постельного в полутьму Переднего покоя и объявлял во всеуслышание:
— Ступайте к себе, господа. Не желает покудова вас видеть государь. Ежели потребуется, так Иван Васильевич вас сам к себе покличет.
— А ты как, Григорий?
— А меня государь Иван Васильевич нынче к себе призвал, — важно объявлял думный дворянин.
Бояре уходили хмурые и желали в сердцах скорейшей погибели «худородного поганца».
Иван Васильевич оставался с Малютой подолгу наедине, и даже караул, стоящий у порога, не мог сказать, что же делается за дубовыми дверями.
Малюта Скуратов был так же необходим царю, как слепцу посох. Григорий был глазами и ушами государя всея Руси. Через многочисленную рать шептунов, которые засели едва ли не в каждом закоулке дворца, он знал, о чем думает любой боярин, окольничий и всякий смерд необъятного Московского государства, и Малюта Скуратов доносил до царских ушей последние новости.
Сейчас государя занимало иное: он хотел не только вывести крамолу, которая засела у него во дворце, но сжечь ее прилюдно, зарыть по горло в землю, обрубить ей ноги и руки.
Григорий Лукьянович исправно доносил государю о сыске, и чем глубже уходило следствие, тем больше выявлялось виновных.
Следующим среди них был Василий Ильин-Грязный, который в последний год настолько прочно сидел в Боярской думе, что отважился спорить с самим Малютой Скуратовым. Такой дерзости Григорий Лукьянович не прощал никому.
Григорий Лукьянович продумал все основательно: поначалу нужно обвалять Грязного в дерьме, чтобы Ваське вовек не отмыться!
И, наведавшись к государю как-то поздним вечером, Малюта начал с самого главного:
— Куда ни глянь, Иван Васильевич, всюду против тебя бояре измену затевают, даже холопы твои, которых ты из черни выделил и над князьями возвысил, измену против тебя чинят.
— О ком ты говоришь, Гришенька? — Иван Васильевич пальцами теребил махровую опушку, свисавшую с лавки, и она, вытянувшись длинной шелковой ниткой, закудрявилась.
— О Ваське я говорю, Иван Васильевич, об Ильине-Грязном! О пакостнике эдаком!
— Что ты знаешь о Ваське Грязном? — выдернул Иван Васильевич нитку. — Рассказывай!
— За день до того, как богу душу отдать, Петр Темрюкович поведал мне, что Васька тоже сватался к Марфе Васильевне, и если бы не ты, государь, так она бы его женой стала.
Вновь государь накрутил пушистую опушку на ладонь, а потом зло вырвал тонкую нить с корнем, оставив на лохматой подстилке неровную плешину.
— Вот оно что!
— Потом я об этом справлялся у челяди купца Собакина. Не соврал черкесский князь перед смертью, правду молвил! Жениться Васька на Марфе хотел, подарки делал богатые. Один раз ей цепь золотую подарил с яхонтами. Одного золота едва ли не с полфунта ушло! Другой раз подарил икону в серебряном окладе. Купец Собакин принимал подарки с благодарностью. Новгородец хитрый детина, может, он Ваську Грязного тоже к себе в зятья метил? Челядь говорила, что дело у них о сговоре шло, а сам Грязный мог едва ли не ночью к Собакиным заявиться. И заявлялся, государь! Интересно, чего же это он такое вечерами Марфе Васильевне рассказывал?
— А вот мы об этом завтра у Василия Григорьевича и спросим, — хмуро отозвался Иван Васильевич.
Бояре не отваживались разбрестись по ближним и дальним дачам и на следующий день, как обычно, поджидали государя в Передней, надеялись, что из сеней выйдет дежурный окольничий, чтобы призвать советников на ежедневную Думу. Но вместо «лучшего мужа» в дверях появился безродный Малюта, который разрешил:
— Проходите, господа! Явится сейчас государь.
Была пятница, и в этот день государь обычно выслушивал доклады, рассадив бояр и князей по лавкам.
И сейчас ближние люди гадали, кого Иван Васильевич захочет выслушать первым. Между собой они уже решили, что, если государь не будет настаивать, первым о делах поведает Михаил Морозов. Своей неторопливой речью он мог усыпить не только царский гнев, но и усмирить быка, и куда приятнее начинать сидение с Кормового дворца, где, кроме подгорелой каши, нельзя ожидать никакого лиха.
Бояре, строго соблюдая чин, сели на лавки, безродные вынуждены были сидеть на скамье. Все с нетерпением стали дожидаться царя, и он явился, но не через парадную дверь, откуда верхние люди привыкли ожидать приход государя, а через тайную, спрятанную в самом углу помещения. Она служила для печников, которые приходили, чтобы подкинуть в печь поленьев, да еще для свечников, чтобы те могли заменить в Думе прогоревшие огарки.
И потому, когда государь появился — сутулый, большой, на голове островерхий шлык, едва не упирающийся в низенькие своды, — «лучшие люди» переполошились, словно увидали призрак:
— Неужно царь?
— Государь идет!
— Государь…
Иван Васильевич выглядел почерневшим, был таким же старым, как запыленная ряса, как болтавшийся у него на груди золотой византийский крест, потускневший за многие столетия. И сам Иван Васильевич казался едва ли не первым христианином, вышедшим на свет после тридцатилетнего пребывания в катакомбах. Вот поэтому и слепит его яркий свет фонарей, потому и лицо его, лишенное загара, казалось почти лицом мертвеца.
Переполошил бояр живой призрак — ряса и кости, то немногое, что осталось от величественного содержания самодержца. Словно отряхнул от себя крошку домовины и упырем пришел в нарядные сени. Однако глаза Ивана Васильевича были такими же живыми и пытливыми, как в далеком отрочестве, когда он подсматривал за девицами, плескающимися в лесном озере в Купальскую ночь.
Бояре поднялись с мест и низенько склонились, подставляя под печальный взор самодержца свои затылки.
Государь не смотрел ни на кого, медленно шел к трону, у которого по обе стороны застыли дюжие рынды.
Государь напоминал огромную черную змею, которая одним взглядом околдовала бояр, заставив их замереть у своих мест, и длинный шлейф мантии хвостом тянулся за ним.
Государь сел на трон и смотрел так, как будто выбирал для дневного кушанья кусок посытнее, вот его взгляд остановился на Василии Грязном, который, вместе с другими чинами, смотрел себе под ноги, не получив разрешения разогнуться.
— Васенька, ты ли это?
— Я, государь, — отозвался Василий Грязный и не смог скрыть радости, польщенный вниманием государя.
— И ты, стало быть, здесь? — все так же ласково спрашивал государь.
— А где же мне быть, Иван Васильевич, если не в Передней у государя? — подивился словам царя Василий Григорьевич.
— А я думал, что ты на погосте с Марфой Васильевной прощаешься. Ведь не чужая она тебе была. Слышал я о том, Васенька, что ты к ней сватался, прежде чем я ее познал… Чего же ты молчишь, Василий Григорьевич, так ли это? Или, может быть, напраслину мне на тебя наушничали?
Посуровел Ильин-Грязный, будто состарился на десяток годков.
— Было такое, Иван Васильевич. Нечего мне скрывать. Прежде я сватался к Марфе Васильевне.
— Видать, ты и подарки ей делал? Надо же как-то к себе девицу расположить.
— Приходилось, государь, — признался Грязный.
— И когда же последний подарок сделал? — ласково допытывался самодержец.
— До твоего выбора, государь.
— Вот как? — радостно удивился царь. — А я слышал, что ты ей перстенек отдал недавно совсем.
— Не мой это перстень, государь… а Марфы. Подарила она мне его и любить обещала, а как ты к ней посватался, так перстенек этот через князя Петра Темрюковича я вернул.
— Что-то ты с лица сошел, Василий Григорьевич. Белый совсем стал. Уж не дурно ли тебе стало? Ты бы, Васенька, поберег себя, водицы бы испил. Нет в том лиха, что Марфа тебе приглянулась, она ведь и мне по сердцу пришлась. Осиротели мы с тобой, Василий! Осиротели… Посмотри же на меня, видишь, как я близко беду принял. Один только дух от меня остался. Спросить я у тебя хотел, Васенька, ежели ты к Марфе сватался, так, стало быть, должен знать о том, что хворая она была.
— Когда я сватался к Марфе Васильевне, государь, не была она хворой. Щеки у девки были красные, что яблоки наливные.
— Вот как!
— Да, государь. Резвой была, словно кобылица. Смеялась много. Видать, в самом деле порчу на государыню навели.
— Выходит, нам с тобой одна девица приглянулась, Василий. А я у тебя невесту отбил. Ха-ха-ха! — неожиданно расхохотался Иван Васильевич, высоко вверх задирая подбородок. — Виданное ли дело, царь у холопа невесту отбил! Будет о чем бабам на базарах судачить! Царь за девицей холопа бегал!
Государь веселился искренне, он даже сумел выжать несколько заискивающих улыбок у бояр, которые стояли в полупоклоне и со страхом наблюдали за беседой царя со своим холопом. В привычке государя было менять гнев на милость, в характере царя была и тяга к беспричинному веселью.
Чего же он удумал в этот раз?
— Так вот тебе за то награда!
Царь размахнулся и что есть силы ткнул Василия Грязного посохом в лицо. Острый конец сковырнул глаз, который липким сопливым комком упал на пол.
Бояре в испуге замерли.
— За что, государь?! За что?! — прикрыл ладонями лицо Василий Григорьевич.
— Это тебе за службу верную! — хохотал Иван Васильевич. — А теперь добейте Ваську, полно ему мучиться.
Уцелевший глаз Василия Грязного с ужасом взирал за тем, как Малюта Скуратов неторопливо вытащил кинжал из ножен и стал приближаться к нему спокойным шагом.
— Нет… — шептал Грязный. — Нет! — Казалось, он позабыл про боль и продолжал отступать в самый дальний угол, и когда спина натолкнулась на крепкие руки бояр, которые не смели принять в свой круг отверженного, Васька Грязный неожиданно распахнул кафтан и показал пальцем на сердце. — Вот сюда бей, Григорий Лукьянович.
— Не беспокойся, Василий, не промахнусь, — усмехнулся Скуратов-Бельский и что есть силы ударил кинжалом в грудь Грязному.
Рухнул на пол Василий Грязный. На одного государева любимца во дворце стало меньше.
— Оттащите смердячую падаль во двор, — распорядился самодержец.
Рынды ухватили Василия Грязного за ноги и поволокли прочь из царских сеней.
— Хлипкий оказался женишок, — усмехнулся Иван Васильевич, — от одного удара свалился. Что мне теперь холостому делать, бояре?
— Что изволишь, батюшка. Ты наш господин, мы твои холопы, — дружно заверили бояре самодержца, не смея смотреть в его глаза.
— Невест поеду выбирать! — объявил громко государь. — Все ли готово, Григорий Лукьянович? — спросил он.
— Все выполнено в точности, государь, — отозвался холоп, — как ты и наказывал.
— Тогда со мной поехали, бояре, может быть, вы мне поможете невесту выбрать. Моих-то девок, что я отбираю, все травят, а у вас, должно быть, глаз легкий. А я за эту милость вам низенько в ноженьки поклонюсь.
* * *
У Красного крыльца стояло две дюжины саней. Царские сани были особенно нарядны — расшиты красным и желтым цветом; оглобли напоминали вытянутые шеи диковинных птиц; борта резные, выкрашены синей глазурью и походили на гребни застывших волн.
Уселся Иван Васильевич на меховую подстилку и поманил к себе перстом Владимира Ростовского.
— Ты теперь для меня, Владимир Семенович, вместо родственника остался. Слышал я о том, что ты крестным отцом у Марфы Васильевны был?
— Верно, государь, тебе сказали, — вздохнул князь Ростовский. — Был я у царицы крестным отцом. Мы с Василием Собакиным приятели большие.
— Садись подле меня в сани, как-никак крестный батюшка самой царицы!
— Спасибо, государь, за честь великую! — обомлел князь от радости.
— И ты, Малюта, рядышком устраивайся, — ласково обратился Иван Васильевич к любимцу. — Самые красивые невесты за московскими посадами встречаются, а потому дорога у нас будет долгая. Веселить нас, князь, историями будешь, — расхохотался государь.
Передернуло от страха Владимира Ростовского от такого соседства, но полы шубы откинул, приглашая Малюту присесть, и Григорий Лукьянович опустился рядом с князем.
Самодержец продолжал:
— Слышал я, Владимир Семенович, что ты некогда до баб был охоч. Прежде чем свою женушку сосватал, немало девиц перепортил. Чего ты примолк, князь, или брешет народ?
Князь Ростовский попытался улыбнуться:
— Случалось такое по молодости, Иван Васильевич, чего греха таить!
— Выходит, в бабах ты толк понимаешь, князь. Вот ты мне и посоветуешь, какую из боярышень к венцу подвести. А может, у тебя еще одна крестница есть? Ха-ха-ха!
— Нет у меня более крестниц, Иван Васильевич. А за доверие спасибо… Только сумею ли я с этой честью справиться?
— А чего здесь справляться? Та баба, которую ты хотел бы к себе в постель уложить, ты ее мне присоветуй. Ха-ха-ха!
Сани, погоняемые возничим, медленно выехали с царского двора и, шурша полозьями по серой земле, потащились по московским улочкам.
— Смею ли я, государь, — попытался убрать улыбку князь, а она прилипла к его лицу, словно комок весенней грязи. От дурного предчувствия похолодело все внутри.
— Кому же сметь, коли не тебе, Владимир Семенович? Ты в Нижнем Новгороде воеводой бывал?
— Было такое, государь, — согласно кивал Владимир Семенович. — Потом занедужилось мне тяжко, вот ты мне и разрешил в свою отчину удалиться.
— Батюшка твой тоже воеводствовал? — прожигал взглядом Ростовского князя Иван Васильевич.
— И батюшка в Нижнем Новгороде кормился. Уже не одно столетие наш род верой и правдой государям русским служит, Иван Васильевич.
— Что верно, то верно, — сделался государь серьезным. — И отец твой, Семен Ростовский, несмотря на мое малолетство, почитал меня за своего батюшку. Правда, подзатыльники иной раз давал, но это за дело… Нерадивым я был в отрочестве, Владимир Семенович.
Поежился Ростовский князь, заподозрив худое, а сани, брызгая весенней грязью во все стороны, уже спустились с Кремлевского бугра, миновали Китай-город и заспешили по владимирской дороге в сторону охотничьего дворца государя.
Неспроста государь завел разговор о Семене Ростовском. Своеволен был покойный батюшка, все по-своему норовил повернуть, а малолетнего Ивана и вовсе за царя не почитал.
Иван Васильевич не мог запамятовать того, что когда-то Семен Ростовский отказался целовать крест на верность царевичу Дмитрию, а потом осмелился поддержать опального Владимира Старицкого, и только чудо позволило всему роду избежать царской опалы. Семен Ростовский рвал тогда на себе волосья, назывался «поганцем» и «псом смердящим», ссылался на природное малоумие; видно, не знавшее границ самоуничижение престарелого князя позволило молодому царю проявить великодушие и умерить справедливый гнев.
Князья Ростовские были сильны своей родовитостью, даже лишенные удела, оставались крепки. Как корневища огромного дуба, были они разлаписты и могучи, словно им принадлежало не только место, где громадиной возвышался необъятный ствол, но и поднебесная округа.
Не считаться с князьями Ростовскими — значило накликать на себя гнев не только древнейшего рода, но и многих великокняжеских фамилий, с коими они сплели единую крону, состоя в близком родстве.
Глянул милостиво Иван Васильевич на Ростовского князя, а от такого погляда у Владимира Семеновича кожа на спине пошла пупырышками. Не забыл ничего государь, помнил все до малейшей обиды: родной дядя Владимира Семеновича сносился с литовскими послами, а потом и вовсе перебежал в Ливонию вместе со всеми своими людьми. Видно, не мог простить Иван Васильевич Ростовским князьям их великую знатность, когда Ростово-Суздальские земли были куда знатнее самой Москвы.
Кони весело бежали по дороге, они застоялись в долгом ожидании государя и его гостей.
Загородный дворец остался по правую руку, а потом совсем спрятался за сосновым бором.
Кони промчались мимо.
— Слышал я о том, Владимир Семенович, что ты будто бы знал, что Марфа Васильевна была хворой, — вернулся к прежнему разговору государь.
Ростовский князь перепугался всерьез:
— Помилуй, Христа ради, государь! Не ведал я об этом. Наговор все это лихих людей на мою верность. Разве я посмел бы?! Если бы заприметил чего неладное в Марфе Васильевне, так сразу бы тебе поведал. Марфу Собакину я с колыбели знаю, не водилось за ней никакой болести! Бывало, как придешь к Собакиным, так она все резвится, как щенок. На месте усидеть не может, все юлой вертится. Разве такая девица может быть хворой?
Смолчал государь, а кони уводили царский поезд в неведомость.
Добрых пять верст проехали в тишине, а потом Иван Васильевич спросил:
— А знаешь ли ты, Владимир Семенович, куда мы направляемся?
— Мне ли, холопу, царскими делами интересоваться? Куда прикажешь, Иван Васильевич, туда и поеду. Мы люди подневольные, московским государям служим.
— Складно отвечаешь, Владимир Семенович, — улыбнулся Иван, — доволен я твоим ответом, а только мы ведь в гости едем. И угадай к кому?
— Не могу знать, Иван Васильевич, хочу только сказать тебе спасибо за честь, что с собой на веселье надумал взять.
— К тебе мы в гости едем, Владимир Семенович… Не ожидал?
— Не ожидал, государь.
— Что ты нахмурился, Владимир Семенович? Или, может, гостям ты не рад? Ох, князь, а все к себе зазывал, — печально укорил государь, — а как я пожелал появиться, так ты и сказать ничего не можешь. Приеду, а ты меня со двора выставишь, вот срам тогда будет для русского царя! — беззлобно улыбался Иван Васильевич.
— Да я рад, Иван Васильевич! Рад несказанно!..
— Хм…
— …Как же мне не радоваться своему государю?! Только неожиданно для меня твое появление.
— Ох, как разговорился, а я думал, что ты от новости совсем ошалел.
— Если бы ты меня предупредил, государь, я бы тебя как подобает встретил. Скоморохов, домрачеев бы привел. Снедь бы всякую невиданную на стол выставил! Повелел бы белуг отловить, кабаньи головы запечь, вина испанского у купцов прикупить… — стал перечислять Ростовский князь.
— Ну-ну! К чему такие хлопоты, князь Владимир? Подарок я хотел для тебя сделать, вижу, что мне это удалось. А в еде я неприхотливый, да ты и сам об этом знаешь. Что мне на стол подадут, то я и съедаю. С малолетства я к этому приучен… А в чем нужда имеется, так я обычно с собой вожу. Вон в санях все мое угощение!
Возничий понукал лошадей, которые уже свернули с Владимирского пути и торопились по накатанной просеке в удел князя Ростовского.
Малюта в разговор не встревал, сидел молча, и взъерошенный меховой воротник придавал ему сходство с сычом. Казалось, он смотрел вперед только для того, чтобы разглядеть спрятавшуюся на обочине мышь.
— А еще мне, Владимир Семенович, говорили о том, что будто бы ты вел разговор с другими князьями о том, что хочешь вернуть древние вотчинные земли, которые моими прадедами у твоих предков были выкуплены. Правда ли это?
— Помилуй, государь, наговор все это на меня! Пусть язык у того злодея отсохнет, кто на меня такую небылицу напустил! Видно, зависть их разбирает, глядя на мое богатое житье, вот они и шепчут в государские уши про меня всякое худое.
Владимир Семенович был несдержан в речах, на пирах частенько сбалтывал лишнего, и оставалось только удивляться тому, как он сумел дожить до седин, не сложив голову на плахе за охальные словеса. Князь Владимир мог проорать во всеуслышание, что желает познать саму царицу, что Москва — удел Ростовско-Суздальского княжества и что служить Ивану Васильевичу — это все равно что поклоняться сатане.
Порой до Ивана Васильевича доходила небывалая хула князя Ростовского, которой он щедро поливал головы всех московских князей, но царь относился к брани так же спокойно, как к безвредному чудачеству скоморохов. Ростовские князья всегда славились скудоумием, а на дурней взирать, так это только время зазря терять.
Догадываясь, что пьяная речь может обернуться для него большой бедой и что терпение самодержца не беспредельно, Владимир Семенович понемногу стал отдаляться от дворца, пока наконец, сославшись на немощь и хворь, не заперся в отчине совсем. Выбирался князь в Москву изредка — на похороны или на свадьбу или когда государь призывал на большой пир. Иногда Владимиру Семеновичу казалось, что царь совсем позабыл о своем недужном холопе — не посылал скороходов, не приглашал на торжества, даже не зазывал с собой на охоту, как бывало ранее, и тогда князь Владимир со своего глухого уголка с усмешкой посматривал на Стольную, где за последние годы сгинуло немало древних боярских родов.
Казалось, Иван Васильевич задался целью выкорчевать всех Рюриковичей, чтобы самому властвовать безраздельно и без оглядки на старших сородичей. Так примять их, чтобы поросль не пробилась.
Вот потому и затаился Ростовский князь, чтобы уцелеть в неравном споре с великим государем.
Жилось Владимиру Семеновичу вдали от московского двора привольно. В своей небольшой отчине он ощущал себя господином. Не спешил показываться на глаза своенравному государю, дворовым людям без конца наказывал распускать в Москве слухи о скорой кончине Ростовского князя, и Владимир Семенович принародно гоготал, думая о том, с каким нетерпением дожидаются многие бояре того дня, когда из его стареющего тела истечет жизнь.
Однако Владимир Семенович жил в своей отчине так, как будто не ведал о смерти вообще. Он совсем позабыл про недужность и скакал на лошадях с лихостью, на которую не отважился бы даже подросток; князь преследовал дворовых девок с настойчивостью жеребца, хлебнувшего весеннего воздуха, и, глядя на слащавое лицо Владимира Семеновича, вся дворовая челядь отмечала с усмешкой:
— У Ростовского хозяина начался гон!
Совсем иным выглядел князь Владимир, когда являлся во дворец московского государя. Он выглядел хворым, недужным, князь без конца опирался о рослых рынд, которые подставляли плечи под его шаткие руки; многим казалось, что, не окажи отроки господину вовремя помощи, расшибет Владимир Семенович голову об острые каменья.
Бояре думали о том, что князь Владимир является в Стольную для того, чтобы показать свою немощь господину.
Посмотрит Иван на стареющего князя и отошлет его обратно в отчину.
В этот раз государь повелел быть князю во дворце непременно.
Отбил поклоны Владимир Семенович в Молельном покое, одел на себя с пяток спасительных крестов и поехал на глаза государю.
— Никак ли твой двор, князь, — ткнул государь дланью в сторону огромного дворца, отдельные постройки которого спрятали весь склон горы. Господские хоромины заняли самую макушку и устремились вверх, сумев заслонить не только близлежащий лес, на и реку, без конца петляющую. Крыша на теремах собрана в виде бочки и была так велика, что, подобно шапке огромного дуба, сумела укрыть собой не только половину дворца, но и Красное крыльцо, лестницы и постройки для челяди. — Эко диво! — покачал головой Иван Васильевич. — Зело красиво, да такой дворец покраше моего будет.
Дворец стоял нарядным и напоминал девицу, собравшуюся на ярмарку: все здесь было ярким — от рундуков до флюгера. Не было прохожего, кто не уронил бы взгляда на такую красу. Хоромины казались живыми — скатятся с ласточкиной крутизны и упадут в ноги перед государем всея Руси.
Челядь уже заприметила царский поезд, и начался такой переполох, какой бывает только в запертом загоне, где хозяйничает матерый волк.
— Ну и напугали же мы твою дворню, князь, — усмехнулся Иван Васильевич.
— Это они от радости, государь, так забеспокоились, — вытер ладонью пот со лба князь.
Показалась хозяйка, бережно сжимая в рушнике каравай хлеба, отстав на полшага, за ней шли два чубатых отрока — сыновья Ростовского князя.
Не подобало встречать самодержца у Красного крыльца, а потому княгиня вместе с челядью вышла за ворота и спешила отойти от двора как можно далее, чтобы встретить Ивана Васильевича на дороге.
Сани пронеслись мимо склоненных голов прямо во двор боярина, оставив в растерянности и хозяйку-матушку, и белобрысых чубатых отроков.
— Неужно не в чести я у тебя, государь? — дернулись обиженно губы у Ростовского князя.
— Отчего же, Владимир Семенович? В чести! Только лошадки у меня шибко резвые, не любят на дороге останавливаться.
Натянул возничий поводья, и жеребцы замерли у рундука перед Красной лестницей и застыли так, как будто выросли из земли, а порывистый ветер лохматил длиннющие чесаные гривы.
— Где же ты нас, Владимир Семенович, приветишь? — любезно спрашивал государь, слегка приобняв боярина за покатые плечи.
Отлегло малость от сердца у Ростовского князя, авось не прогневается великий владыка.
— Где же еще можно такого гостя принимать? В больших палатах, Иван Васильевич. Проходи, батюшка, в дом! Проходи… Тут у меня ступенька у рундука слабенькая, ты бы поберег себя, государь.
Во двор вернулась челядь. Хозяйка продолжала держать каравай — теперь уже ненужный.
— К государю бегите, — кричала баба отрокам, — в ноги царю-батюшке кланяйтесь. Видать, опалился на нас за что-то Иван Васильевич.
Боярыня положила сдобный каравай на сани и, задрав коровьи глазища на кресты домовой церкви, перекрестилась, ударив большой поклон.
— Господи, отведи от нас беду! Господи, пощади нас, сирых!
Дворовая собака, огромная лохматая борзая, почти по-кошачьи выгнув спину, подкралась к караваю хлеба и в два прикуса попользовалась царским угощеньем.
— Ах ты, бестия. Ах ты, дьявол лукавый! — сердилась хозяйка. — Ах ты, сатана несносная!
Боярыня крушила руганью хитрую суку, а та, вильнув хвостом, скрылась за углом.
— Матушка-боярыня, чем государя приветить?! — подался вперед приказчик, напуганный не менее, чем сама княгиня.
— Все, что есть, на стол несите! Приборы золотые выставляйте! Не позорьте меня перед государем.
Государь уже прошел в хоромы, перешагнул большие палаты и замер. По обе руки стены были украшены персидскими коврами, на которых висели сабли янычар и мечи крестоносцев; напротив дверей, от пола до потолка, стену закрыли золотые и серебряные блюда итальянских мастеров; по углам, выставив носики в сторону гостей, стояло четыре огромных кувшина, медное брюхо которых могло упрятать с пяток стоведерных бочек.
Иван Васильевич с интересом обходил палату, прищелкивал в восторге пальцами, хлопал себя в восторге по бокам.
— Хорошо ты живешь, князь, — в который раз говорил государь, — такого добра, как у тебя, даже у московских князей днем со свечами не сыскать. Ну чем ты хуже самодержца?!
— Владимир Семенович у нас знатный воевода был! — не удержался со своего угла Малюта Скуратов. — Города в кормление получал богатые, вот и обжился.
Иван Васильевич ласкал пальцами дорогие клинки, нежно трогал сверкающие каменья на рукоятях. Оружие было заточено и тщательно вычищено.
— Богато! Нечего сказать! — радовался государь.
— А может, он, Иван Васильевич, крамолу против своего царя надумал? Если нет, тогда для чего князю Владимиру столько оружия? — серьезно предположил Малюта.
Перепугался Ростовский князь:
— Что же ты такое говоришь, Григорий Лукьянович?! Неужно я на мятежника похож? Верой и правдой воеводствовал тебе! Верой и правдой родитель мой служил твоему батюшке, Василию Третьему, и предки твои никогда Ростовских князей не обижали и от дела своего не отстраняли! Запомни, государь, старые книги: кто, как не Ростовские князья, помогли московским государям подняться и земли свои без откупа продали.
Это было правдой, и, не свершись того, кто знает, так ли уж благополучно сложилось бы великое московское княжение.
Тверь и Москва — вот два города, которые всегда были рядом.
Два соперника.
Два исполина.
Не прими ростовские господари сторону московского князя Дмитрия, не продай они куски отцовских отчин со многими деревнями, может быть, воспользовался бы тогда тверской великий князь Михаил ярлыками, полученными в Золотой Орде.
— Что правда, то правда, Владимир Семенович, не в чем тебя упрекнуть, на таких верных слугах, как ты, и держится моя вотчина. А так налетели бы стервятники да порастаскали бы Московское государство по куску во все стороны. Своему государю даже драного кафтана бы не оставили. За преданность твою хочу я тебя пожаловать. Зови сюда хозяюшку с сыновьями, угощу я вас вином, которого вы не пробовали. Эй, Малюта, неси моего именного вина, пускай Ростовский князь с княжичами его отведают!
Подошли княжичи.
Русоволосые, плечистые и такие же зеленоглазые, как Владимир Семенович. Встали рядом с батюшкой и закрыли спинами половину горницы.
— Вон какие у тебя сыны славные выросли. Ну как же их из царских рук не попотчевать?
Малюта разлил в кубки вина и выставил их на золотом подносе перед Иваном Васильевичем.
— Вот и винцо наше именное, государь. Для таких великих людей, как Владимир Семенович, бережем.
— Сыновья у тебя ладные, князь. А ведь я их еще мальцами знавал. Если бы ты почаще во дворце появлялся, то молодцов при себе рындами бы оставил. А так, как ни приедешь, все хворый! А может быть, еще и определю отроков во дворец, — весело продолжал Иван Васильевич, — если одолеют моего вина до капли, так в карауле у своих палат поставлю. Что же вы застыли, молодцы? Берите с подноса государева вина. Ну-ка, Владимир Семенович, подай сыновьям пример.
— Как велишь, государь.
Приобнял Ростовский князь женушку, потрепал, сыновей по плечу, а потом, будто прощался с покойниками, чмокнул влажными губами каждого в лоб, после чего взял чашу и осушил ее до капли.
Следом за князем Владимиром отведали государева угощения матушка с сыновьями.
А несколькими минутами позже из больших палат царские рынды выволокли четыре трупа на просторный двор.
— Видать, мое вино и впрямь оказалось очень крепким. Гляньте, господа, насмерть хозяев свалило! Видно, нам самим о себе позаботиться придется. Эй, Малюта!
— Здесь я, государь.
— Девки сенные у князя шибко хороши. Гони их всех сюда, веселиться хочу.
