В этот день Никитка-палач в Пытошную шел без великой охоты. Занедужилось малость. В поясницу пальнуло так, что только к вечеру смог разогнуться. И проходил палач целый день с опущенной головой. А когда удосужился обратить взор на небо, то с удивлением обнаружил, что на дереве, где обычно каждый год гнездились аисты, сейчас нахально крякала парочка диких уток. Это было странно еще и потому, что всего лишь неделю назад он увидел, что это место привычно обживали старые жильцы, которые вытанцовывали на гнезде так лихо, что Никита не сомневался в том, что свадьбу птицы уже отыграли, а потому следовало скоро дожидаться доброго приплода.

Повытеснили серые нахалки черно-белых красавцев и расположились в глубоком гнезде так уверенно, как будто поживали в нем всю жизнь.

Первая мысль была у Никиты — смахнуть вилами гнездо уток, но, подумав малость, он смягчился. Его не беспокоило птичье соседство (пусть себе крякают!), совсем иное дело, когда рядом селятся люди.

Вот от кого хлопот поболее, чем от пернатых!

Никита не мог терпеть подле себя никого, а потому место для жилища выбрал пустынное и комариное, и по вечерам он наслаждался кваканьем лягушек, как пономарь звоном колоколов. Если кто и соседствовал с Никиткой, так это зайцы-русаки, которые забегали на московскую окраину лишь затем, чтобы пощипать сочные побеги.

Московский люд тоже сторонился этого места, словно над домом Никитки-палача витал ворох загубленных им душ. Хоромины заплечных дел мастера стояли крепко, на косогоре, с которого видны были не только заросшие болота, но и владимирская дорога — по ней когда-то в стольный город притопал его батюшка.

А в другой стороне был кремлевский дворец.

Большим оказался путь от владимирской дороги до стольного Кремля.

Не любил Никитка-палач ни соседства, ни случайных гостей, а потому по его двору бегало с десяток высоченных рыжих кобелей, которые, скаля клыки в палец величиной, грозили разодрать всякого, на кого укажет хозяин.

Утки напоминали добрых старых хозяюшек, которые хлопотали вокруг кладки. В повороте махоньких головок было столько значительности, как будто утки собирались высиживать в каждом яйце по царевичу.

Это зрелище было так же притягательно, как стоящая на помосте липовая колода с воткнутым в нее топором; разница состояла лишь в том, что головы птицам Никите рубить не доводилось.

Правда, каждое воскресенье детина самолично отворачивал шеи гусям, но это было совсем другое.

Заглядевшись, Никита не сразу заметил, как на двор легла тень какой-то крупной птицы. Сначала Никита Иванович подумал о том, что пронесся беркут, и готов был с дубиной в руках отстаивать семейство уток, но вдруг услышал знакомый пронзительный крик.

Это был аист.

Вернулись прошлогодние хозяева. Некоторое время птицы кружились над гнездом, а потом, громко хлопая крыльями, спикировали прямо на утиную кладку. Аисты устроили такой переполох, какой уткам не привиделся бы даже вдали от родного озера. Они хлопали крыльями, грозно выставляли вперед длинные клювья и полны были решимости, чтобы спровадить нахалов со двора. Утки уже не помышляли более оставаться в гнезде, пытаясь сохранить остатки достоинства, щипали аистов за длинные ноги, а потом бросились наутек и скоро сгинули в сером небе.

Аисты долго не решались опуститься в оскверненное гнездо — летали высоко и громко кричали. Первым отважился сойти с небес самец, сев в гнездо, он долго и брезгливо поочередно отряхивал длинные лапы, словно ступил во что-то непотребное. А потом, изловчившись, пнул к ногам Никитки утиную кладку.

Осмотрел Никита Иванович разбившиеся желтки и изрек:

— Даже птица просто так своего не отдает, а человек тем более.

Аист с тщательностью и аккуратностью сенной девки вычищал гнездо. Ничто в нем не должно напоминать о пребывании серых уток. Хмыкнул в бороду Никита-палач, вспомнив про государя. Раз в полгода точно так же поступает Иван Васильевич, освобождая все закоулки дворца от старых любимцев, однако только для того, чтобы их места заняли новые.

А когда гнездо было расчищено, аист пронзительно закричал кружившейся над двором самке, и она тотчас опустилась бело-черной павой, накрыв гнездо огромными крыльями.

Никитка-палач подумал о том, что сегодня нужно идти в Пытошную, сам себе он напоминал аиста, который так же тщательно очищает оскверненное гнездо. Только его работа немного другая. Никита Иванович имел дело с князьями и боярами, которые для Ивана Васильевича представляли тот же самый сор, что для аиста чужие перья.

Никита вспомнил, как утром подвесил вверх ногами черкесского князя, который во всем норовил показать породу и никак не желал признаваться в содеянном. Никита Иванович пообещал, что если он и дальше будет упорствовать, то зацепит князя крюком за ребро, и пускай повисит так до глубоких сумерек.

Авось одумается!

Три дворовые девицы Собакина, да и сам Василий Юрьевич утверждали, что накануне свадьбы князь угощал царевну засахаренными персиками, убедив ее, что это подарок от самого государя, а уже к вечеру Марфе Васильевне стало дурно.

Аисты уже успокоились и клювами любовно перебирали друг у друга перышки. Спокойно было на душе и у Никиты. Отбросил он далеко в сторону вилы и стал запрягать коня, чтобы ехать на царскую службу в Пытошную.

В Пытошной избе Никита был такой же господин, как Иван Васильевич у себя во дворце. Палач требовал от служивых людей не меньшего почитания, чем самодержец от подданных. А потому гнули голову перед Никитой Ивановичем не только подмастерья и заплечные мастера, но и множество нищих, что щедрой милостыней кормились после каждой казни. Бросит горсть медяков Никита-палач на дорогу и попросит:

— Помолитесь за упокой рабов божьих.

Подмастерья и дьяк встречали Никиту непременно у самого крыльца, посрывав с кудлатых голов шапки, а он, едва оборотясь на плешины, проходил в Пытошную избу.

Махнул Никита Иванович рукой в приветствии и ступил на крыльцо.

Петр Темрюкович висел привязанный за ноги, заняв большим телом целый угол. Руки крепко стянуты бечевой к бокам, и если бы не нарядные порты, можно было бы подумать, что это туша, которую приволокли для того, чтобы освежить в канун завершения поста.

— Разбуди князя плетьми! — распорядился Никитка-палач.

Молодой удалец, который без конца вертелся у ног старшого, отвесил князю такую порцию ударов, от которой Петр Темрюкович вздрогнул, подобно раненому зверю, и завыл в голос:

— Ыыыы!

— Да ты никак ли проснулся, Петр Темрюкович? Ты уж извини, что потревожил. Служба моя такая. С пробужденьицем тебя. Крепко ты спишь, а ведь Пытошная — это не государевы сени, где подремать не грех. Ну-ка, мастеровой, согрей князя горячими плетьми, пускай кровушка разбежится по ноженькам, а то озяб в нашей избе Петр Темрюкович. У меня у самого от такой прохлады того и гляди уши отвалятся.

Мастеровой слегка покачал плетью, двенадцать концов длинными змеями свисали с древка. Они казались живыми под легкими подвижными пальцами отрока и дожидались только распоряжения Никитки-палача, чтобы изжалить тело новой жертвы.

Вцепились зубастые концы в сухое тело князя и вырвали очередной вопль.

Плети кусали так, как будто хотели вырвать из тела Петра Темрюковича кусок поаппетитнее, но без конца натыкались на сухое, будто сотканное из одних сухожилий, тело князя. Не было здесь жирной поживы, и они, негодуя и свистя, отлетали прочь.

— А теперь скажи мне, князь, — продолжал Никита задушевным голосом, как будто допрашивал не государева разбойника, а подбивал на ноченьку бедовую вдовушку, — что же ты делал накануне государевой свадьбы в доме купца Василия Собакина?

— Приятели мы давнишние с Василием, — стонал Петр Темрюкович.

— Об этом нам ведомо. Наслышаны мы и о том, что ты на Марфу Васильевну посматривал. А одна из девиц как-то углядела, что ты ее во дворе прижимал. Неужно отпираться, князь, станешь?

— Не ведаю, о чем ты глаголишь. Наговор все это! — шептал князь Петр. — Смилуйся, прекрати мои муки!

— А ты признайся в лихом, Петр Темрюкович, вот тогда твои муки сами собой пропадут. А потом, нам ведомо о том, что зазывал как-то ты Марфу Васильевну к себе на ближнюю дачу.

— И что с того? Аль в гости запрещено уже ходить? И не одну я ее звал, а с девицами.

— Лжешь, князь, одну ты ее звал! Растлить девицу хотел! А правда, что ты ее замуж звал?

— Не было того! Аль не ведаешь, что женат я?!

— Ведаю. Только ведь с тебя, супостата, небольшой спрос. Ты думаешь, к тебе шептуны не приставлены? Вот они и порассказали, что ты ее завлекал. Расскажи о том, что за перстень ты Марфе Васильевне преподнес? Если скажешь правду, повелю отвязать тебя, а иначе помрешь бесстыже вниз головой.

— Не моя это вина! Васька Грязный, сын Григорьев, Марфу обесчестить хотел, от него этот подарочек был. Сам-то он побоялся ей поднести, видать, с этим перстнем связано у них что-то было, может, тайна какая.

— Вот как!

— Он к Марфе Васильевне сватался прежде, чем Иван Васильевич ее в супружницы выбрал.

— Хм, неведомо это нам. Но ничего, мы еще с Васькой Грязным потолкуем. А теперь давай о тебе поговорим, что за фрукты ты царице принес?

Никита-палач, как и многие во дворце, не любил черкесского князя. Он улыбался ему так, как будто уже укладывал его строптивую головушку на разбитую топором колоду. Возможно, Никита уже вытряхнул бы из Петра Темрюковича остаток души, но постоянно помнил наказ Малюты Скуратова сохранить князя для прилюдной казни.

— Не было, говоришь? Эй, мастеровые, прижгите пятки князю, может, это улучшит его память!

— Нет! Нет! — извивался Петр, и цепи, стягивающие его стопы, звенели яростно.

— Так скажешь?

— Скажу, все как есть скажу!

— Говори, — тихо произнес Никита. Он никогда не удивлялся и никогда не повышал голоса. — Развяжите путы, пускай князь отдышится. — И когда сподручный опустил Петра Темрюковича к ногам палача, тот потребовал: — Рассказывай!

— Видно, бес меня смутил, а так чего ради к царице я бы подступился… — начал Петр.

В былые времена черкесский князь проезжал мимо, даже не обернувшись на согнутую шею Никиты. Недальновиден оказался князь — государя и палача всегда следует привечать большим поклоном.

— Продолжай, Петр Темрюкович, — ласково поторопил Никитка умолкнувшего князя, — а то у меня мастеровые без дела скучают.

— Дал я царице засахаренных персиков…

— Так.

— …сказал, что они будто бы с государева стола. Слукавил, что будто бы сам Иван Васильевич к трапезе передал… А только я их на базаре купил, хотел радость царице доставить, любит она сладенькое!

Вздохнул печально Никита.

— Видать, не поладим мы с тобой, князь. Разве не знал ты, что со дня государева выбора Марфа Васильевна не принадлежит даже родителям и что питие ее и еду сначала положено отведать кравчим? Только после них к столу можно подавать! Смерти ты для государыни желал, потому что не мог простить Ивану Васильевичу, что он Марию так быстро позабыл. Так?

— Так, — глухо проговорил князь и почувствовал, будто начинает неметь шея в ожидании острого топора. — Зови государя, сам ему в том признаюсь.