КАЗНЬ
Сторонников князя Андрея старицкого повязали на следующую ночь. Дружинники ходили по дворам, прилюдно зачитывали указ московской государыни, а потом, заломав руки хозяину дома, волокли его к телеге.
К утру Боровицкая башня была полна горемычных, а заспанный глашатай с Лобного места известил о том, что мятежники и сторонники старицкого князя будут пытаны и казнены торговой казнью.
А вечером на площадь вывели первых мятежников. В рваной одежде, с опухшими губами, они все казались на одно лицо, даже походки у них были одинаковые — колодники едва волочили ноги, и чугун злорадно позванивал на их стопах.
Первым казнили князя Андрея Палецкого.
Палач — неказистый плешивый детина, прозванный Грибом за вечную плесень под носом, без конца сморкался в красное рубище. Наконец, выдавив из себя последнюю соплю, он распорядился сочным басом:
— Штаны подними, дурень!
Андрей Палецкий усмехнулся:
— Дурень, стало быть? А раньше все, бывало, князем называл.
Батоги палач выбирать умел. Каждая ветка была толщиной в палец и длиной в аршин. Они лежали огромной вязанкой подле каждого колодника. Казнь прекращалась только тогда, когда об икры ломалась тридцатая палка. После торговой казни площадь обычно покрывалась множеством щеп, которые тотчас собирались печниками на растопку.
Палач сдобрил палку в крутом рассоле, потом отряхнул ее, описав в воздухе круг, и, не жалея сил, опустил на ноги князя.
Андрей Палецкий поморщился от боли, а потом укорил:
— Слаб ты, палач. Разве так мятежников поучают? За такую работу государыне следовало бы тебя самого выпороть!
Палач стряхнул сморкотину на землю, а потом, как следует примерившись к свежей ране, с размаху опустил палку.
— Что же это за удар такой? — громко жаловался князь Палецкий. — А может быть, государыня своих холопов голодом морит?
Немногие ротозеи, пришедшие поглазеть торговую казнь, довольно хихикали над беспомощностью палача и едко пеняли на его хилый замах, с каким только девок гладить. А детина, рассерженный непокорностью старицкого воеводы, продолжал ломать палки под счет толпы:
— Тринадцать… Девятнадцать… Двадцать семь…
И когда осталась последняя, тридцатая палка, палач неожиданно смилостивился: разломал ее о собственное колено.
— Крепок ты, князь, не каждому дано такое нутро иметь. Ступай себе! Эй, сподручники! — окликнул детина подмастерьев. — Отведите князя с большим бережением до дворца. Да под руки держите, чтобы ненароком не оступился.
— Подите прочь! — отстранился Андрей Палецкий. — Уж как-нибудь сам доковыляю!
Приспустил князь штанины на разбитые голени и похромал к дому.
Торговая казнь продолжалась до самого полудня. Подмастерья каждые полчаса приносили к площади заготовленные батоги, а палач, стряхнув с носа очередную каплю, продолжал лупцевать оступившихся.
Следующим наказанием было битие кнутом. Оно считалось одной из самых страшных казней, и редко кто из приговоренных выдерживал заданное число ударов. Чаще случалось так, что палачи лупили уже по бесчувственному телу.
Гриб любил это наказание и готовился к нему весьма ответственно. Чаще всего он брал с собой свой любимый кнут в шесть аршин, сплетенный из широких полосок кожи и перевязанный для крепости жесткой проволокой. Заканчивался кнут небольшим острым крючком, прозванным колодниками когтем дьявола.
Когда-то Гриб сам был колодником. И его хотели казнить кнутом за смертоубийство — только согласие стать палачом спасло татя от погибели.
Двенадцать лет в сопровождении строгих караульничих он выходил на площадь и угощал кнутом не только разбойников и убивцев, каким когда-то был сам, но и служивых людей, ослушавшихся воли всесильных господ.
Гриб настолько преуспел в своем ремесле, что равного ему не сыскать было во всей Московии. Одним ударом кнута он мог расколоть камень. Не понравившегося ему детину Гриб отделывал так, что тот помирал в мучениях на второй день. Впрочем, за достаточную плату он мог и пощадить наказанного.
Своим мастерством палач щедро делился с многими учениками, которые, познав ремесло, отправлялись в волости и монастыри, где по приказу целовальников и игуменов вершили правду. Но лишь единицы из них достигли того совершенства, каким обладал Гриб.
Когда подошел срок его сидения и караульщики в последний раз сводили его для исполнения приговора, Гриб понял, что менять ремесло ему более не суждено и будет пороть он воров до самой кончины. Вернувшись в башню, палач с тоской посмотрел на чучело, набитое конским волосом, на котором долгие годы отрабатывал удары, и написал прошение великому московскому князю остаться при его милости заплечных дел мастером.
Часом ранее приходил Иван Шигона, который предупредил, что после обедни явится Иван Овчина-Оболенский и важно показать конюшему свое старание, а уж он своего холопа в обиду не даст и непременно поведает государыне о честной службе. Поэтому Гриб не забывал во все стороны вертеть башкой, чтобы еще издали заприметить важного боярина.
Караульщики привели дворян в самый полдень, когда солнце припекало настолько, что даже легкие их кафтаны казались душными телогреями. Мятежники стояли тесно и с ужасом смотрели на палача. Гриб любил эти минуты и казался себе полубогом.
Некоторые время палач наслаждался своей властью, зная, что по движению мизинца караульщики вырвут из толпы строптивого и распнут его на лавке для наказаний.
— Вот ты! — Палач указал глазами на высокого детину с угрюмым ликом и негнущейся шеей. — На бревно его да голову покрепче обручами стяните — так он кричать не сумеет, а боль от того шибче становится.
Приговоренного опрокинули на широкую лавку, стянули обручами, и он, распластанный, смирился со своей участью.
Время было за полдень, а Овчины не видать, и Гриб искренне жалел, что не сумеет подивить князя своим умением. Он аккуратно расправил кнут и со всего маху опустил его на спину опального.
Овчина-Оболенский припозднился. Он появился только к самому вечеру, когда наказание приближалось к завершению. Опухший, в помятом кафтане, князь некоторое время наблюдал за тем, как из-за оброненной корки хлеба дерутся два голубя, и, казалось, совсем не замечал старание палача, а потом, от души зевнув, повернул во дворец.
Избиение продолжалось еще два дня, а потом, по указу великой княгини, наказанные бичом дворяне были повешены по Новгородской дороге.
Андрей Иванович томился в Боровицкой башне. Толстые стены подвала надежно хранили покой и тишину. Князь потерял счет времени, и ему уже начинало казаться, что большую часть жизни он провел в затхлой темнице в соседстве с мокрицами и крысами. Угрюмый монах в схимной рясе был единственным существом, связывающим Андрея с внешним миром.
— Неужно позабыла меня московская государыня? — спрашивал порой старицкий князь.
— Как же можно тебя позабыть? — усмехался схимник. — Великая княгиня тебе гостинцев со своего стола пожаловала.
И монах выкладывал перед Андреем Ивановичем нехитрый государев подарок: кусок высохшего медового пирога, вареную репу и горсть лесных орехов.
— Помнится, при Василии Ивановиче я другое пожалование имел, — поднимал с пола упавший фундук Андрей Иванович. — Скажи мне, монах, это по наущению Овчины я в Боровицкой башне томлюсь?
— Государыня наша нынче ни на кого не смотрит, а решает все по своему разумению.
— Как долго мне еще мыкаться?
— А ты бы не торопил судьбу, — хмуро отозвался собеседник. — Михаил Глинский тоже об том же самом спрашивал.
— Так ты и при Михаиле Глинском караульничим был?
— А то как же!
— И знаешь, как его порешили?
— Ведомо и про это.
— И кто же его, монах?
Схимник внимательно посмотрел на старицкого князя, а потом уныло ответил:
— Не торопись, Андрей Иванович, придет время — узнаешь.
Холодом повеяло от этого пророчества. Поежился Андрей Иванович, но остановить себя уже не мог:
— Что стало с сотоварищами моими — Андреем Палецким и Василием Пронским?
— Пытаны были твои сотоварищи, князь, а потом казнены торговой казнью, — безучастно ответствовал монах.
— А что случилось с новгородскими дворянами, что мою сторону приняли?
— Здесь и вовсе беда, князь. Были биты помещики кнутом, а потом повешены по Новгородской дороге.
— Вот оно как… Теперь, стало быть, мой черед настал.
— Не торопи погибель, князь, она тебя сама найдет, — хмуро попрощался схимник.
Скрипнула тяжелая дверь, и Андрей Иванович остался один.
— Я выйду отсюда, — рассуждал вслух старицкий князь. — Придет время, и я за волосья притащу Елену Васильевну в монастырь. Помирать ей в тюремных сиделицах! Ей от меня не избавиться, духу не хватит, чтобы задавить брата государя в Боровицкой башне.
Андрей начал вести счет времени по неделям — он заметил, что угрюмый монах каждые семь дней приносил ему красное вино.
В этот раз вино было белым.
Схимник бережно передал его в руки князю и обронил:
— Знаю, что это твое любимое вино, вот потому и принес.
— Ты лжешь, монах! Не мог ты знать об этом. О том ведают только мои ближние бояре и государыня. Признайся мне, скажи, что вино послано Еленой Васильевной!
Схимник покорно качнул крупной головой и ответствовал:
— Признаюсь… Вино сие от московской государыни.
На руках князя торжествующе запело железо, и Андрей Иванович бережно взял братину в руки.
— Я знал, что государыня будет раскаиваться. Только захочу ли я ее простить после всего, что мне пришлось испытать?!
Андрей Иванович пил вино медленно. Ему казалось, что такую сладость он не пивал никогда в жизни, и каждый глоток хмельного напитка был для него что глоток молока для грудного младенца. Но вот поглощена последняя капля, князь вернул братину монаху и потребовал:
— А теперь сказывай, когда государыня у меня прощение просить станет?
Схимник отставил братину в угол, а потом спросил в свою очередь:
— Помнишь, ты у меня пытал, кто это посмел Михаила Глинского порешить?
— Ну? — подивился вопросу монаха старицкий князь.
Вино приятно кружило голову, и даже сидение в Боровицкой башне не казалось ему теперь таким уже страшным наказанием.
— Я это сделал… Как сдавил шею князя ручищами, так он и обмяк.
Андрей Иванович тревожно глянул на тяжелые ладони монаха.
— К чему ты это глаголешь?
— А к тому, что поначалу Михаил Львович тоже белого вина испил.
Похолодело сразу нутро у тюремного сидельца Андрея.
— Ему тоже государыня пожаловала белое вино?
— Ему тоже, князь, — печально качнул головой схимник. — Вот и пришло твое время, теперь ты обо всем узнал. Только правду далее этих стен тебе не вынести. — И он медленно пошел на старицкого князя. — Велено государыней удавить тебя, чтобы не зарился ты более на московский стол.
Андрей Иванович медленно отступал к стене. Он чувствовал, как сила монаха парализует его волю — ноги передвигались с трудом.
Чернец подошел вплотную. Созерцая его сытое и крепкое лицо, трудно было поверить, что тот тащит на себе тяжкую схиму.
— Побойся бога, монах. — Андрей Иванович почувствовал лопатками могильный холод стены. — Ведь князь я!
— А про это мне ведомо! — отмахнулся монах. — Но вот что я тебе сказать хочу… Михаил Глинский ведь тоже князем был. А власть имел такую, что тебе, Андрей Иванович, со своим старицким уделом до него никогда бы не дотянуться! А теперь лучше сам расстегни кафтан, чтобы я тебе ворот не рвал.
— Ответь мне, чернец, как я буду похоронен?
Старицкий князь чувствовал, как холод тронул все его тело. И ему подумалось о том, что, прежде чем грешников поместить на сковороду, их наверняка испытывают холодом.
— Об этом ты, Андрей Иванович, не беспокойся, — утешал монах, прилаживая толстые пальцы к истощавшей шее князя. — Погребен будешь так, как и положено брату государя, со всеми почестями. А митрополит Даниил по тебе отходную пропоет. Колокола будут звучать по всей Москве.
— Что же государыня московскому люду скажет на мою кончину?
— Скажет, что ты почил безвременно в темнице. Правда будет сказана, Андрей Иванович. Ну так ты готов, князь? — поторопил схимник.
Андрей невольно вытянул шею, а потом, собрав все свое мужество, ответствовал:
— Готов, монах.
