Государыня выслушала Ивана Федоровича в полнейшем молчании.

— Как ты посмел, холоп, давать клятву от моего имени! — наконец сурово произнесла Елена Васильевна. — А может, ты возомнил себя великим московским князем?

Иван не однажды удивлялся перерождению русской государыни. Теперь ему с трудом верилось, что всего неделю назад им не было тесно под одним покрывалом.

— Пойми, Елена Васильевна, я не мог поступить иначе. Старицкому князю нужно было твое слово.

— Своим словом я распоряжаюсь сама. — Пламя пудовой витой свечи в огромном золоченом подсвечнике негодующе изогнулось и пустило в воздух ядовитое колечко сажи. — А может, ты от моего имени еще и пожалование обещал?

— Обещал, государыня, — не посмел слукавить князь.

— И что же это за пожалование? Уж не московский ли стол?

Иван Овчина вспомнил недавнюю охоту, когда раненый селезень скрылся под водой, не желая более попадать под прицельный огонь пищалей. И Шигона, знающий охотник, объяснил, что подранок хватает клювом траву и держится так до тех самых пор, пока не издохнет. Нечто подобное испытывал сейчас Иван Федорович — он хотел нырнуть куда-нибудь поглубже, чтобы не слышать едких слов московской государыни.

— Я обещал ему, что он вернется в Старицу.

— Не в Старице ему место, а в Боровицкой башне! Не затем я бояр от престола отвадила, чтобы на него захудалые князья садились!

— Государыня, я понимаю…

— А раз понимаешь, выполняй то, что делать должен.

— Слушаюсь, Елена Васильевна.

— А теперь ступай.

Оболенский откланялся.

— Постой! — вдруг окликнула его государыня.

— Слушаю тебя, Елена Васильевна.

— Что делает сейчас старицкий князь?

— А чего ему делать-то? Ходит по Москве и ждет, когда ты его к себе призовешь. Вчера во двор заходил, государю Ивану дудку подарил. Счастлив малец был. Так на ней пиликал, что у стрельцов от ее звона в ушах свербело.

При упоминании о сыне Елена Васильевна улыбнулась и подумала о том, что лет через десять ее Ванюша приобретет отцовскую стать. Даже походкой он напоминал Овчину, и всякий, кто ведал об их грехе, угадывал в малолетнем государе семя рода Оболенских.

— Это он панихиду по своему дяде играл, — заметила великая княгиня. — А теперь ступай.

Андрей, набравшись терпения, дожидался соизволения государыни предстать перед ее очами. Он почти не покидал своего дворца, а ежели появлялся на улице, то всегда в сопровождении огромного числа бояр, которые несли за ним посох, шапку, нагольную шубу, кожаный ремешок и множество всяких вещей, без которых старицкий князь превратился бы в обыкновенного мирянина. Заприметив красную девку, Андрей Иванович останавливался, подзывал движением мизинца одного из своих вельмож и велел одарить красавицу вышитым платком. Уже через час такого гуляния корзина для подарков пустела.

Шел третий день его сидения в Москве, а государыня все не призывала. Андрей в который раз задумывался над тем, что скажет Елене Васильевне при встрече. Старицкий князь решил не тянуть с отмщением. Он обязательно расскажет московской государыне о чаде, прижитом Соломонией от любве — обильного Овчины. Елена Глинская непременно отдалит от себя конюшего и приблизит его, старицкого князя. А в знак примирения он приведет во дворец дите Соломонии.

Смеркалось. На сером небе тускло проступила вечерница. Андрей знал, что это его звезда, и всякий раз, когда принимал решение, он обращался взором именно к ней. Добрый ангел, сидящий на небесном своде, никогда его не обманывал, и если обещала сопутствовать удача, он зажигал вечерницу как можно ярче.

— Открывай! — раздался стук в ворота. — Мы прибыли от великой княгини Елены Васильевны, она желает глаголить со своим холопом старицким князем.

Не понравился Андрею Ивановичу этот грозный оклик. Обычно служивые издалека ломали шапку и агнцами входили на княжеский двор. Глянул Андрей на небо, а вечерницу не видать, надежно укрыли светило тяжелые облака.

— Что делать прикажешь, Андрей Иванович? — робко ступил в покои Юрий Пенинский.

— Открывай, — уверенно распорядился старицкий князь. — Я гость московского двора, и тронуть Елена меня не посмеет.

— Эх, господи, жаль, мы воинство распустили. — Сокрушаясь, воевода пошел к воротам.

Первым в покоях появился Овчина-Оболенский.

— Прости, Андрей Иванович, не по собственному желанию пришел, — согнулся в большом поклоне конюший. — Велено мне государыней нашей повязать тебя, яко лиходея, и доставить в Боровицкую башню.

— Многого, однако, твоя клятва стоит, боярин. Вижу, что сполна мне придется отведать хлебосола московской государыни. А теперь вяжи меня, да покрепче, чтобы я убежать не надумал, — сцепил ладони старицкий князь.

— Вяжите его, молодцы, — наказал конюший вошедшим рындам.

— Ты бы уж на нас зло не держал, — пробасил молодой княжич, умело стягивая запястья узким кожаным ремешком. — Мы — люди служивые, как нам велят, так и поступаем. А теперь иди, батюшка, — слегка подтолкнул он Андрея в спину, — заждались тебя сырые подвалы.

Иван Федорович не появлялся во дворце третий день. Дважды государыня посылала за ним Ивана Шигону, но конюший ссылался на то, что одолела его лихоманка, а еще дюже прихватило у него живот и самое лучшее сейчас, это не отходить от горшка дальше чем на две дюжины шагов. И, скривив досадную гримасу, он давал понять, что наступило время уединения. Едва вестовой уходил, Иван Овчина тотчас наливал в братину вина и, тихо поругивая коварство московской государыни, выпивал его до капли.

Через слуг Иван Федорович ведал, что конюхи, узнав про его болезнь, разбрелись по дворам и великокняжеские аргамаки второй день стояли нечесаные. Навоз не вывозился и, прея, смердил далеко за версту, зазывая на дармовое угощение полчища зеленых мух. Иван Федорович утешал себя тем, что выпорет нерадивых, выставит их для позора на площади квасников, а служивых одарит кусками пирога с государева стола.

Но сейчас ему не было дела ни до холеных жеребцов, ни до московского двора, ни до великой княгини. Третий день как Иван Овчина стал клятвопреступником, и он твердо знал, что отныне для него в чистилище бесы греют сковороду, и едва душа отлетит от тела, как ему предстоит глотать кипящую смолу.

Иван Федорович поморщился. Он почувствовал в животе резкое жжение и тотчас погасил его белым вином.

К исходу третьих суток государыня сама явилась во двор конюшего. Она с досады хлопнула дверью каптаны и огрела тростью по голове замешкавшегося у ворот стряпчего, а потом величественно, словно ладья в тихую погоду, вошла в широкий двор конюшего. За ней шествовала свита из двух дюжин боярынь и мамок, пяти десятков боярышень и дворянок.

— Ивана Федоровича не вижу! Почему он государыню свою не встречает?! — все более серчала великая княгиня, размахивая тростью, словно рубака на поле брани.

Многая челядь конюшего покорно склонила головы, опасаясь встретиться с суровым взглядом государыни, и, когда та проходила мимо, дворовые облегченно переводили дух.

— В палатах он у себя лежит, Елена Васильевна, — выкатился, словно пищальное ядро, навстречу великой княгине гороподобный дворецкий.

— Горд ваш хозяин — даже московскую государыню не пожелал встретить.

— Пьян он шибко, матушка. Третий день не встает. Все спит. А как глаза открывает, так снова белого вина требует.

— Вот как? А мне сказывали, что он животом мучается.

Дворецкий пошел пятнами, осознав ошибку.

— Только ты бы не серчала на боярина, государыня. Нынче плох он был и все чертей кликал. А ведь они только того и дожидаются. Их едва поманишь, как они тут же начнут душу мутить, а потом и вовсе со света сживут.

— Проводи меня к Ивану, — распорядилась государыня.

— Слушаюсь, матушка. — Дворецкий норовил взять великую княгиню под локоть, стараясь навязчивым обхождением вымолить себе прощение. — Ты бы не спешила, Елена Васильевна. Плотник наш ступеньки неровные сострогал, как бы тебе не расшибиться.

— А вы, бабы, здесь постойте, — сурово глянула на мамок государыня. — Без вас управлюсь.

Матерая вдова легко поднималась по лестнице, и края ее накладной шубки быстро скользили по ступеням.

— Матушка, подкладку атласную замараешь, — догнала Елену сенная боярышня Матрена. Эта девка была любимицей государыни. Великая княгиня не расставалась с ней ни во время богомольных шествий, ни в тихих прогулках по вечернему саду и только ей одной доверяла расчесывать свои русые, слегка вьющиеся волосы.

Обернулась государыня.

— Пошла прочь!

Овчина-Оболенский даже не поднялся, когда великая княгиня Елена вошла в спальную комнату. Глянул из-под густых бровей на высокую гостью и спросил:

— Чем же мне тебя потчевать, Елена Васильевна? Белого вина уже не сыскать, а брагу… твой велико — княжеский желудок не сдюжит.

— А ты налей, — неожиданно согласилась Елена Васильевна. — Может быть, мужицкий напиток мне по нраву придется.

— Смела ты, матушка-государыня, — протянул конюший.

Иван Федорович с тоской подумал о том времени, когда Елена Васильевна без него не могла сделать и шагу, а сейчас она помыкала Боярской Думой так же уверенно, как пастух бессловесным стадом. Даже на пирах она научилась смеяться над ядреными мужицкими шутками.

Брага оказалась густой, липкой и настолько мутной, что невозможно было разглядеть дно чаши. Елена Васильевна осторожно подняла со стола питие и, преодолевая отвращение, поднесла ко рту. Конюший с интересом наблюдал за тем, как великая княгиня поглощает напиток глоток за глотком. Когда сосуд опустел, государыня осторожно заметила:

— Не великокняжеский напиток.

— Зато в голову шибко бьет. С чем же ты пришла, матушка? Дело какое спешное имеется… аль соскучилась?

— Дерзок ты, боярин. Перед тобой не девка из корчмы, а государыня московская!

— Не слепой… вижу! — разлепил оплывшие глаза боярин. — Только и ты меня, государыня, пойми, не до поклонов мне нынче.

— А может, и не до службы?

— Вон как ты заговорила, Елена Васильевна. Смотрю, что окрепла ты на московском дворе. Даже Шуйские с Кубенскими тебе в рот заглядывают. А только я за службу свою не держусь. Ежели скажешь уйти со двора, так мешкать не стану! — все более трезвел Иван Овчина.

— Не скажу я этого, Ванюша, нужен ты мне, — присела рядышком великая княгиня.

— Не государыней тебя видеть хочу, Елена, а бабой обыкновенной, — признался конюший. — Такой, когда впервые тебя познавал. Помнишь ли? Не позабыла?

— Разве такое забудется, Ваня, — сладко улыбнулась великая княгиня.

— А ежели не позабыла, тогда зачем меня заставила клятву нарушить?

— А пошто ты клятву без моего ведома давал и от моего имени?

— Я всегда считал, Елена Васильевна, что мы с тобой заединщики.

— Прежней быть, Иван Федорович, я не смогу. Иная у меня доля, я — мать русского государя и матерая вдова. А потому повелеваю тебе: ежели ладить со мной хочешь, — чуть понизила голос Елена Васильевна, — казни государевых изменников, а потом можешь прийти в великокняжеские покои и взять меня как бабу обыкновенную. Ждать тебя буду. А теперь пойду я, душно у тебя в горнице и смрадом пахнет.