Ночь была темная. Разбойная. В такую темень или выходить на купеческую дорогу с тяжелым кистенем, или по-воровски пробираться к тоскующей по мужниной ласке монашке. Даже луна, вечная и безмолвная свидетельница греха, укрылась за стеной туч и едва просвечивала через темень желтоватым глазом.

Московский дворец в эту полночь казался сказочным. Терем, возвышающийся над Москвой луковичной крышей, напоминал былинный остров Буян, а зычные голоса караульничих, редкий раз тревожащих ночь, больше походили на перекличку морских витязей, денно и нощно стерегущих покой славного острова.

Овчина-Оболенский пробирался к своей любаве. Постоит малость боярин в густой тени, проводит глазами проходящий караул, а потом, мелко крестясь, свернет в другую сторону. Своей неслышной походкой он больше напоминал волка, крадущегося в овчарню, чем ближнего боярина, от окрика которого смиренными становились даже шальные кони.

Иван Федорович жалел, что не остался во дворце на ночь и сейчас, уподобясь вору, вынужден тайком пробираться в покои государыни.

Совсем рядом раздался стук колотушек — это караульщики выпроваживали последних гостей, а следом послышался скрип затворяемых ворот. Позакрывали стрельцы улицы, опасаясь проникновения в Белый город кромешников и татей.

Иван Федорович ведал о том, что всякого мужа, попавшегося ночью на улицах града, караульщики могли побить до смерти, порой невзирая на чины. А потому терпеливо ожидал, пока стрельцы пройдут мимо. Отроки громко бренчали замками и напоминали ключников, рачительно заботящихся о достатке своего хозяина.

Мгла сгустилась. Неимоверно тяжелые облака навалились на луну и похоронили светило под грудами своих обломков. С каждой секундой тучи нарастали, и оставалось только мгновение, как ливень с грохотом обрушится вниз, долбя и размывая все, что выстроилось на земле.

В спаленке государыни горел огонь. Великая княгиня ожидала его, и Оболенский оттого торопился. Может, сейчас Елена Васильевна стоит перед лампадкой, чтобы вымолить прощение у Богородицы за плотский грех.

Князь представил ее склоненную фигуру, лебединую шею, одетую в меховое ожерелье, лоб, украшенный жемчужными нитями, янтарные подвески у виска. Иван даже разглядел, как сморщилось у колен платье.

— Хватай его, братцы! Ворог здесь затаился! — услышал Оболенский отчаянный глас, и в тот же миг чья-то крепкая рука так дернула князя за ворот, будто хотела вытряхнуть из кафтана.

Иван Федорович пытался освободиться, но отрок оказался силен — он уже сжал боярину руки и норовил опрокинуть его на землю.

— Вырываться надумал, тать! — визжал молодец, и можно было не сомневаться, что он сумел переполошить не только караул, но и соседние улицы. — Будет тебе от государыни.

Иван Федорович, не сумев вырваться, что есть силы заорал:

— Отойди прочь, холоп! Неужто не видишь, кто перед тобой! Зенки раскрой!

— А мне этого не надобно, татя от мужа я всегда отличить сумею!

— Лупи его, отроки! — услышал Иван Федорович другие голоса, а потом огромная тяжесть придавила его к земле, да так крепко, что не находилось силы даже для того, чтобы пошевелить мизинцем.

Стрельцы насели на Оболенского с лютостью дворовых псов: мяли кулаками бока, хватали за грудки и так истошно орали, будто брали в полон полк ворогов.

— Крути его, молодцы! Эко удумал — на государев двор пробраться!

Князь с огорчением подумал, что сегодняшним вечером ему до государыни, видно, не добраться и той придется в одиночестве стыть под своим пуховым одеялом. А еще было жалко кафтан, скроенный из лучшей персидской парчи, который теперь немилосердно трепали чересчур бдительные стражники.

— Что же вы делаете-то, нехристи эдакие?! — слабо противился боярин.

И вдруг тучи растрескались многими молниями, осветив небесным светом борющихся мужей.

— Господи, да это же сам Иван Федорович! — ахнул один из отроков, испуганно отступая. — Десятник, да мы так конюшего прибить можем!

— И вправду Овчина-Оболенский, — поднялся на ноги десятник. Даже в темноте можно было разглядеть, что лицо его побледнело. Понимая, что время для челобития упущено, он нерешительно топтался с ноги на ногу, потом неловко предложил помощь: — Дай я тебя отряхну, боярин, весь кафтан запачкал, сердешный.

Огромная молния разорвала темень, и острый конец огненной стрелы сокрушил стоящую неподалеку одинокую сосну, которая тотчас вспыхнула сухостоем, высоко к небесам выбрасывая пламя. Огонь был так велик, что добрался до темного брюха грозовых облаков.

— Чего там кафтан! — набросился на десятника князь Оболенский. — Самого едва не зашибли! Ежели был бы похилее, так давно уж душу бы вытряхнули. Говорено вам было — прежде чем лупить, узнать нужно, кто таков. — Иван Федорович вытер рукавом грязь с лица. — Ежели такое рукоприкладство пойдет, так Москва без лучших людей останется!

— Истинный бог, останется, господин, ежели такие олухи в карауле стоять будут, — серчал десятник. — Неужто не заприметили, что это князь Иван Федорович?!

— Как же тут заприметишь, голова, — за всех оправдывался рябой детина. — Темень была лютая.

— Высечь бы вас, дурни, — брызгал злостью десятник, — вот тогда вы зенки разуете.

— Прости, господарь, не губи грешные души, Христа ради! — склонились перед боярином отроки. — Разве могли мы думать, что такой чин в одиночестве ходить будет. Не по злому умыслу.

Хлынул дождь. Он был такой силы, что мгновенно смыл с лиц кровь, а с душ — злобу.

— В железо бы вас всех да запереть чугунной дверью в Боровицкой башне… Вот тогда сумели бы отличить боярина от холопа.

— Да коли знать, боярин… не гневись… хочешь, до самого дворца проводим, — бормотал, подставив бритую голову под упругие струи, рябой детина. Вода сбегала ему за шиворот, промочила насквозь рубаху, но отрок мужественно принимал наказание свыше.

— Не к дому я сейчас иду, дело у меня срочное государское имеется. Во дворец мне попасть надобно. И чем скорее, тем лучше! Отворяй ворота немедля!

Иван Федорович подозревал, что о его любовных привязанностях догадывается вся Москва, и сейчас опасался увидеть на лицах караульничих лукавое выражение, но не разглядел ничего, кроме страха перед возможным наказанием.

— Это мы живо, боярин, — загремело в руках десятника железо. Отрок умело извлек из брезжащей кипы нужный ключ и заспешил к воротам. — Без надзора нам никак нельзя. В прошлую ночь у Лебяжьего государева двора трех бродяг поймали. И поди разберись, чего они там замыслили — гусыню распотрошить или, быть может, жизни кого лишить. Повязали мы их, а наутро у Позорного столба в колодки обули. Пусть другие неразумные знают, как без дела в темноте по государеву двору шастать.

Иван Федорович представил себя сидящим у Позорного столба и невольно улыбнулся — было бы тогда веселье для челяди.

А когда ворота отомкнулись, Овчина-Оболенский пошел прямо на огонек, мерцающий в палатах государыни.

— Ждет конюшего княгиня, — позавидовал десятник. — Давеча я Елену Васильевну в коридоре зрел — так хороша, что глаз отвести не мог. Эх, мне бы такую бабу! — мечтательно глазел на огонек детина. И уже зло добавил: — Моя-то благоверная вся салом заросла. Ну чего встали, дурни, ворота затворяйте. Не ровен час — тати набегут. Или хотите на государыню кручину навести?! Ежели службу нести будете неверную, она вас сумеет плетьми распотешить.