Олег Иванович, окольничий Юрий и несколько воинов-телохранителей на конях выехали из ворот княжого двора, выводивших к реке Трубеж, обогнули двор и мимо продолговатого замерзшего устья Лыбеди, которое называлось озером Карасевым (ребятишки на синем прозрачном льду катали друг друга в обледенелых кошелках), мимо изукрашенных резьбой боярских хором со слюдяными окошками проехали по укатанной санями дороге в южную часть кремля. В этом углу града, по-над рекой Лыбедью, тесно лепились подворья ремесленников. Боярские дворы наступали на них, вытесняли на Верхний и Нижний посады — там куда просторнее, — но мастеровые цеплялись за свои родовые клочки, не уступали. В кремле жить спокойнее. Мало того, что он защищен с трех сторон реками, с одной — валом и рвом, да ещё окружен крепкой дубовой стеной, — подступы к нему прикрывали посады, само собой, тоже защищенные своими крепостными стенами.

Вот и Кузнечный ряд. Бухают и звенят большие и малые молоты. Попахивает дымком, окалиной. Двор Савелия обнесен невысоким, но крепким дубовым тыном — бревна, заостренные сверху, всажены в землю глубоко, прочно. На дворе взлаяла собака. Ворота открыл хозяин Савелий Губец невысокий, широченный в плечах, синеглазый, толстогубый. Верхняя губа раздвоена — от удара кулака в кулачном бою посад на посад. Увидев князя, пал на колени, поклонился в землю.

— Спаси тебя Христос, князь-батюшка. Милости прошу в дом…

— Привстань, Савелий Аверьянович, — уважительно назвал его по отчеству князь. — Не молоденький ко снегу льнуть. В дом пожалую вдругорядь, а ныне не время. Хощу обсмотреть кольчугу.

Савелий был зажиточный горожанин. Дом его, о двух избах, с большими сенями посередке, крыт не соломой иль камышом, как у иных, а тесом. Притом украшен был дом крыльцом с резными стойками. На дворе тесно от построек: три кузни, конюшня, большой хлев для двух коров и десятков трех овец, два амбара…

Из кузен вышли, почтительно кланяясь, сыновья Савелия. Их было четверо, все крепыши, широки в плечах, синеглазые, а ростом даже и повыше отца. На всех — кожаные запоны, обуты кто в лапти, кто в валеные сапоги. Среди них был ещё и пятый — нанятый молодой работник, родственник кузнеца.

— Павлуня, — ласково обратился отец к молодшему сыну, ещё безбородому и безусому. — Вынеси-ка, сынок, князеву рубаху.

Павел поклонился отцу в знак почтения и благодарности за приятное ему поручение и легкой походкой, низко наклонясь под притолокой двери, прошел внутрь толстобревенной прокопченной кузни.

— Токмо рубаха ещё не готова, — предуведомил Савелий. — Рукава да подол недоклепаны.

— Ничто, — сказал князь.

Павел вынес кольчугу и с поклоном передал её отцу, тот в свою очередь преподнес её князю. Положив кожаные перчатки на высокую золоченую луку седла, Олег Иванович принял кольчугу и взвесил её на руке. Тянула она фунтов на пятнадцать. При осмотре её карие глаза князя потеплели, загорелись. Радовала прочная склепка мелких ровных колец, сцепленных так, что каждое колечко соединялось с четырьмя. Для нарядности кольчуга была украшена двумя рядами медных колец.

— Сколь же потребовалось проволоки? — спросил Олег Иванович.

— Да саженей, эдак, триста.

— Пожалуй, хороша будет рубаха. Что ж, Савелий, коль изготовишь в два дня, труд твой оплачу вдвое щедрее.

— Почто такая спешка, князь-батюшка? — осмелился полюбопытствовать Савелий.

Ответил уважительно:

— Дело предстоит. Бранью нам грозят.

Савелий испуганно вскинул брови:

— Хто? Татарове?

Он хорошо помнил о набеге царя Наручади Тагая. Картина полусожженного Переяславля с пепелищами, остовами глинобитных печей ярко стояла перед глазами. Правда, двор Савелия уцелел — крыши дома и всех дворовых построек были предусмотрительно обложены дерном, — но страх перед новым приходом татар жил в нем неискоренимо.

Князь объяснил, что на сей раз грозят московиты. Савелий покачал головой:

— Стало быть, в отместку за Лопасню? Худо дело… худо.

— Не накаркал бы, — строго заметил молчавший доселе окольничий Юрий. — Отчего худо? Тагая побили, московита из крепости погнали… Нам ли робеть? К тому ж, Володимер Пронский — наш заединщик.

— Прости, господин, — простодушно сказал Савелий, — а слышно, Володимер-то воротит от нас нос…

— Глупая молвь — пыль по ветру! — с сердцем сказал околь-ничий.

Вслушиваясь, князь невольно и не в первый раз замечал, что Юрий Кобяков старается, при случае, выгородить Владимира Пронского. Это следствие ли только близости его к высшей пронской знати? Не затевает ли он недоброе? Может быть, и в самом деле стоит прислушаться к предостережению Павла Соробича?

Но в таком разе спрашивается: за что Юрий мог изменить князю? Разве Олег не оказывает ему высокие почести и не награждает щедро за службу? Да и Юрий Кобяков не остается в долгу. Был случай, когда во время взятия Лопасни, в какой-то опасный для жизни Олега Ивановича момент (к нему яростно пробивался сквозь окружение крепко бьющийся московит с отрядом) Юрий прыгнул со своего коня на коня неприятеля и задушил того руками.

Князь посмотрел в глаза Юрию — тот не отвел взгляда. Смотрел честно. Перевел взгляд на молодых кузнецов и невольно залюбовался ими. Все сытые, рукастые, крепкие. Дай им в руки рогатину — любому ворогу не поздоровится. Особенно впечатлял один из них — подбористый, статный, с глазами небесной чистоты.

— Как звать тебя, молодец? — обратился к нему князь.

— Карпом, — ответил тот.

— Из тебя, Карп, добрый витязь получился бы.

Карп чуть поклонился, а Савелий сказал:

— Нет, князь-батюшка. Телом-то крепок и в работе неутомим, а для ратного дела вряд ли годится. Злобства ему не хватает!

— Злобства? — подивился князь. — Гм… Злобство приходит во время боя. В бою и агнец бьет ворога. — И кажется, впервые за день улыбнулся.

Поворачивая коня, примолвил:

— Так поспеши, Савелий Аверьянович, рубаху склепать.

— Коль надо, в два дня управимся.

Трусцой Савелий забежал наперед верхоконных, отпахнул ворота на смазанных жиром железных петлях. Цыкнув на взлаявшую было собаку, кланялся вместе с сыновьями вослед отъезжавшим.

В западной части кремля, неподалеку от Глебовских ворот, располагалась крытая тесом воеводская изба о шести красных окнах, с сенями и крыльцом. Слюдяные окна — кусочки слюды вставлены в узоры из железных прутьев в виде колец, квадратов, клиньев, отражая солнце, ярко били в глаза. Передав поводья стремянному, князь вместе с окольничими прошел по сеням в избу. В избе застал воевод: Софония Алтыкулачевича, Ковылу Вислого, Тимоша Александровича и его брата Давыда, только что прибывшего из крепости Перевицк.

Все были озабочены. Когда князь, перекрестясь на семь в серебряных окладах икон в углу, повернулся к воеводам, те, шелестя рукавами и полами шуб, склонились в поклоне, и особенно низком — перевицкий наместник Давыд, давно не видевший князя. По-уставному коснулся рукой пола, быстро распрямился и доложил:

— Господин, московит уже под Коломной…

Князь покачал головой и — сквозь зубы:

— Ишь, изгоном идут!

Софоний Алтыкулачевич, суетясь, подвинул к столу, обитому красным сукном, тюфяк из овечьей шерсти под зад князю.

— Татары на помогу не успеют — вот что жалко. Что ж, вдаримся! Юрий! — обратился к окольничему, жадно ловившему каждое его слово. — Скачи немедля в Пронск да кланяйся от меня, моей княгини, моих чад, моих бояр князю Володимеру, его княгине, чадам и боярам и доведи мой наказ: пусть шлет на помогу Рязани полк. А старые обиды друг на друга не держать. Не время! У дворского возьмешь саблю — в подарок от меня князю Володимеру.

Юрий Кобяков отвесил князю низкий поклон, воеводам — короче и всем сразу — и вышел.

Князь наказал воеводам обдумать и ныне же на думе доложить о том, по скольку пешцев брать в городское ополчение от каждого двора, где есть молодые мужчины. Когда кто-то из воевод сказал, что, мол, как обычно, по одному от каждого двора, — князь со внушением возразил:

— Мы должны собрать крепкое городское ополчение! — и вышел следом за Юрием.