"Легко сказать — приуготовь… — думала Фрося после разговора с мужем. — Как довести Настеньке, что ей придется выйти за басурмана?.."

Фрося и Настя встретились на богослужении в крестовой палате. Домашний образ жизни княжого двора был подчинен строгому соблюдению богослужений. В праздники молились в Успенском соборе1, расположенном рядом с дворцом, а в будни — в моленной палате дворца. Сам князь без молитвы не начинал и не кончал дня. Заутреню и вечерню отстаивал непреложно, в праздничные дни молился первый, третий, шестой и девятый часы, которые не отменялись для других членов семьи и в будние дни. Строгий, как в монастыре, порядок помогал всему двору полнее жить духовной жизнью. Между молениями каждый занимался своими делами: кто хозяйством, кто воспитанием, кто рукоделием, кто учением.

Благочестие требовало явиться в церковь или моленную палату без опоздания, а ещё лучше — загодя, когда ещё не накурен ладан и не зажжены свечи. Фросина золовка, Настенька, являлась на моление прежде других, даже и слуг, которые обязаны были сдернуть пелену с вышитыми на ней святыми с иконостаса ещё до прихода всей княжой семьи.

Так и в этот раз — Настя явилась первой, стояла перед образом Богоматери, приподняв над ним завесу, — задумчивая, отрешенно-трогательная, в распашной мантии небесного цвета из бархата, в девичьем венце в виде широкой повязки без верха. Толстая длинная коса — знак девичества спускалась по спине до талии. Серые глаза её излучали любовь и доброту.

О милосердии Настеньки ходили легенды. На территории кремля, неподалеку от Глебовских ворот, находилась тюрьма, куда заключали воров и разбойников. Сидельцам, в колодках, разрешалось по праздникам ходить по граду за милостыней. Княжна, не дожидаясь их прихода, сама со слугами являлась на тюремный двор, где всегда попахивало нечистотами, и угощала страдальцев пирогами, вареной рыбой или мясом.

Слуга снял с иконостаса большую пелерину, и лики Спаса, Божией Матери, святых воссияли в свете зажженных лампад и толстых, в руку, восковых свечей. Домашний священник встал за аналой, молельщики — перед иконами: по правую руку княгини — дочери и сын, по левую — золовка. Во втором ряду — слуги и служанки. Священник читал нараспев, все погрузились в молитвы. Ефросинья не могла сосредоточиться на молитве — думала о золовке. Распевный голос священника донес до её ушей: "Блажени кротцы, яко тии Бога узрят…" Княгиня встрепенулась, неистово молясь, встала на колени, крепко приложилась лбом к обтянутой бархатом поклонной скамеечке, мельком подумав: блаженны кроткие — это о ней, Настеньке…

Но вот богослужение кончилось. Слуги погасили свечи, задернули иконостас. Священник вышел, за ним, шурша платьями, удалились из крестовой палаты княгиня с детьми и золовкой, все остальные. И вновь — за кропотливое привычное дело. Около часа трудилась княгиня, сама сидя за пяльцами и стегая ткань. Отложив рукоделье, велела пяличницам отдохнуть, а сама направилась в Настасьин терем. Золовка в это время вышивала с девушками-мастерицами плащаницу на венецейской, брусничного цвета, камке. На плече у неё сидел горностай. Поймав озабоченно-сочувственный взгляд княгини, Настенька невольно сжалась. Догадалась — княгиня пришла неспроста.

— Пойдите, любушки, в сени, — велела княгиня девкам.

Мастерицы вышли. Ноги Настеньки в башмаках из мягкого сиреневого сафьяна, с золотыми нашивками — травами, узорами, птицами — скользнули с подставной скамеечки, подобрались под креслице, на коем сидела.

Фросе стало жалко золовку — хоть назад иди, но девушка уже была встревожена, а разговора так или иначе не миновать. Сев рядом, княгиня начала с того, что её беспокоит затянувшееся девичество золовки. Ведь пора замуж, если не сказать — давно пора. Князь Олег Иванович слишком щепетилен в выборе жениха для своей любимой сестры: то недостаточно родовит, то маловлиятелен. Упущено было несколько вовсе не плохих женихов.

Настя слушала молча, как бы безучастно, как бы не придавая значения выбору жениха — замуж так замуж… Тогда Фрося осторожно перевела речь на браки с людьми чужого народа и вероисповедания. (Тут Настя ещё чуть-чуть подобрала ноги). Такие браки, продолжала княгиня, как правило, бывают счастливыми. Самое неприятное в них — разное вероисповедание. Но эта неприятность легко устраняется — один из бракосочетавшихся должен поменять веру.

— Кто он? — тихо спросила Настя.

— Ордынский князь Салахмир.

Настя покачнулась, лицо её стало белым, зраки — узкими. Горностай тут же спрыгнул с её руки. Настя готова была услышать любое имя — и не так уж важно, княжеского или боярского рода, но только своей веры. Она охотно бы пошла замуж за сына почтенного боярина Афанасия Ильича, за которым не раз наблюдала украдкой из терема, когда тот проезжал на коне по двору; она бы пошла за любого другого боярского сына, за самого захудалого удельного князя соседней земли — лишь бы православного. Сейчас же прозвучало чужое имя. За этим именем скрывалось нечто далекое, нечто ужасное, чуждое, противное всему тому, из чего складывалась её жизнь.

С Настей случился легкий обморок, и если бы не руки Фроси, поддержавшие её, она бы упала. Фрося позвала сенных девок, распорядилась принести холодной воды. Девушку положили на ковер, ноги возложили на скамеечку. Княгиня сама побрызгала лицо Настеньки водой, смочила ей грудь. Умелыми руками и распоряжениями княгини Настя вскоре была приведена в чувство, и Фрося, успокаивая её, сказала, что без её согласия её не отдадут замуж и что князь даст свое благословение на брак только в том случае, если мурза Салахмир обратится в православие и примет православное имя. Голос княгини звучал мягко и глубоко, успокаивающе: в то же время в нем слышались нотки сочувствия и виновности…

Девушка, с некоторой отрешенностью и обреченностью на лице, согласно кивала.