Глава двенадцатая. Неожиданное сватовство
На одном берегу Оки, от Коломны до Лопасни, рязанские сторожевые посты, на другом — московские.
Обложенная дерном землянка, в ней стол, топчаны, кое-какая утварь; рядом с землянкой плетневый хлев для коней — вот и сторожевой пост, обнесенный жердястой изгородью. Над низкой дверью землянки — деревянный крест. Уехали дозорные на караул — к двери приставят кол: не входи, посторонний. А вошел да польстился на какую вещь — медный, с приклепанными ушками котел, мису, лопату, топор, веревку — пеняй на себя, коль подвернулся под руку.
На одном из таких постов старшим — Павел Губец. Ремесло кузнеца оставил давно. Ордынцы, придя изгоном на Переяславль, увели его юную женку в полон. Второй раз женился — но и другую увели татары во время очередного нападения.
Словно рок навис над судьбой Павла. Чем прегрешил перед Господом? Уж не тем ли, что, воспользовавшись благосклонностью к нему отца, увильнул от сражения под Скорнищевом, что и обернулось погибелью Карпа?
Дал себе зарок более не вступать в брак…
Как-то по весне Павел и его сотоварищи Сеня Дубонос и Вася Ловчан возвращались с дозора на пост. День с утра был ясный, тихий, но вдруг под вечер подул ветерок, быстро натягивая на небе облака. Потемнело. Помрачнела и Ока — о берег забились, захлюпали пенистые волны. Пошел гулять столбом вихревой ветер, вздымая пыль и золу, свивая на березах тонкие ветви с молодыми листочками. В деревне сорвало с избы соломенную крышу, вместе с соломой завертелись в воздухе ошметки лаптей, огородные чучела, сухие коровьи лепешки. Играючи, вихрь подхватил сушившиеся на правом, московском берегу Оки, кипенно-белые конопляные холсты, взметнул вверх.
Дозорные с любопытством наблюдали за пляской холстов в ветровороте, как они свивались и развивались. Из деревни повыбежали бабы и девки — будто горохом их сыпануло из решета — с криками: "Холсты, мои холсты унесло!". Когда полотнища стали падать на луг, хозяйки толпой бежали подбирать их, споря меж собой, а то и вырывая их друг у дружки — трудно узнать свой. Одно длинное полотнище упало в реку. От толпы женщин отделилась ядреная девка, вопя, что это её холст. Она как была в поневе, так и кинулась в реку, плыла по-бабьи, высоко подняв голову и шлепая по воде одновременно обеими ногами. Быстрое течение относило холст, девка не угналась за ним и, выплыв на берег, упала ничком в траву.
Вот тогда-то и изъявил свое проворство Павел. Он спрыгнул с коня, скинул с себя сапоги, кафтан и, оставшись в одних портах, с конем вошел в реку. Через несколько минут, одной рукой держась за стремя, а другой подхватив в волнах конец холста, переплыл на тот берег.
— Эй, курносая! — крикнул весело. — Забирай свое добро!
Девка подняла голову, с удивлением смотрела серыми глазами на рязанца.
— Как тебя хоть звать? Чья ты?
— Кондратия Бабичева дочь. А звать — Катя.
— Ну, Катя-Катерина, жди от меня сватов! — шутливо пообещал Павел, понукая коня в воду.
Пока переплывал на свой берег, прискакавшие на суматошные крики московские ратные весело кричали вослед:
— Ату его, ату! Ишь, разбойник, на чужой берег заплыл! На нашу девку позарился!
Пошучивали над Павлом и свои же сотоварищи. Сеня Дубонос — из ноздрей мясистого носа торчали кустики черных волосинок — говорил, смеясь одними глазами: "Хоть бы на часок остался с московиткой. Даром, что ли, мерз в воде?". Сухопарый Вася Ловчан зубоскалил: "Холст не упустил, а девку упустил. А добра девка! Сарафан на ней заголился — бедро не в обхват…"
Шутки шутками, а через три дня — кто бы мог подумать? — сидя на корточках перед костром и пошевеливая в нем головни, Павел попросил товарищей сосватать ему ту деву с московского берега. Те подивились: ведь он дал себе зарок больше не жениться. Да и девка-то с чужой стороны. В последнее время в отношениях между Рязанью и Москвой наметилась подозрительность, взаимное нелюбие, это было видно хотя бы из того, что сторожевые частенько переругивались через реку. А если, случалось, кто переплывал на чужой берег и его там ловили, то брали с него выкуп как с полоняника.
— Она же московитка! — всерьез сказал Сеня Дубонос.
— А я — рязанец! — с вызовом ответил Павел.
Поужинали молча, и Павел понял, что сотоварищи ему не посодействуют. Но это не повлияло на его решение. Он нанял лодку у рыбаков ближнего селения, как перед боем, надел на себя чистую рубаху и кафтан, обулся в сменные козловые сапоги. Видя его решимость, товарищи сопроводили его на тот берег, но в деревню с ним не пошли: остались караулить лодку.
Разузнать местожительство Кондратия не составило большого труда, и Павел, едва смеркалось, постучал в указанный встречным человеком дом. На стук вышел крепкий лысоватый мужик с прямыми строгими бровями. Подозрительно оглядев незнакомца в кафтане рязанского ратного, расспросил: кто он, откуда и что ему надобно. Павел, низко поклонясь, ответил, что он с рязанского берега, сторожевой, и пришел к Кондратию Бабичеву.
— Я и есть Кондратий. Почто я тебе?
— Пришел сватать твою дочь Катерину…
Павел переминался с ноги на ногу. Неслыханное дело — сватать деву самому, а не через посредников. Но что делать? Словно шепнул ему кто свыше: женись! Теперь — или никогда. Поспешно добавил:
— Я тот самый, кто холсты Катерины вытянул из реки…
Взгляд хозяина смягчился, однако он ещё некоторое время колебался. Наконец сказал:
— Ну, коль так — заходи. Староста тебя не встрел? Сторожевые наши московские не приметили? Повезло тебе. Вот до чего дошло: рязанцев велят гнать взашей. Тьфу, Господи, с чего и взялась рознь! Вроде бы одно время жили тихо-мирно…
Павел шел по сеням как пьяный. Задел плечом висевшее на деревянном гвозде решето, оно сорвалось и с сухим стуком покатилось по дощатому полу. Хозяин нащупал чурку на ремешке, потянул, и дверь отворилась. Ступив через порог, Павел помолился на освещенную лампадой икону в красном углу и только потом перевел взгляд на Катерину и её младших братьев и сестер, сидевших за ужином. От смущения Катя залилась румянцем, а в серых глазах её было то самое удивление, какое было ему уже знакомо при первой встрече на берегу Оки.
— Расхвастался — он, мол, уберег твои холсты, — сказал Кондратий. Тако ли? Он?
— Он, батяня.
— Меду ему хмельного! Садись-ка, сокол, за стол!
Пока Катерина ходила в погреб за медом, Павел, присев за стол и осматриваясь, отвечал на дотошные расспросы хозяина. В избе было чисто, стол, лавки и полы были выскоблены, — несомненно, все это было делом рук Катерины, ибо, как успел поведать ему Кондратий, жена его умерла, и Катя у своих младших сестер и братьев за матерь. Стены в избе были украшены несколькими парами новеньких лаптей разной величины и несколькими ременными кнутами, плетенными и в восемь, и в четыре, и в три ремешка. Самый толстый кнут был с очень красивым махром на медном кольце.
Рассказывая, какого он роду-племени, Павел едва ли не в первую очередь поведал о своих неудачах в семейной жизни — дважды был женат, и обе женки захвачены в полон. И когда он в заключение попросил отдать за него Катерину, то Кондратий лишь покачал головой.
— Нет, соколик, не выйдет у тебя со сватовством… Церковь едва ль освятит такой брак. Два раза оженен — и обе женки живы… Да и сам ты — с чужой сторонки…
Как Павел ни упрашивал, доказывая, что женок теперь ему "не видать, как ушей своих", Кондратий отказал ему в его просьбе. Павел опустил голову, понимая, что и себя переоценил, и недоучел всех обстоятельств. Поднял глаза на Катерину и вдруг приосанился. Девушка смотрела на него с интересом, ободряюще.
— Ты, дядя Кондратий, спросил бы у Катерины — люб ли я ей. А ну-кась — люб…
— Ишь, какой прицепчивый! — проворчал Кондратий. — Ну, дочка, скажи-ка ему сама. Люб он тебе ай не люб? — потыкал мослом в сторону Павла.
— Люб, батяня, — тихо ответила Катерина, залившись опять румянцем.
Кондратий швырнул мосол в деревянную тарель. Свел брови, задумался. А Павел заулыбался — широкой хорошей улыбкой, показывая белокипенные зубы.
— Все одно — не поспешу отдать, — заключил Кондратий. — Брань, слыхать, скоро будет великая. Поглядим, чем кончится. Можа, и в живых-то никто из нас не останется.
Выходило, что отказа не было. Павел встал, помолился и низко поклонился всей семье. На Катарину устремил взгляд радостный…
— Задами, задами иди, — посоветовал ему Кондратий, выйдя следом за порог.
Но Павел пренебрег его советом и пошел улицей. Свернул в переулок и почти сразу прямо перед ним встал с корточек человек. "Он!" — сказал этот человек. И тотчас слева и справа придвинулись к Павлу ещё двое. Павел рванулся, сшиб одного кулаком, но и его крепко ударили по затылку, схватили, повалили наземь. Веревками скрутили руки. Один сел на него верхом, попрыгал как на лошади. "А, черт, здоровый! Выкормленный! С этого добрый выкуп возьмем!". Другой вторил: "Будет впредь знать, как ходить на чужую сторонку!"
— Ребята, я же свататься ходил! — взмолился Павел.
— АХ, ещё и свататься? За наших девок? Вот тебе, вот! — кулаком стучал по горбине Павла сидевший на нем.
— У кого сватал?
— У Кондратия.
— Ишь, и девку-то хорошую выбрал. Бей его!
Но тут вмешался третий:
— Погодите, ребята! Дело-то, может, не шутейное! Грех нам, коль расстроим…
Стали меж собой переговариваться. Этот третий изъявлял настойчивость, говоря: мол, рязанец пришел по-хорошему, мирному делу, а не с худыми намерениями. Павел, воспользовавшись их несогласованностью, предложил: "Ребя, отпустите, ведро хмельного меду поставлю!..". Поговорив ещё меж собой, московиты велели Павлу встать на ноги и повели его к лодке. Развязали ему руки лишь тогда, когда Сеня Дубонос и Вася Ловчан доставили им на лодке с рязанского берега ведро хмельного меда. Похлопав парня по плечу, дружески посоветовали: "Без меду впредь к нам и не суйся! Так-то брат!".
Через несколько дней, когда Павел вновь надумал посетить возлюбленную, он был пойман, едва сошел с лодки. И притом — теми же знакомыми ему московскими сторожевыми. На сей раз они крепко повязали его и отвели на сторожевой пост. На его недоуменный вопрос, что же случилось, они ответили кратко: так велено. На следующий день его отвезли в ближайшую крепость, где был ему учинен строгий допрос.
Допрашивал воевода крепости с кнутом в руках. Его интересовало: единачит ли князь Олег с Мамаем и где посейчас расположено основное рязанское войско.
Павел хотя и получил несколько ударов, но толкового ничего рассказать не мог. Слухи, ходившие среди ратников, были самые противоречивые: одни что Рязань готовится к войне на стороне Мамая, другие — на стороне Москвы. Воевода почесал кнутовищем за ухом и прекратил допросы. Однако Павла не отпустили.