Пообещав рязанскому послу направить своих людей за Салахмиром, великая хатунь, однако, не спешила это сделать. Не в её интересах отпускать преданного ей и энергичного мурзу куда-то на Рязань. Особенно теперь, когда, как доносили из ставки Мамая подкупленные ею люди, Мамай весной намеревался взять Сарай и посадить здесь своего ставленника Мухаммеда-Булака. На этот случай лучше иметь при себе как можно больше преданных ей военных.

Но через два дня прибыл из Рязани ещё один посол, с особо важной вестью, и она приняла его. Прибывший новый посол был Софоний Алтыкулачевич. Он явился к царице вместе с Епифаном, и ей было неприятно узнать, что в битве под Рязанью князь Олег Иванович потерпел поражение от московитов. Но, мало того, он вынужден был бежать в Мещеру, а на его престоле сидит ставленник Москвы Владимир Пронский. Тут же она велела огласить привезенные Софонием Алтыкулачевичем два послания — князя Рязанского и князя Мещерского. Выслушав оба послания, хатунь задумалась.

— Что ж, пошлю ныне за Салахмиром, — сказала она рязанцам. — Но последнее слово — за ним. Захочет — пусть едет на Рязань; нет — неволить не стану.

Салахмир явился в Сарай через три недели. Вымытый в бане и подбритый, он предстал перед хатунью в одной из её служебных комнат — молодой (ему было двадцать шесть лет), ладный, с обветренным и мужественным лицом, готовый на исполнение любой воли правительницы.

Салахмир был влюблен в Тулунбек, счастливо сочетавшую в себе женскую красоту и обаяние с умом и тактом. Рассчитывать на то, что рано овдовевшая хатунь ответит ему взаимностью, он не мог, хотя бы в силу своей неизмеримо низкой, в сравнении с её, родовитостью. Ведь он был не оглан, не царевич из династии чингисидов, а всего лишь мурза, то есть хоть и знатный человек, хоть и из княжеского рода, но не потомок Чингисхана. Поэтому, зная свой шесток, он никоим образом не смел хотя бы и намекнуть великой хатуне о своей влюбленности. Тем более, что она, как было известно, отвергала всякие попытки добиться её взаимности даже со стороны самых родовитых и влиятельных мужчин Золотой Орды из опасения посеять среди них рознь.

Принятый хатунью в присутствии нескольких эмиров, Салахмир учтиво поклонился ей и сказал: "Салям алейкум", — эти приветственные слова, с малой хрипотцой в голосе, свидетельствующей о том, что он взволнован. Сидя, вернее, полулежа на подушках, на диване, глядя на мурзу с довольной улыбкой, Тулунбек подумала, что этот воин пойдет за ней в огонь и воду.

— Знаком ли ты, Салахмир, с рязанским коназом Ольгом? — спросила она.

Салахмир ответил, что знаком. Когда Олег пребывал в Сарае по случаю воцарения очередного хана, высокий рязанский гость принял предложение его отца побывать в его доме. Отец угощал гостя кумысом, и гость, поглядывая на него, Салахмира, тогда ещё подростка, шутливо говорил: мол, вот и жених для его сестры Анастасии… И весь вечер шутливо обращался к нему как к будущему зятю.

— А ты хочешь быть зятем коназа Ольга? — улыбнулась Тулунбек.

— Уж и не знаю, что сказать, великодушная царица, — ответил Салахмир. — Стать родней коназа Рязанского — честь великая. Но то не шутка ли?

— Коназ Ольг изгнан с престола. Он обратился ко мне за помощью. Просит направить к нему именно тебя.

Черные брови Салахмира удивленно взломались и застыли — обдумывал услышанное.

— Отец мой уважал коназа Ольга Рязанского. Гордился, что тот не отклонил его предложения пожаловать в гости. У отца никогда не было такого важного гостя, как рязанский князь. И я, сын своего отца, сделаю все, чтобы князь Рязанский сел на свою отчину, коль ты того захочешь, мудрейшая из мудрейших.

— Желаю, мурза Салахмир, чтобы ты шел со своим войском на помощь коназу Ольгу. И ещё желаю, чтобы ты бракосочетался с рязанской княжной. Возвращайся, мой друг, с нею, — заключила Тулунбек.

Салахмир был одним из немногих мужчин, которым симпатизировала ханша. Она допускала в мыслях, что при определенных обстоятельствах Салахмир мог бы быть её любовником. В нем было все, что удовлетворяло её вкусам: мужская красота, ум, сдержанность, сила воли. Но, во-первых, Салахмир не столь родовит; во-вторых, она запретила себе предаваться страстям и страстишкам, подавляя их в себе в самом зародыше. И потому ей не стоило душевных усилий благословить Салахмира на брак с русской княжной, лишь бы это было на пользу её власти. Хотя легкое чувство ревности и шевельнулось в её душе, оно было куда менее значимо в сравнении с той выгодой, которую она будет иметь, привязав с помощью этого брака рязанского князя к Сараю.

Салахмир пал на колени и поцеловал ковер у ног царицы в знак неизбывной благодарности и преданности.

Уже на другой день Салахмир принял у себя в доме рязанских гостей.

Дом Салахмира, как человека знатного, находился в черте самой красивой части столицы — "города царева". Это был небольшой дом, сложенный, как и другие дворцы и дома, окружавшие ханский дворец, из камня и облицованный многокрасочной изразцовой мозаикой. Нарядность внутри помещения достигалась убранством стен и полов персидскими коврами: украшали комнаты низкие диваны, накрытые пуховыми подушками в шелковых наволочках, круглые низкие столы, этажерки, различные красивые предметы наподобие бронзового светильника на четырех ножках или мраморного подсвечника. Несмотря на то, что дом отапливался печью, в нем имелось два бронзовых мангала для горячих угольев. Эти мангалы служили для согревания рук и ног в тот час, когда печь остывала.

Но сейчас дом был хорошо протоплен, и как хозяева, так и гости сидели на подушках вокруг низкого круглого стола, поджавши под себя ноги, без верхней одежды. Между Салахмиром и его младшим братом сидела на нескольких подушках их пожилая мать, несколько возвышаясь над мужчинами, ибо, в соответствии с монгольскими обычаями, женщина в ордынской семье пользовалась особым почетом и уважением. На ней была коричневая, шитая жемчугом и мелким бисером шапочка, украшенная пером серебристой цапли. Она и направляла разговор.

— Итак, уважаемые гости, да придаст вам Аллах сил и мужества за овладение престолом для коназа Ольга, вы, с позволения доброй Тулунбек, уводите от меня моего старшего сына…

— И не только я иду во Рязань, — заметил Салахмир. — Со мной пойдет и Рахим… Верно, брат?

— Вдвоем нам будет сподручнее, — ответил тот, вкушая, как и все, жареное мясо и попивая кумыс. — Доселе были неразлучны, а теперь разлучаться?

Для матери, видно, не было большой неожиданностью решение идти на помогу рязанскому князю и её младшего сына.

— Тем более, — сказала она. — Я рискую потерять двух сыновей. Потому хочу доподлинно знать, говорил ли вам, уважаемые гости, коназ Ольг самолично о том, что отдаст свою сестру за моего сына?

Софоний Алтыкулачевич утвердительно кивнул:

— Я это слышал из уст самого князя.

— И я слышал от самого князя, — сказал Епифан.

— Чем вы это подтвердите?

Перед каждым из участников беседы на столе была какая-нибудь особенная, с подглазурной росписью, глиняная чаша. Перед Софонием Алтыкулачевичем стояла зеленая чаша с ярко-синими горошинами на внешних стенках и рельефным изображением утки на дне. Прежде чем ответить на довольно каверзный вопрос хозяйки, он взял обеими руками чашу и с удовольствием отпил глоток серебряного напитка — так называли на Руси кумыс. С удовольствием — потому что у него был убедительный ответ.

— Разве только тем, — скромно сказал он, — что и мещерский коназ Александр Укович, и сам Ольг Иванович написали о том в своих грамотках…

— Ты, сын, видел те грамоты? — обратилась мать к Салахмиру.

— Грамот я не видел, но зато сама великая хатунь благословила меня на бракосочетание с княжной Анастасией, из чего я заключил, что в грамотах о том сказано.

Мать удовлетворилась ответом и замолчала, предоставив возможность вдосталь высказаться каждому из застольников.

По подсчетам мужчин, соединенное войско братьев насчитывало почти четыре тысячи конников. Решено было бросить клич и собрать отряд из наемных добровольцев ещё в одну тысячу. В качестве аванса рязанские послы предложили выдать каждому воину немного привезенного с собой серебра; львиную часть заработка предоставит Олег Иванович. В случае удачи каждый мог рассчитывать и на военную добычу.

Во время всей беседы было заметно по лицу Салахмира, что он чем-то как будто озабочен. Наконец он спросил:

— Княжна Анастасия — недурна собой?

Застольники рассмеялись. Епифан сказал:

— Не хромая.

— И не горбатая, — добавил Софоний Алтыкулачевич.

И оба опять расхохотались, давая понять Салахмиру, чтобы он не очень-то беспокоился о наружности своей невесты.