Епифан Кореев с тремя десятками воинов прибыл в Сарай в конце декабря, ещё не ведая, что рязанцы потерпели поражение и князь Олег бежал из Переяславля. К сожалению, мурза Салахмир в то время отсутствовал в столице. По поручению хатуни 1 Тулунбек он отлучился в дальние кочевья вербовать ей сторонников на случай, если бы кто посягнул на её трон.

А врагов у царицы было много. С тех пор, как лет пятнадцать назад был убит великий хан Джанибек, золотоордынский престол стал предметом яростных раздоров и кровопролитных междоусобиц. Джанибек был задушен руками своего сына Бердибека. Это случилось после того, как Джанибек повоевал Азербайджан. Оставив в нем наместником Бердибека, великий хан отправился в Сарай. По дороге он внезапно заболел. Один из его влиятельных приближенных тайно послал гонца к Бердибеку с вестью, что великий хан заболел и при смерти. Сын немедленно помчался следом. Прибыв в ставку отца, он вошел в его шатер и увидел, что отец хотя ещё и болен, но уже выздоравливает. Между тем, Джанибек страшно разволновался. Его насторожило, что сын прибыл без его разрешения. Джанибек выразил свое недовольство, и тогда сын, пользуясь физической слабостью отца, вместе с другими заговорщиками лишил его жизни. Чтобы избавиться от соперников на престол, Бердибек приказал убить и своих двенадцать братьев.

Однако отцеубийца сидел на троне лишь два года — был устранен одним из своих соперников. Но и тот продержался недолго. За полтора десятка лет на золотоордынском престоле поменялось пятнадцать ханов.

Именно в обстановке смуты, названной русскими летописями "великой замятней", огромная Золотая Орда раскололась. Самый крупный отколовшийся улус, от Волги до Днепра, оказался в руках Мамая. Мамай был зятем хана Бердибека. При нем он занимал самую могущественную, после хана, должность в государстве — беклярибека. Ведая в этой должности армией, внешней политикой и верховным судом, Мамай, после падения тестя, бежал из столицы Золотой Орды за Волгу с войском. Это и помогло ему стать хозяином положения в правобережной Орде. Мамай быстро и легко подчинил себе мелких князьков и дерзко поглядывал в сторону Сарая. Точил нож на всякого, кто воцарялся на сарайском престоле. И уж само собой — на хатунь Тулунбек, полагая, что не женщине занимать трон, на коем сиживал полтора века назад сам великий хан Батый, а не столь давно — его тесть.

Тулунбек стала хатунью левобережной Орды после того, как был убит во время распрей её супруг. Едва добившись престола ценой потери немалой крови, он тут же и потерял его, став жертвой очередного заговора. Оставшись вдовой, хатунь сумела с помощью своих богатств и личного обаяния сплотить вокруг себя талантливых и энергичных сподвижников и взять престол. Правила она страною уже два года: дольше, чем её незадачливые предшественники, так как сумела примирить враждующие стороны и успокоить народ.

Самым главным врагом для себя она считала Мамая с его новым ставленником ханом Мухаммедом-Булаком.

Русские князья с самого начала смут в Золотой Орде заняли выжидательную позицию, не зная, кому подчиняться и платить дань. Некоторые из русских князей, видя, как Мамай умело управляет своей Ордой, в короткий срок прекратив в ней всякие смуты, предпочли давать выход1 именно Мамаю. К тому же Мамай ловко использовал противоречия между русскими князьями.

Вынудив сначала тверского князя платить ему дань, Мамай принудил к тому же и московского князя, так как, в противном случае, тот открыто встал бы на сторону Твери, и тогда судьба верховенства на Руси могла бы сложиться по-иному.

Олег Рязанский, не ссорясь с Мамаем, считал для себя более правильным признавать ханов Сарая. Эти правители, если только они по происхождению из рода Чингисхана, были законные.

Хатуни Тулунбек сразу же доложили о прибытии рязанского посла, но, согласно традиции, как царица, она не могла принять его сразу — слишком была бы велика честь. Русские послы и даже князья иногда в Сарае добивались приема целыми месяцами. Была и ещё одна причина, по которой прием оттягивался на долгий срок: во время томительного ожидания вызова в ханский дворец посольники вынуждены были одаривать приближенных хана богатыми дарами, лишь бы те поспособствовали в их деле. Таким образом шло обогащение высшей знати Орды — один из благовидных способов выкачивания средств из Руси.

Шла уже вторая неделя со дня приезда Епифана в Сарай, сундуки его тощали, связки соболей убывали, полегчал и кожаный мешочек с серебром, а дело не двигалось. Поселившись в русском квартале, где была православная церковь, Епифан по совету двух приставленных к нему татар нанял несколько человек для поисков Салахмира. Одновременно он продолжал встречаться со знатными лицами, щедро одаривая их, с благодарностью принимал их обещания помочь ему и через два-три дня с ужасом убеждался: никто ему не поможет до тех пор, пока не сжалится сама царица.

Томила его ещё и неизвестность: пришли ли московиты на Рязань? Был ли бой? Кто кого одолел? Вдруг, не дай Бог, одолели московиты? Отчаяние овладевало им, притом до такой степени, что он возненавидел столицу Золотой Орды с её роскошью и великолепием.

А Сарай был удивительный град. Большой — на коне не объехать и за полдня, с широкими улицами, красивыми базарами, множеством людей. Особенно красив центр столицы с её каменными домами татарской знати, мечетями, возносившими в небо тонкие минареты, мавзолеями, храмами православными, буддийскими, католическим костелом. Посреди этого великолепия красовался Алтын-Таша, ханский каменный дворец, отделанный мрамором, гранитом, разноцветными изразцами и достойно увенчанный золотым полумесяцем огромной величины.

Однако Епифана не радовали эти красивые постройки и площади, ему все более бросались в глаза несуразности и неудобства Сарая. Самой большой несуразностью было то, что в граде не было питьевой воды (он стоял на солончаковой почве). Ее возили в бочках и больших глиняных кувшинах от Волги, а Волга в трех верстах от града. И потому с утра до ночи туда и обратно шли повозки с бочками и кувшинами. Не было, в отличие от Переяславля Рязанского, здесь ни яблоневых, ни иных садов. Да и красив Сарай был лишь в центре, а окраины его застроены глиняными лачугами, и притом так тесно, что порой с трудом проедешь меж ними верхом на коне.

Не желая осложнять свои добрые отношения с Рязанью, хатунь Тулунбек не стала долго томить посольника, и уже через две недели после его прибытия к Епифану явился дворцовый человек и доложил, что великая хатунь Тулунбек, да сохранит ей Аллах жизнь на тысячу лет, приглашает рязанского посла во дворец завтра, в такой-то час.

Епифан воспрял. На другой день, облачившись в парадную одежду и взяв с собой нескольких слуг (не были забыты и подарки), Епифан в назначенный час явился к ханскому дворцу собранным и решительным. Конечно, он волновался. Сопровождавший его пристав внушал ему: смиренно пройди мимо ханских телохранителей, с пиками стоявших на мраморных ступенях перед главным входом во дворец, и ещё смиреннее отдай оружие стражникам в последующих дверях. Выполнив все наказы пристава, Епифан предстал перед царицей Тулунбек действительно смиренным, даже и трепетным, ни на минуту не забывая о цели своего прибытия и возложенной на него высокой ответственности. При внешней покорности, отчасти и раболепии, он сохранил в глазах блеск надежды и напористости.

Тулунбек сидела в окружении приближенных на широком, рассчитанном на двоих, супруга и супруги, троне из слоновой кости, отделанном золотом. Поскольку мужа у неё не было, то трон, занятый ею одной, казался чересчур просторным. Тонкая в теле и изящная царица потерялась бы на таком троне, если бы не её красота и не её нарядное одеяние. Глядя на её прелестное, доброе и умное лицо, нельзя было даже усомниться в том, что она — именно царица. На ней был вышитый золотом и драгоценными камнями голубой шелковый халат, изумрудного цвета шальвары и отделанные серебром туфельки. Голову украшала бокка — грандиозный, из легкой древесной коры и покрытый шелковой тканью головной убор. Бокка, высотой с локоть, а в поперечнике в обхват руками, была круглой, а верх её был четырехугольным. На четырехугольнике возвышался золотой прутик со вставленными в него павлиньими перьями.

Епифан встал на колени и поцеловал пол у подножия трона. Готов был поцеловать и туфлю ханши, но посчитал это за дерзость — прикладываться к ногам царицы дозволялось лишь немногим, кому оказывалась высшая честь. По-песьи уложив голову на ковре, Епифан ждал: велит ли ему царица поднять голову и говорить с ней, стоя на коленях, или же разрешит встать на ноги, что для рязанского боярина было бы большой честью, однако, по понятиям проницательного Епифана, означало бы слабость царицыной власти. Тулунбек сказала:

— Не люблю, когда показывают мне спину. Встань на ноги.

"Слаба", — подумал Епифан не без сожаления, и надежда его на помощь стала убывать. Зато, сделав такое заключение, Епифан почувствовал себя более раскрепощенным. Он встал на ноги и, наслаждаясь своим красноречием и мягкостью своего голоса, произнес длинное приветствие от имени великого князя Рязанского Олега Ивановича. Во время подобных приветствий полагалось награждать пышными эпитетами и своего господина, и того, кому предназначалось приветствие. Такой обычай позволил Епифану назвать Тулунбек и божественной, и солнцеподобной. В заключение своей речи Епифан присовокупил, что великий Олег Рязанский бьет мудрейшей царице челом и скромными подарками. Возложенные его слугами к подножию трона подарки тут же и опровергли замечание Епифана об их скромности. Это были несколько связок, штук по сорок в каждой, особенных соболей — с черной остью и голубым подшерстком, — и золотое ожерелье старорязанской работы. Ожерелье состояло из крупных серебряных, с позолотой, бусин; каждая из них являла собой шедевр ювелирного искусства. Одни бусины были с поперечными валиками и восемью полусферами, другие — без валика с четырьмя полусферами, третьи с четырьмя продольными валиками и двенадцатью полусферами, четвертые удлиненные, с ромбами и треугольниками из крупной зерни…

На вопрос ханши, чьи умельцы сотворили ожерелье, Епифан сказал, что узорочье изготовлено рязанскими умельцами давным-давно, ещё до прихода на Русь хана Батыя, и оно одно из тех редких, передаваемых по наследству украшений рязанских княгинь, которому теперь нет цены — старый град Рязань разрушен Батыем, вместе с градом порушены были мастерские умельцев, а сами умельцы погибли. О том, насколько хорош был град Старая Рязань, поется в былинах, и Епифан, видя, как заинтересовалась ханша, пропел красивым голосом:

Почему это Рязань прославилась?

Потому Рязань это прославилась,

Что хорошо она-де испостроилась.

Тулунбек, слушая, понимала, как, наверное, трудно было рязанскому князю, и особенно княгине, расстаться с таким ценным изделием, которое было собственностью далеких предков. И знала она также и ценила, что рязанский князь Олег был одним из тех, кто во главу своего государствования ставил закон и ценил законность во всем, и в первую очередь в престолонаследии. Потому-то он, Олег, считал себя данником не Мамая, который частыми военными набегами принуждал его к тому, а сарайских правителей чингисидовой крови. И тронутая подарком, согретая мыслью о том, что у неё в русских улусах есть верные ей князья, спросила напрямик:

— Какова просьба твоего коназа1?

Епифан ответил:

— Единственная — помочь ему войском.

Сидевшие справа и слева на уступах трона родственники и приближенные повернули к царице головы — в ожидании, как отнесется она к просьбе рязанского князя. Треск суставов свидетельствовал, что многие из приближенных были стары. А старые люди, как известно, скупы. "Не дадут, подумал Епифан. — Сами сидят в нужде, сами сидят некрепко".

— На что твоему коназу войско? С кем воевать?

Епифан объяснил: ныне рязанский князь в розмирье с московским князем. Дмитрий Иванович грозится побить Олега Ивановича и лишить его законного престола, который, если ему удастся одолеть Олега Ивановича, скорее всего передаст пронскому князю.

— Обращаю твое внимание, божественная царица, на то, что Дмитрей ныне друг и данник Мамая и его ставленника Мухаммеда-Булака. Целое лето провел в ставке Мамая…

— Знаю, — сказала Тулунбек. — Москва платит дань разбойнику Мамаю. Московский коназ ещё пожалеет о том…

— Ныне самое время помочь моему государю, — подхватил Епифан, — и если ты, великая царица, окажешь ему помогу, то Олег Иванович, опытный воевода, сумеет дать укорот Дмитрею Московскому.

Тулунбек спросила, какой численности войско просит рязанский князь, на что Епифан ответил: для победы над сильным соперником, каковым является московский князь, Олегу Ивановичу потребуется тысячи четыре ратников дополнительно к тому войску, которое он имеет сам. И хорошо бы, если бы ханша направила в Рязань мурзу Салахмира, с которым у рязанского князя давние приятельские отношения. За Салахмира, коль тот не прочь, рязанский князь отдал бы замуж свою сестру Анастасию.

Тулунбек вопросительно повернула головку с водруженной на неё боккой к приближенным. Павлиньи перья в бокке заиграли в свете стеклянной масляной лампы больших размеров, подаренной египетским султаном ещё хану Узбеку. Ее немой вопрос к приближенным означал: как быть? С одной стороны, хорошо бы дать помощь тому, кто считает себя улусником не Мамая, а её, царицы Тулунбек. С другой, по нынешним временам, когда ей самой угрожают со всех сторон, — могла ли она быть излишне щедрой? В глазах своих приближенных она прочла: отказать в помоге. Повернула голову к рязанскому послу:

— Коназ Рязанский хочет породниться со знатью Золотой Орды. Это доказывает — он искренне хочет быть не только нашим данником, но и нашим надежным другом. Однако… (Епифан замер)… однако Салахмира среди нас нет — он в степях.

Епифан понял, что царица едва не отказала ему в его просьбе о помоге, и лишь нежелание оттолкнуть от себя рязанского улусника, который, в таком случае, мог бы, как и московский князь, переметнуться на сторону Мамая, её врага, в последний момент заставило её несколько смягчить жесткость ответа. И все же надежда, хотя бы и крохотная, была подана. Епифан ухватился за эту надеждочку:

— Пошли, божественная, за ним своих людей! Князь Ольг Иванович не забудет твоей милости…

— Но Салахмир далеко в степях.

— Я бы щедро оплатил труд этих людей…

Епифан ввинчивал в неё свой просящий, свой умоляющий взгляд, чувствуя, что без настойчивой и униженной просьбы ему не добиться того, без чего ему и возвращаться-то домой невозможно.

Подумав, царица смилостивилась и сказала, что постарается подобрать таких людей, которые сумеют отыскать уехавшего в дальние степи Салахмира. И отпустила его. Пятясь к выходу и низко кланяясь, Епифан Кореев готов был от радости выскочить из самого себя. В то же время он разочарованно подумал о царице: "Слаба".