Случай с князем Репниным

Царь в последние дни пребывал в приподнятом настроении: королем Ливонии был избран Магнус, младший брат датского короля. Такой ход игры шел на пользу московскому государю, и Иван Васильевич рассчитывал, что держит в руках главные козыри. Следующий ход должен быть его, а уж царь подберет карту, чтобы покрыть ею с головой двадцатилетнего датского принца.

По Европе бродили слухи, что принц расточителен и любит погулять, а значит, нуждается в больших деньгах. Что он будет иметь и деньги, и земли, если согласится принять покровительство московского государя. Утром во двор Ивана Васильевича прибыл посол, который сообщил на словах, что Магнус не отказывается от такой поддержки.

В знак особого расположения к посланцу принца Иван Васильевич устроил пир. Народу набралось множество: бояре, окольничие, между ними засели матерые вдовы, а у самой двери дворяне и жильцы.

Хозяева без конца поднимали кубки и заставляли посла с челядью выпивать до самого дна. Датский барон степенно поднимался из-за стола, кланялся на три стороны и глотал содержимое. Потомок викингов был белолиц, с густой светлой шевелюрой, которая волнистыми завитками спадала на его широкие плечи. Глядя на его могучую фигуру, сотканную из морского ветра и волн, верилось, что его бездонная утроба способна вместить в себя и бочку вина. Однако русский хлебосол нашел и на него управу: после двенадцатого кубка датчанин малость размяк, после семнадцатого барона стало клонить ко сну, а после двадцатого вельможа осоловел и скатился с лавки под стол.

Радости бояр не было предела. Остался доволен и государь — напоили-таки, черти! Только так и провожала челядь гостей с царского двора. Что это за веселье, если званый гость на своих ногах до дома дошел?

Пятеро дюжих рынд с трудом подняли тело великана на плечи и, сгибаясь в коленях, поволокли его, распластанного и бесчувственного, из Трапезной.

Прерванный пир — все равно что птица, сбитая на лету стрелой. Веселье продолжили и без иноземного посланца.

Иван Васильевич гаркнул, и на его зов вбежали шуты и скоморохи, которые тотчас заполнили звоном бубенцов и звуками флейт всю трапезную.

— Пляши! Пляши! — орал самодержец, хлопая в ладоши. — Кто и умеет веселиться, так это русский человек! Устал я от этих степенных разговоров за столом, а по мне, лучше веселье, да такое, чтобы рожу от смеха свело!

Привели девок, которые расселись между боярами и окольничими и звонким смехом отзывались на легкие шлепки и слабое потискивание. Иван посадил к себе на колени Калису и, не стесняясь, мял ее грудь. Было видно, что ласка государя не всегда доставляла ей радость, и маленькие губки болезненно кривились.

Понацепив хари, шуты высоко подбрасывали ноги, веселя государя и бояр, а потом карлицы стали изображать спесивого датчанина, когда он поднимался с кубком в руках.

Иван веселился все более.

— Вот она, порода! Ее даже карлицы сумели рассмотреть. А спеси в бароне столько, что на троих королей и одного царя хватит!

В центре стола сидел князь Репнин. Четвертый десяток он заседал в Думе. Не по возрасту рано получил боярский чин, некогда был любимцем Василия Ивановича и жалован почившим государем волчьей шубой. Он проводил время не только в прохладных сенях Грановитой палаты, где обычно заседала Дума, князь отличался и на поле брани, сражаясь с польским воинством. Именно полк Матвея Репнина одним из первых вошел в Смоленск, отвоевав у шляхтичей древнюю русскую землю. Вот тогда и был замечен молодой воевода великим князем: оклад получил изрядный, а еще тремя имениями под Москвой пожалован. Дважды он возглавлял посольство в Польшу, где добивался мира и возвращения остальных смоленских земель.

Матвей Репнин привык к уважению, и окольничие издалека приветствовали именитого боярина. Князь прослыл аскетом: рано овдовев, он так и не женился, продолжая хранить верность усопшей супруге. Двое его сыновей уже начинали входить в силу и получили первый боярский чин. Матвей Репнин казался за царским столом чужим и напоминал пустынника, который, пробыв многие годы в одиночестве, случайно забрел на гулянье во время греховного Ивана Купалы, да и остался, не ведая, что же делать. Задержаться — грех, и уходить нельзя — кто же еще, как не святой путник, направит на праведный путь.

Иван Васильевич не отставал от скоморохов. Огромная лохматая харя скрывала обличье беснующегося царя. Звон от бубенцов стоял такой, что казалось, разверзлась земля, выпуская на поверхность шальную силу. Карлики и карлицы кружились вокруг самодержца.

Вдруг Репнин заплакал. Слезы боярина вызвали недоумение даже у скоморохов, и звон бубенцов ослаб.

— Что ж ты печалишься, князь? А ну повеселись с нами!

Иван Васильевич, сорвав харю у одного из шутов, нацепил ее на Репнина.

От нового хохота зазвенели на столах братины, дзинькнули кубки.

— Матвей, ты бы не снимал харю, так и ходил бы с ней!

— Князь, к лицу тебе личина!

— Царь Иван Васильевич, за что же ты своих холопов верных позоришь?! — сквозь слезы причитал князь. — Аль не угодил тебе чем? Аль службу свою нес не исправно? — глухо через маску раздавался голос боярина.

Новый хохот заставил проснуться задремавших бражников, а в углах потухли свечи.

Матвей Репнин сорвал с лица маску и долго топтал ее ногами, как будто хотел расправиться с самим дьяволом. Однако черт восстал в образе карлиц, которые взяли боярина в круг и, тыча перстами в его раскрасневшееся лицо, продолжали хохотать.

— Не государь ты, — неожиданно взъярился боярин, — а скоморох всея Руси! Не землями тебе править, а шутов своих этой харей веселить. Будет тебе, Иван Васильевич, что в наследство детям передать, харю им оставишь, что на рожу нацепил.

Иван Васильевич сорвал в гневе маску. Тишина вокруг.

— Это ты мне говоришь… холоп! — Голос самодержца срывался от злости. — Мне?! Государю своему?!

Все произошло быстро — махнул царь Иван рукой, и Матвей Репнин рухнул замертво.

— Унесите князя, — распорядился самодержец, сжимая в руке кинжал, — всегда не любил, когда мне веселье хотят испортить.