«За упокой рабы божьей…»
Григорий Захарьин лично отвечал за здоровье племянницы. В первый день боярин не пускал никого, приказал царицу поить святой водой, настоянной на мощах, знахаркам повелел прыскать в углы заговоренную воду и ставить траву против бесов, шептать над государыней молитвы и совершать наговоры.
И действительно, царице полегчало, едва она испила святой воды. Краснота с лица ушла, и она попросила бульона.
Захарьин, глядя на Анастасию, лепетал:
— Все святая водица! Это она чудеса делает. В позапрошлом году девка слепая прозрела, когда ее святой водицей окропили. А в этом году старцу — он совсем не ходил, помирать собирался — дали испить животворящей воды. Так потом этот старец лет на тридцать помолодел! А наша Анастасия Романовна еще через костры сигать будет! Почему водица та чудодейственна? А потому, что на мощах старцев настоена, которые весь свой век вере служили. Вот их святость на людей и переходит.
Девки, которые гуртом вились вокруг конюшего и прислуживали царице, охотно соглашались:
— Истинно так, Григорий Юрьевич. — И, уже обращаясь к государыне: — А ты, голубушка-матушка, еще испей, вот тогда тебе совсем хорошо станет.
Царица пила, и жар спадал.
Григорий Юрьевич, раздвигая животом сгрудившихся девок, наклонялся над племянницей, трогал ладонью ее лоб.
— Денька два пройдет — и царица совсем поднимется.
Однако к вечеру Анастасии сделалось худо. Не помогали уже настои трав, напрасны были заговоры, но Григорий Юрьевич по-прежнему не доверял лекарствам. Боярин просто не допускал до себя немца. Всякий раз велел говорить, что его нет, ссылался на занятость, а однажды, столкнувшись с Шубертом в коридорах дворца, просто обозвал его проходимцем.
Лекарь бегал со склянкой зелья за конюшим, умолял передать его царице, но боярин был непреклонен.
— Анастасию Романовну отравить хочешь?! — орал он. — Государь еще не ведает про твое лукавство.
Шуберт удивленно таращил глаза, лопотал что-то на своем языке, а потом, догадавшись, что его не могут понять, живо коверкал русский:
— Как отравлять?! Государь велел царицу лечить! Вот я за ней ходил!
Он уж понимал, что с конюшим будет непросто — боярин держал в своих руках такую власть, какой, быть может, не обладал сам царь. А если не помочь царице сейчас, то уж к вечеру будет поздно. Вот тогда заплечных дел мастера натешатся!
Григорий Захарьин остановился, видно, просто так от этого чужеземца не отделаешься. Еще чего доброго и царю нашепчет. Ивана конюший не боялся, однако вести неприятный разговор было в тягость.
— Чтоб тебя!.. Ладно, давай скорее свое зелье, — протянул боярин ладонь, смирившись.
Немец, опасаясь, что Захарьин раздумает, быстро извлек из штанины склянку и сунул ее в растопыренную ладонь.
— Мне на царицу взглянуть нужно, — настаивал лекарь.
Конюший видел, что ему уже не устоять против этого напора, и махнул рукой:
— Пойдем.
Царица лежала под многими покрывалами, однако облегчения не наступало. Анастасию знобило, и она просила все больше тепла. Ближние боярыни и сенные девки неустанно хлопотали вокруг нее, пеленали в теплые простыни и одеяла.
Лекарь Шуберт взял руку, потрогал лоб, заглянул в рот, приложил ухо к груди, а потом, повернув злое лицо к Захарьину, выговорил:
— Царица умрет, если твоя дурная башка не даст ей лекарство! Царь сказал, что если она умрет, то мне рубить голова! Мой покажет, что виноват боярин, — в сильном волнении Шуберт коверкал русские слова. — Дал бы он лекарство, царица была бы живой!
— Ты, немчина, свой пыл умерь! И нечего здесь вороном поганым над царицыным ложем кружить! Чего смерть кликаешь?! Дам ей твое лекарство, но если завтра от него лучше не станет… царю на тебя пожалюсь! А теперь прочь иди, не видишь, что ли, что государыне совсем худо сделалось.
Немец уходить не думал. Его не запугали угрозы конюшего.
— Я не пойду, пока царица не поправится!
— Пес с ним! — в бессилии махнул рукой конюший. — Может, оно и к лучшему.
Шуберт поскидывал с государыни одеяла, перевернул ее на живот и, вызывая рвоту, протолкнул ей в рот два пальца. Заглянул царице в глаза, потом велел позвать кравчего, который испил лекарство, перекрестившись на образа. Только после этого Захарьин разрешил дать его Анастасии Романовне.
Государыне полегчало через час. Она открыла глаза и попросила пить, потом пожелала видеть сына Ивана и младенца Федора. Привели малышей, поставили перед постелью матери. Анастасия Романовна поцеловал обоих сыновей, а потом сказала горестно:
— Чую, последний раз сыночков милую.
Конюший расчувствовался, присушил слезу платком, а потом заверил:
— Все будет хорошо, матушка, ты только держись покрепче.
— Держусь я, дядюшка. Сколько сил моих есть, держусь.
Шуберт ушел, когда Анастасия Романовна малость окрепла. Перед тем так отправиться в свои покои, он долго твердил Захарьину, чтобы вызвали сразу же, как царице занедужится вновь. Григорий Захарьин согласно кивал и убеждал Шуберта:
— Сделано будет, немец! Обещаю.
Похоже, он и впрямь поверил в искусство лекаря.
А когда немчина удалился, Григорий Юрьевич немедленно распорядился:
— Склянки с зельем, что Шуберт принес, выбросить в помойную яму! Не доверяю я этому латинянину. Если кто и желает отравить царицу, так это он! Врачеватель хуже колдуна. Никогда не знаешь, чего он подмешал в склянке. Лучше всякого снадобья — это святая вода, она и мертвеца с постели поднимет!
Точно так думали и боярышни. Смахнули сенные девки со стола склянки Шуберта и бросили их в корзину.
Боярин Захарьин продолжал:
— Вечером царице дашь камень безуй, он от всякой отравы помогает. Ох, угораздило же! Молитесь, девоньки, молитесь! Может, и пройдет беда стороной.
Весь следующий день Григорий Захарьин отпаивал царицу святой водой. Немец Шуберт оставался в полном неведении, полагая, что Анастасию лечат зельем, но когда на его глазах один из дворовых людей зашвырнул ворох склянок в мусорную кучу, он пришел в ужас.
— Я все скажу про вас государю! Ваша милость хочет заморить супругу цезаря!
Врачеватель в ярости наблюдал за тем, как лопаются склянки под тяжелыми сапогами караульщиков. Зелье растекалось мутными грязными лужицами, медленно просачивалось через серую землицу, оставляя на поверхности белый пенистый налет.
Как объяснить это варварам, что раствор он готовил из лучших трав, что отстаивал его полгода, потом процеживал четыре недели, еще месяц оно выдерживалось и только после того стало годно к употреблению.
Этим лекарством он лечил принцев! И вот сейчас оно ушло в землю.
К лужице подбежала огромная рыжая псина, которая, втянув в себя горьковатый воздух, невольно фыркнула и побежала прочь.
Лужица растаяла.
Все! Шуберт почувствовал на шее холодное прикосновение стали.
К царю! Немедленно! Полы кафтана казались врачевателю неимоверно длинными, он путался в них, спотыкался и падал.
— Я же говорил!.. Я же говорил! Теперь я знаю, кто заморил царицу!
У дверей государевых палат лекаря остановил дюжий рында, преградив плечом дорогу, вопрошал сурово:
— Куда, немчина, прешь?! На отдыхе государь!
— Заморят царицу! — бормотал Шуберт. — Григорий заморит! Лекарство не дает!
Рында недоверчиво скривился:
— Виданное ли дело, чтобы дядя племянницу заморил. Да еще царицу.
И тут дверь распахнулась, и на пороге предстал государь. Выглядел он усталым, кожа на щеках потемнела и высохла, из-под шапки клочками торчал пегий волос.
— Чего хотел? — спросил Иван.
— Лекарство боярин Григорий царице не дает. Водой поит. Умрет царица! — заклинал Шуберт.
— Лукавишь, немец! Говорил я с Григорием Юрьевичем. Зелье твое дает, однако государыне лучше не становится. Если царица умрет… станешь на голову короче.
— Государь, ваше величество, взгляни! — показал Шуберт осколок склянки. — Вот здесь было лекарство, эту посудину я подобрал на куче мусора.
Опять пауза. Снова Иван Васильевич размышлял.
— А чего пустую склянницу хранить? — пусто отозвался государь и, повернувшись к врачевателю спиной, удалился.
Царица металась в жару. Бредила, исходила холодным потом, а в короткие минуты сознания призывала к себе детишек и Ивана.
Послали за государем.
Он явился не сразу, а когда пришел, то на шее у него бояре не увидели великокняжеских барм.
Вся гордыня осталась за порогом. Ни к чему самоцветы, когда страдала душа.
Терем был залит светом, и на лице у Анастасии можно разглядеть каждую черточку. Царица умирала.
— Запахните окна! — распорядился Иван. — Не время, чтобы настежь отворять.
Закрыли окна, прикрыли стекла черным бархатом. Глубокой скорбью на лице Ивана и ближних бояр легла тень.
— Государь, я говорил, что нужно давать лекарство! — стонал врачеватель. — В том, что произойдет, я не виноват! Цезарь, будь милостив, я сделал все, что мог! Я давал это лекарство австрийскому эрцгерцогу, английской королеве. Я имел за это орден от самого папы! Это лучшее лекарство, которое известно на сегодняшний день!
Иван Васильевич не слышал глупца Шуберта, не видел стоящих рядом бояр — перед ним было желтое, измученное неведомой болезнью лицо жены. Кто-то из ближних рынд подтолкнул лекаря и вывел его вон.
Иван горевал, не стыдясь слез. Рожденный царем и не склонившийся в жизни ни перед кем, сейчас Иван стоял на коленях перед умирающей Анастасией.
— Что же ты делаешь, господи? Почему единственную радость отнять хочешь? За что же, господи, ты меня так сурово караешь?! Или, может быть, я мало молился и строил храмов?! Или мало я горя изведал с малолетства, оставшись без отца и без матери? — Глядя на царя, не могли удержать слез и бояре. Они уже простили ему беспричинные опалы, крутой нрав. Иван каялся искренне, кусал сжатые кулаки, растирал по щекам слезы. — Настрадался я! Так почему же детям моим такая участь — остаться без матери! Господи, сотвори чудо, сделай так, чтобы царица выздоровела.
У постели Анастасии стоял и Петр Шуйский. Он скорбел вместе со всеми боярами: перекрестился на огромный крест, висевший в голове у царицы, и приложил рукав к глазам.
В тени прятался Василий Захаров. Перед ним на столе горшочек с чернилами и перо: мало ли чего Анастасия захочет? Может, духовную писать придется. Макнул думный дьяк перо в киноварь и вывел красным: «Царица Анастасия Романовна в духовной своей повелела…»
Повернувшись к боярам, горько выдохнул: — Беда-то какая!
Для всего двора было ясно, что смерть уже накрыла Анастасию простыней и ждет того часа, когда царь наконец выплачет свое горе, чтобы забрать ее с собой.
— Господи, почему же столько бед на меня одного! Сначала первенца у меня отобрал, а теперь и жену отнять хочешь. Только она одна меня и понимала, только она могла простить мне мое убожество и грехи. Все порушилось!
Царицу часто рвало, и одна из сенных девок, стоявшая рядом, тотчас вытирала Анастасии полотенцем испачканный рот. Иногда она открывала глаза и подзывала Ивана.
— Детишек береги, — шептала государыня.
А костлявая с косой уже затягивала из простыней на шее у Анастасии тугой узел. Захрипела царица и преставилась.
Анастасию Романовну хоронили перед первым Спасом, когда уже пасечники выламывали в ульях соты и повсюду в округе стоял медвяный дух. Он смешивался с ладаном и щипал глотку, да так, что накатывалась слеза.
Иван шел за гробом и рвал на себе волосья. Осиротелый. Потерянный. Вдовец! Никто из бояр не смел приблизиться к самодержцу, чтобы поддержать его под руки. Горе было настолько велико, что рядом с царем уже ни для кого не оставалось места.
Уныло тянулась панихида. В соборе ярко горели пудовые свечи. Народ заполнил все улицы и переулки. Собор тонул в многоголосье и уже давно не мог вместить желающих.
Обещала быть богатой милостыня.
Гулко гудел колокол, и множество рук, подчиняясь неведомой команде, тянулось ко лбу и осеняло себя знамением.
— Царь-то все мечется, — пробежал слушок по толпе.
— Волосья на себе рвет.
— Совсем обезумел.
— Негоже в таком возрасте во вдовстве пропадать. Ох, негоже!
Вместе со всеми у собора стоял Циклоп Гордей. Он мало чем отличался от большинства собравшихся, правда, ростом повыше и плечи поширше, чем у иных. Перекрестился разбойник на крест, посмотрел по сторонам, а потом повернулся к стоящему рядом монаху с рваными ноздрями и обронил невзначай:
— Пускай ближе к собору подходят. Вот где деньги! Там и милостыня побольше и вельможи познатнее. Вот где кошели обрезать можно, а в такой толчее разве доищутся! И чтобы ни единой гривны себе не взяли, все на братию потом поделим.
— А если бродяги Яшки Хромого встретятся?
— Деньги у них отбирать, а самих нечестивцев лупить нещадно! Нечего по нашей вотчине рыскать. У них посады и слободы имеются, вот пускай с них и взыскивают! И не робеть! — напутствовал тать. — Боярам сейчас не до нас, а такой день, как нынешний, не скоро придет.
Гордей усмехнулся, подумав о том, что сегодня многие из царских вельмож не досчитаются своих червонцев. Этот день должен стать испытанием для многих бродяг, которые делом должны заслужить право быть принятыми в братию Гордея. А позднее, когда город оденется во мрак, при свете огромного костра новые обитатели Городской башни будут давать клятву на верность Циклопу Гордею: знаменитый тать поднимет каждого бродягу с колен, поцелует в лоб и даст кличку, с которой ему жить дальше.
Нищие жались к собору все теснее. Караул уже с трудом сдерживал натиск, и только иной раз, перекрывая общий гул, тысяцкий орал на первые ряды, веля податься от изгородей.
Народ был назойлив, перелезал через ограду и двигался прямо на паперть, где стояли низшие чины. А когда из собора показались бояре, толпа отхлынула враз.
— Митрополит-то не удержался, разрыдался мальцом, когда царицу в могилу опускали, — вынес на площадь новость, которая тут же была подхвачена рядом стоящими, Иван Челяднин.
— На государе-то лица нет, — говорили другие.
Царь не смотрел по сторонам, шествовал сам по себе. Шапка сбилась набок и держалась неведомо как, а кафтан не застегнут вовсе. Свеча в его руках потухла, кто-то из бояр запалил почерневший фитиль, и огонь в ладони царя запылал вновь.
А когда государь с боярами ушел, двое рынд выволокли огромную корзину с мелочью и стали швырять монеты во все стороны, приговаривая:
— Выпейте, честной народ, за упокой рабы божьей царицы Анастасии Романовны.
