Сыск
Утром ветер распалил уже потухающие костры, и огонь запылал снова. Однако к обедне пламя притомилось, после чего один за другим к пепелищу потянулись люди. Шли они неторопливо, сполна нагрузив на понурые плечи скарб. Жители возвращались неохотно — так трудно бывает идти к свежим могилам.
К полудню в Москву слетелись скопища мух, которые кружили над смрадом, атаковали всякого, кто посмел явиться в город, садились полчищами на лицо, норовили залететь в рот, лезли в уши. От них не было спасения, казалось, что Москву они облюбовали под свое жилище, которое в несколько дней превратилось в место, дышащее зловонием.
Горожане стаскивали истлевшие трупы в телеги и отвозили на погост, которым служила огромная глинистая яма, вырытая за посадами. Мучеников укрывали лапником, окуривали ладаном и, спешно прочитав отходную, закапывали. Потом мужики тихо возвращались обратно. Они цепляли баграми обугленные бревна и свозили их далеко за город, только не было здесь ни ямы, ни священников, ведь молитвы бревнам не нужны.
Мужики, утирая со лба пот и сажу, невесело делились между собой:
— За неделю не растащить, эко работы сколько! А в Белом городе бревен аж до стены навалено.
Еще не были расчищены улицы, еще кое-где тлели бревна, а плотники уже шли в лес и ладили срубы. А через два дня избы выстроились на берегу Яузы и Неглинной в длинные улицы, вдоль которых расхаживали горожане и посадские и среди свежевыструганных ладненьких избенок подбирали дом и для себя. После чего сруб отвозили в Москву и ставили на очищенное от гари место.
Не утихла еще боль от потерь, едва выветрился запах дыма и гари, а город уже спешил жить новым днем. Всюду постукивали топоры, весело бранились между собой плотники, и один за другим в разных концах города резными шатрами поднимались хоромины.
Город еще был мертв, но базар уже отдышался. С окрестных деревень, как и прежде, потянулись в Москву крестьяне с луком и репой, вдоволь навезли мяса, а с реки в огромных деревянных кадках рыбаки волокли на торг рыбу.
Вдовые бабы сиротами ходили меж лавок и нашептывали:
— По наговору Москва сгорела! Истинный бог, по наговору!
Им вторили кликуши:
— Одна посадская баба говорила, что перед самым пожаром видела, как лихие люди на кладбище вырывали мертвецов, у них доставали сердца и кропили их водой. Вот потому Москва и загорелась!
— А то как же! Так оно и было. С чего бы это тогда стольной вспыхивать, — говорили другие согласно.
Слух быстро разошелся по всей Москве — его пересказывали на всех базарах, им встречали всякого входящего в город. Этим же слухом и провожали. Скоро он разбежался по всей Руси и, подобно нахалу, пинком отворил царские покои, где заставил бояр повторить государю сказанное кликушами и бабами, обезумевшими от своего вдовства.
Иван находился в Воробьеве. Хмыкнул себе под нос и удивился:
— Хм… так, стало быть, выходит, посадская баба эту невидаль углядела?
— Углядела, государь, — убежденно заверяли бояре. — Народ говорит, что не только она одна видела — юродивый Гаврилка, что у церкви Николы Мокрого сидит, тоже видел. Этих мертвецов всех обобрали, исподнее с них поснимали и по всей Москве нагишом таскали, а сердце под избы подкладывали, оттуда и пошел пожар. Вот потому Москва в нескольких местах и вспыхнула.
В Новоспасский монастырь, временное пристанище митрополита, царь выехал в сопровождении большого числа бояр. В обитель был отправлен скороход с известием, и чернецы уже стояли на дорогах, встречали государя, перед вратами — сам игумен, окруженный почтенными старцами.
Иван не показал гордыню. Сошел с коня недалече от монастыря и оставшийся путь проделал пешком. Он шел не для того, чтобы накормить братию, и совсем не затем, чтобы прочитать очистительные молитвы, а для того, чтобы поклониться митрополиту.
Бояре уже сказали царю, что владыка расшибся о землю, а знахари и немецкий лекарь, которые затем осмотрели Макария, сообщили, что у митрополита целый день из горла шла кровь, но к утру унялась, а через сутки он уже просил постного куриного бульона.
Иван знал митрополита суровым властным стариком, который уверенным шагом расхаживал по дворцу и только одним своим видом пугал бражничающую дворню. Макарий был грузен, но шагал всегда легко, и мерный стук посоха не умолкал в коридорах и покоях дворца.
Однако сейчас перед Иваном лежал сломленный тяжким недугом старик. Ноги его были перетянуты холстиной, лицо высохло, а желтый лоб казался безжизненным. У постели митрополита, пряча рыдания в рукав, — молоденький послушник.
— Не хнычь! — беззлобно ругал владыка мальца. — Настоящий монах плакать не должен. — И, слабо махнув рукой, добавил: — Да и веселиться тоже. — Оборотясь на скрип двери, заметил царя, который не решался переступить порог. — Заходи, Ванюша, дай же я тебя обниму по-отечески. Встал бы я и к тебе навстречу вышел, да вот ноги не идут. Ты мне тут немецких лекарей выписал, они меня все зельем поили. Ты их, государь, обратно забери! Не верю я латинянам. Они толкуют, что, дескать, кровь мне из горла уняли. Врут, Ванюша. Не они этому способствовали, заговорщиков я к себе призвал, вот они кровь и заговорили. Как же ты сам, государь? Вижу, щеки впали, уж не пост ли решил держать?
— Меня во всем вини, владыка, — неожиданно стал каяться Иван. — Грешил я много, распутничал, вот меня господь и карает за это.
— Наговариваешь ты на себя, Иван Васильевич, — встрял в разговор Челяднин. — Не твоя вина в этом. И как город мог сам по себе загореться? Здесь без колдовства не обошлось! Ведуны и чародеи все это. Вся Москва только об том и говорит. Сердца у покойников вырывают и под дома подкладывают.
— Ишь ты, — подивился митрополит, он даже чуть приподнялся на локтях, чтобы лучше видеть говорившего боярина.
Челяднин продолжал страстно:
— Тьма народу сгорело, до сих пор всех схоронить не можем, каждый день убиенных из-под пепелища вытаскиваем. Вот давеча бабу раскопали, так она с пятью дитятями в пламени сгинула. А муж ее от горя рассудка лишился, без шапки по Москве бегал! Что с ним поделаешь… очумелый! Вот так, владыка.
— А еще сам ты едва не убился, блаженнейший, — поддержал Челяднина боярин Петр Шуйский. — Чего канатам-то зазря рваться, ежели это не дьявольский промысел? Ладно ты в обители спрятался, здесь чародейство бессильно, а так и от тебя, владыка, темным силам не отстать. — Шуйский обернулся к царю. — Сыск надо учинить, Иван Васильевич, всех супостатов казнить!
Не так давно он был возвращен государем из ссылки и сейчас занял место не только среди ближних бояр, но даже сумел снискать расположение молодого царя, доверившего ему по прибытии в Москву возглавить Челобитный приказ. Боярин частенько вспоминал слова старшего караульничего, сторожившего его в темнице: «Ты, Петро, не горюй, попомнишь мое слово, пройдет опала государева! Опять он тебя к себе призовет. Больно накладно для государства, чтобы такими мужами раскидываться».
Тогда слова караульничего казались насмешкой. Но тюремщик прожил долгую жизнь и знавал случаи, когда вчерашними прощенцами подпирался государев трон.
— Сыск, говоришь? — задумчиво протянул самодержец. — Вот ты и разыщи. Всех колдунов повытравим!
…Петр Шуйский встречал гостей на красном крыльце, а они явились все разом, будто сговорились. Остановились у рундука, перекрестились и поднялись к Петру.
— Рад несказанно, — встречал прибывших большим поклоном боярин. Гости также трижды ударили челом. — А вот это хозяйка моя, Марфушенька, — подтолкнул он вперед рыхлую бабу с провисшим задом, которая, подобно юной девице, прятала полное лицо в край платка. Это была честь — хозяйку дома показывали самым именитым гостям. Бояре поклонились и ей, задержав слегка у земли поклон.
Стол был уж накрыт, шустрые девки прислуживали боярам и окольничим: наливали вина, расставляли блюда. И когда гости уже стали икать от сытной и жирной пищи, Шуйский прогнал челядь и заговорил о главном:
— Я тут сыск устроил, как мне Иван Васильевич наказывал. Двух татей изловил, а они-то и показали, кто город подпалил. — И, вытянув шею, словно намеревался дотянуться до самих ушей бояр, произнес: — На Яшку Хромого указали да еще на Гордея Циклопа.
— Ах, вот оно как! — встрепенулись разом бояре.
А Петр Шуйский продолжал:
— Поначалу тати помалкивали, а как заплечных дел мастера стали по пяткам лупить, так сразу во всем и признались. Рассказали, что запалили Москву во многих местах, вот потому она и вспыхнула разом.
— А как же про покойников и сердца человеческие? — усомнился Юрий Темкин.
— Выдумки все это и блажь! Яшка Хромой не дурак, об этом он велел нищим на базарах говорить. Вот молва потому и разошлась.
— Казнить его, злодея!
— Да разве его, окаянного, сыщешь?! Он, видать, в лесу где-то сидит.
Петр Шуйский терпеливо дожидался, когда бояре поутихнут, и продолжил:
— Яшка Хромец, конечно, злодей, только мы и до него доберемся. Но есть во дворце которые пострашнее самого Яшки будут.
— О ком ты, Петр? — оробели бояре.
— О княгине Анне Глинской со своими отпрысками, вот о ком! Как Елена царицей стала, так она всю свою нищую родню в Москву перетащила. Только гляньте, бояре, какие они себе имения за Земляным городом повыстраивали! Все в золоте ходят. Где его не нацепили, так это на заднице! А вспомните, государи, как Елена бояр обижала? Кого живота лишила, а кого в ссылку отправила. Говорили мы ей, бедовой, что отрыгнется наше горюшко сполна, вот раньше времени и сгинула царица. Только расчет у нас с Глинскими неполный, до сих пор Юрий и Михаил ходят задрав голову. Считают, что Гедиминовичи познатнее Рюриковичей будут. А ведь Гедимин всего лишь слугой был, своему хозяину сапоги с ног стаскивал. А Рюрик — князь потомственный!
— К чему ты клонишь, Петр, говори как есть. Мы сами от Глинских настрадались, поймем тебя, — пробасил Челяднин.
— А я вот к чему это говорю. Скажу государю, что во всем Глинские повинны, будто бы они Москву подожгли, а вы мне в том пособите. Государь-то молод еще, не так давно из колыбели на землю спрыгнул. Ежели мы все разом ему нашепчем, тогда он Глинских назад в Литву отправит.
— А ведь дело говорит Петр, — поддержал брата Федор. — Князья Шуйские всегда ближе всех к трону были, а сейчас теснят нас всякие чужеродные. Теперь вот Захарьины появились. Царица-то, сказывают, тяжелая, к Христову дню родить должна, тогда Захарьины Шуйским и шагу не дадут ступить.
— Ничего, мы еще и до Захарьиных доберемся, дай только срок, — зловеще произнес Петр Шуйский.
Хоромы Петра Ивановича гости покидали хмельными. Федор и вовсе до упаду напился, подхватили пьяного боярина под руки радивые слуги и бережно уложили в телегу на сено. Петр проводил гостей до самых ворот, а потом махнул на прощание рукой и вернулся обратно.
— Эй, Яшка, выходи! Где ты там?! — крикнул Петр.
Из сеней вышел Яшка-разбойник, тяжело волоча за собой хромую ногу.
— Слыхал? — спросил боярин.
— Слыхал, — с усмешкой отозвался тать.
— Знаешь теперь, что делать?
— Как не знать, боярин, разумею.
— А теперь ступай… Да не через красное крыльцо! — сетовал Петр Шуйский, вытаращив глаза. — Через заднюю комнату иди да клобук на самое лицо надвинь, чтобы никто не признал, а слуга тебя за ворота проводит.
С Яшкой Хромым Петр Иванович Шуйский сошелся в ссылке, пропадая в Богоявленском монастыре под Вологдой, зарабатывая праведными трудами себе прощение. Именно туда с покаяниями после всякого душегубства любил являться и тать Яков. И кто бы мог подумать, что эта неравная дружба между князем и убивцем может перерасти в нечто большее.
На следующий день по царскому повелению к Успенскому собору, единственному уцелевшему в Москве, караульщики стали сгонять московитов на совет. И когда площадь стала тесной, на помост вышел Петр Шуйский.
— Господа, — обратился он к холопам по-новгородски, — доколе нам бесчинства терпеть от злодеев разных! И года не проходит, чтобы лиха на московских людей не напустили! То мор учинят лиходеи, а то пожар устроят! Вот теперь, господа, собрались мы с вами всем миром, чтобы уличить этих лиходеев и к суду вашему призвать. Кто же они?
Московиты настороженно притихли, слушая боярина, и едва он произнес последние слова, как площадь зашумела многими голосами:
— Глинские!
— Глинские виноваты!
— Княгиня Анна да сыновья ее Михаил и Юрий Москву подожгли!
Юрий Глинский среди прочих бояр стоял на помосте. Он смотрел на чернь, которая только ждала знака, чтобы начать крушить все подряд. Юрий озирался по сторонам, как бы ища поддержки, но видел лишь равнодушные лица бояр — для них он все такой же литовский чужак, каким прибыл сюда.
Петр Шуйский усмирил разгневанную толпу одним взмахом руки:
— Как же это случилось, господа? Может, из вас кто видел? Если так, то пусть выйдет и расскажет все без утайки и страха честному народу.
Сквозь толпу пробрался мужик в потертом зипуне из домотканого сукна. Волосенки его жиденькие выбивались из-под малахая желтой слежавшейся соломой.
— Как же не увидеть такое? Видал! Вот тебе крест, господи, что видал! Чтобы мне света божьего никогда не углядеть, если неправду молвлю. Клянусь образом Спасителя и всеми святыми, ежели я солгал, чтобы мне божьих образов никогда не знать, если хоть слово напраслины выскажу, — яростно убеждал в своей правоте мужик.
— Сказывай.
— Ага. Вечером это было, когда колокола вечерню отзвонили. Я от свата к себе в посад шел. Не ровен час, и ворота могут прикрыть. Я бы и ушел сразу, если бы не увидел, как сани княгини Анны выехали. Нечасто она в город выезжает, вот я и засмотрелся. А тут княгиня Анна подъехала к Никольскому монастырю, с кареты сошла, а за ней девицы — шасть! И под руки ее подхватили. А она от них отстранилась, из-под тулупчика достала горшок и давай водицей ворота монастыря опрыскивать. А на следующий день он и сгорел! Только одни головешки тлеть остались.
Мужик уже давно канул в толпу, а крики ярости не унимались.
— Кто еще видел злодеев? — не сразу унял беснующихся Петр Шуйский.
— Если позволите, господа, я скажу, — протиснулся вперед статный верзила. — Вот господин говорил, что княгиню Анну видел, а я крест целую… видел, как этот ирод, — ткнул детина перстом в остолбеневшего Глинского, — сердца человеческие на кладбище вырезал, а потом в воде их мочил!
— Ах ты, иуда! — потянулся Юрий Глинский рукой к горлу смерда. — Задушу!
Но детина проворно спрыгнул с досок и шустро пробрался через толпу, которая всколыхнулась волной и приняла в себя молодца.
— Юрий Васильевич, шел бы ты отсюда, — сжалился над Глинским Челяднин, — не ровен час, и затоптать понапрасну могут. В собор иди Успенский, — шепнул он ему на ухо, — не осмелится чернь в святое место вломиться.
— Чего мне бояться, ежели я в лукавстве не повинен, — ерепенился князь.
— Смотри же, как народ волнуется, затопчут! И виноватых потом не сыщешь, главные зачинщики при царе останутся и неподсудны будут.
— Глинского долой! Глинского на плаху! — кричали из толпы.
Людское море двинулось ближе к боярам, готовое опрокинуть помост.
У ворот Успенского собора Глинского встретил обожженный пожаром пономарь.
— Что ж такое делается, князь? Да не мешкай ты! Вовнутрь ступай!
За дверьми собора крики черни не казались такими уж страшными, тяжелая дубовая дверь была надежным стражем. А пономарь не унимался:
— Иди сюда, князь, за алтарь прячься! Не посмеют смерды святого места переступить. Ты только не робей, здесь твое спасение.
Глинский прошел за алтарь. Прислушался.
Голос Петра Шуйского даже в церкви казался зловещим:
— Братья, что же это такое делается?! Оскверняют латиняне могилы отцов наших! У покойников сердца вырезают, а потом дома наши жгут. Кто же в этом повинен? Глинские! Латиняне проклятые на Русь пришли, думали и нас в противную веру обратить. А как мы воспротивились, так решили Москву спалить! Они и церкви своим присутствием оскверняют, над образами нашими подсмеиваются, даже крестятся они не пальцами, а ладонью, словно под себя гребут. Попомните мои слова, православные, если не накажем мы Глинских, так они и болезнь тяжкую на нас напустят!
— Бей Глинских! — доносилось до Юрия, и он чувствовал, как страх пробрался вовнутрь, заставил содрогнуться.
Лики святых взирали со стен спокойными, безмятежными взглядами.
— Господи, помилуй! Господи, помилуй меня грешного! — крестился Глинский на все образа сразу, вымаливая милости. — Не дай свершиться смертоубийству.
Крики становились все отчетливее. Взбудораженная толпа приближалась к стенам Успенского собора, а затем ворота содрогнулись от первого удара.
— Да что же вы делаете-то, христопродавцы?! — беспомощно восклицал пономарь, потрясенный увиденным. — Басурмане храмы не рушат, а вы же свои, православные!
Но праведный крик растворился среди людского многоголосья; так же не слышен стон раненого, когда звучат боевые трубы.
Треснул косяк, и длинные щепы ощетинились острыми копьями, царапая нападающую чернь.
— Глинского бей! Глинского долой!
Подобно древкам копья, сухо хрустнули щепы. Путь в собор был открыт, и толпа, оглашая храм проклятиями, ворвалась в притвор. Успенский собор был пуст.
— За алтарем Глинского искать надобно, там он, лиходей, спрятался.
На секунду толпа застыла, и, видно противясь всеобщему замешательству, все тот же голос гневно взывал:
— Бей христопродавца! Это он и его мать с мертвецов на город воду кропили.
И, отринув последние сомнения, разъяренная толпа бросилась к алтарю.
Перепуганного Юрия Глинского таскали за волосья, били в лицо, а потом стали топтать ногами. Боярин обрызгал святые сосуды кровью, хлынувшей из горла, и скоро затих.
— За волосья поганца из святого места! — надрывался Петр Шуйский. — Черту место в чистилище!
Тело Юрия Глинского выволокли из собора, а потом под смех и улюлюканье потащили через орущую и негодующую толпу вон из Кремля. Каждый смерд, наслаждаясь полученной властью, плевал в обесчещенное тело некогда всесильного боярина, который еще час назад был родным дядькой великого государя.
— На торг его! Злодея на позор выставить!
— На позор его!
Из мертвого тела еще не вытекла кровь, она смешивалась с пеплом и грязью, оставляя после себя бурый след, который тут же затаптывала многочисленная толпа.
Тело князя приволокли на московский торг и бросили среди сгоревших лавок. Еще неделю назад на этом самом месте Глинский отдавал распоряжения о казни и милостях. Именно здесь отрубленные головы палачи складывали в корзины, тела бросали на телегу с соломой. Сейчас вместо соломы — пепел, вместо судей и палачей — беснующиеся смерды. Глаза князя были открыты, и он безмятежно и спокойно наблюдал за своим позором.
Сутки Юрий Глинский пролежал на площади. Бродячие псы обнюхивали начинающее смердеть тело, и караульщики, приставленные к убиенному, лениво отгоняли псов. На вторые сутки распухшее, обезображенное тело князя бродячие монахи закинули на телегу и отвезли далеко за посады, где, наскоро прочитав молитву, засыпали землицей, пометив захоронение еловым крестом.
