Должно быть, чуткое ухо коня первым уловило этот звук, и Малыш осторожно потрогал хозяина копытом. Медведев, еще не успевший как следует уснуть, сразу открыл глаза и напряг слух, хотя по привычке не шевельнулся, чтобы ничем не выдать своего пробуждения и обмануть возможного противника, совсем забыв, что он не в открытой степи, а в четырех стенах бревенчатой баньки, где его снаружи и днем-то никто не увидит, а ночью тем более.

Прошла целая минута; прежде чем и он услышал странное редкое постукивание, и еще одна, прежде чем догадался, что оно означает: кто-то, стараясь не шуметь, пробирался к дому, но не со стороны дороги, а с противоположной — от невидимого берега Угры, который находился где-то внизу за крутым обрывом, причем пробирался очень осторожно, ощупывая дорогу впереди себя палкой, и вот когда палка натыкалась на корягу или камень, тогда и раздавался этот короткий глухой звук.

Приникнув к щели между рассохшимися бревнами, Василий разглядел едва заметную в холодном лунном свете тропинку, ведущую от развалин дома к обрывистому берегу, и врытую в землю лавку у самого спуска к реке в дальнем конце тропинки.

И вот там-то, возле лавки, вдруг неожиданно, словно из-под земли, появился обтрепанный нищий с посохом в руке и грязной сумой через плечо: вид убогий, одежонка жалкая, старые истоптанные сапоги, длинные космы белых волос свисают из-под рваной шапки на плечи, седая борода и усы скрывают все лицо, и на вид кажется, что это человек немолодой, хотя фигура у него стройная, гибкая, плечи не сутулятся, а поступь осторожна и упруга…

Поравнявшись с банькой, нищий повернулся к ней спиной и остановился, прислушиваясь.

Медведев не мог видеть его лица, и ему ничего не оставалось, как разглядывать посох, который сжимала рука нищего.

Покрытый богатой резьбой набалдашник в виде змеи, обвившейся вокруг суковатого ствола, на самом деле служил рукояткой клинка, спрятанного в деревянные ножны, украшенные узорчатой полоской меди. Но странным было не это — подобные изделия Медведев видел не раз; удивляла тяжесть посоха — рука нищего всякий раз напрягалась, когда он поднимал его, а тупой наконечник оставлял в мягкой почве глубокий след.

Оглядевшись, нищий уселся под березой невдалеке от колодца и стал наблюдать за дорогой.

Нищий сидел неподвижно, Медведев, опасаясь выдать себя, тоже не шевелился, и так прошло около четверти часа, прежде чем на дороге у дома, бесшумно вынырнув из лесу, появился человек.

Это был мужчина средних лет, одетый, как зажиточный горожанин: теплый полушубок, на голове меховая шапка, на ногах добротные сапоги, а с кисти руки свисает нагайка, — стало быть, приехал сюда верхом, а лошадь оставил где-то неподалеку, чтобы добраться до места встречи незаметно. В отличие от нищего, он казался пугливым — постоянно озирался и вздрагивал от криков ночных птиц и обычных лесных шорохов — ясно, что не часто ему приходилось блуждать по ночам в незнакомых местах.

Задрав голову и почесывая густую черную Городу с легкой проседью, он долго разглядывал лошадиный хвост на воротах, потом нерешительно двинулся в глубь двора, боязливо обходя стороной сожженный дом, и вдруг испуганно окаменел, увидев неподвижную фигуру в тени.

Нищий негромко рассмеялся, шагнул навстречу и обнял чернобородого.

— Здравствуй, дорогой брат, — ласково сказал он. — Рад тебя видеть. Давай прогуляемся вон там, по дороге, и обо всем поговорим.

Они удалились и некоторое время прохаживались по дороге взад и вперед, едва видимые на фоне леса, беседуя так тихо, что ни одно слово не долетало до Медведева.

И тут произошло нечто странное. Нищий внезапно передал посох чернобородому, который тут же юркнул в чащу леса, а сам, вместо того чтобы вернуться обратно через двор, быстрым шагом стал удаляться от дома по дороге, ведущей вдоль реки.

Медведев выскользнул из баньки, добежал, пригибаясь, до колодца и, прячась в тени обгорелых зубьев ограды, несколькими прыжками достиг дороги.

В тот же миг прямо напротив него в глубине леса негромко заржала лошадь, и послышался глухой, быстро удаляющийся стук копыт. Ветки не трещали, а копыта ступали по твердой почве — значит, в глубине леса проходила дорога или утоптанная тропинка.

Уже не прячась и не скрываясь, Медведев выбежал на дорогу и бросился вдогонку; нищий резко обернулся и, увидев Василия, нырнул направо, в заросли вдоль дороги — должно быть, там был крутой склон, потому что затрещали под тяжестью тела сломанные кусты и где-то внизу плеснула вода — наверно, посыпались в реку земля и камни; Медведев, не раздумывая, ринулся следом, но, в отличие от нищего, который, по-видимому, хорошо знал местность, Василий лишь предполагал, что там, внизу, находится река, но где именно, на каком расстоянии от дороги и насколько здесь крутой склон — не имел ни малейшего понятия; в результате он очутился в непроходимо густом ивняке, где было совершенно темно, и когда наконец удалось проломиться сквозь него и выбраться на узкую тропинку у самой воды, где-то поодаль впереди послышался характерный плеск вёсел, но он все еще верил в успех, и, лишь пробежав еще сотню саженей вперед и оказавшись на открытом изгибе, с которого противоположный берег неширокой Угры в ярком и холодном свете полной луны был виден как на ладони, Медведев понял, что потерпел поражение.

Три человека находились в лодке, только что причалившей к противоположному берегу реки, — на землях Великого Литовского княжества. Двое из них были, очевидно, простые слуги-гребцы, которые ожидали в лодке возвращения своего хозяина, а третий…

Если бы не длинные белые волосы, Василий, возможно, не узнал бы только что скрывшегося от него позорным бегством грязного оборванного нищего в этом изящном, стройном, одетом в богатое европейское платье дворянине, который выглядел по меньшей мере как какой-то иноземный посол, которого Медведев видел однажды в Москве, перед самым походом в Новгород.

Дворянин заканчивал начатое в лодке переодевание и теперь перекидывал через плечо расшитую золотом портупею со шпагой. Один из слуг проворно выпрыгнул из лодки и, втащив ее на берег, скрылся в зарослях, второй с поклоном протянул хозяину широкополую шляпу, украшенную страусовыми перьями; дворянин взял шляпу, перешагнул через борт лодки и, поднявшись по тропинке на крутой берег, оглянулся. В это время из зарослей выехала карета, запряженная четверкой лошадей; кучером был первый из двух слуг, а второй распахнул перед хозяином дверцу.

Дворянин осмотрел противоположный берег Угры, который только что покинул, и увидел мокрого, грязного, запыхавшегося Медведева, стоящего на узкой песчаной косе у самой воды. Некоторое время они напряженно вглядывались друг в друга, но расстояние и слабый лунный свет не позволили ни одному из них разглядеть черты лица другого. Наконец дворянин отвернулся и в глубокой задумчивости сел в карету, подав рукой едва уловимый знак Слуга захлопнул за ним дверцу, прыгнул на скамеечку позади, кучер гикнул и щелкнул бичом, карета тяжело развернулась и исчезла, выехав на невидимую дорогу за крутым берегов.

Медведев все еще стоял, прислушиваясь к удаляющемуся рокоту копыт и скрипу рессор.

И тут его осенило.

Ничего путного в голову не приходило.

И тут Медведев вспомнил слова, которые часто любил повторять его отец:

Луна ярко сияла на безоблачном небе, зарево за лесом угасало, по-прежнему было тихо, и только со стороны пайсара снова доносился лай собак, которому иногда тоскливым воем вторили из лесу волки.

Медведев решил не подниматься по крутому, поросшему густым кустарником склону на дорогу, а вернуться домой по тропинке, бегущей вдоль берега реки, и неторопливо двинулся в обратный путь.

Вскоре он увидел высоко на берегу, справа, свою лавку над обрывом — тропинка, по которой он шел, поднималась прямо к ней — значит, этим путем добрался до его дома от оставленной позади лодки ряженый нищий.

Медведев уселся на один из гладких валунов у воды и глядел на лунную дорожку, искрящуюся в быстром течении, разбухшей от весеннего паводка порубежной Угры.

Откуда-то справа, со стороны его двора, донесся приглушенный звук человеческих голосов.

Медведев соскользнул с валуна, присел за кустом и осторожно выглянул.

На его лавке, вкопанной над обрывистым берегом реки, спокойно сидели два монаха в черных рясах и мирно беседовали, будто находились у себя в монастыре и вышли перед сном подышать свежим воздухом.

Один — лет сорока, стройный, высокий, худощавый — внимательно слушал, другой — низенький, полный старик — оживленно о чем-то рассказывал. До Медведева долетали лишь отдельные бессвязные слова. Монахи сидели спиной к обрыву, и Медведев спокойно пересек освещенное луной открытое место у воды, затем быстро и бесшумно поднялся по круче слева, проскользнул за обломками частокола к баньке и теперь, спрятавшись за ее углом, оказался совсем близко от монахов, так что мог хорошо разглядеть их и отчетливо слышал каждое слово…

— … Ну и, разумеется, все, о чем я доложил, подробно описано здесь, — сказал толстяк и протянул свернутый в трубку свиток пергамента.

— Господь наградит тебя за труды на благо на шей церкви, отец Леонтий. — Высокий монах взял свиток и, пряча его за пазухой, спросил: — А можем ли мы рассчитывать на Бельского и его братьев?

Медведева поразил его голос — низкий, бархатный, прямо завораживающий.

— За князя Федора ручаюсь, — ответил Леонтий, — поскольку я его духовный наставник, он доверяет мне и прислушивается к моим советам, а вот что до его братьев… Не уверен, но сделаю все, что будет в моих силах. Однако, должен заметить, брат Иосиф, некоторые слова твои смущают меня. Уж слишком часто слышу я подобные от служителей латинского закона там у нас, — Он кивнул головой в сторону Угры. — Тебе, думаю, известно о кострах в Испании и Франции, в огне которых сжигают тех, кого подозревают в ереси?

— Внимательно изучая этот опыт, я как раз и прихожу к выводу, что наша церковь слишком милосердна к внутренним врагам своим. Это ведет к ее ослаблению. Что уж говорить о простых мирянах, если в монастыре подчас трудно отыскать благочестивого инока. Я обошел больше двух десятков обителей — и что же?! — лишь глубокие старцы богобоязненны, юные же служители погрязли в грехах: молятся кое-как, едят и пьянствуют, словно бояре, хуже того — оскверняют себя общением с нечестивыми блудницами! Можно ли долее терпеть это? И заметь, отец, как только началось послабление — сразу открылись пути для ужасных ересей, самая опасная из которых — учение Схарии. Ты хорошо знаешь, как ширится оно у вас, а мне доподлинно ведомо, что корни его проникли и в нашу землю! Как перед лицом такой напасти не печься о защите нашей веры? Как не искать строгих мер для искоренения страшной заразы?! — Горечь в тоне его голоса перешла в ярость: — Я не пожалею сил, здоровья и даже самой жизни, не зря дарованной мне Господом, чтобы поразить эту гидру, и если для этого понадобится огонь — ну что ж! — пусть запылает русская земля тысячами костров, и да развеет ветер пепел еретиков!

Он умолк, перекрестился и отвернул лицо в сторону.

Леонтий вздохнул и мягко заговорил:

— Кто знает, брат Иосиф, может, ты и прав в своем рвении, но я хочу, чтобы во всех делах своих во славу Господа нашего ты помнил о милосердии и о том, что Всевышний учил нас прощать и любить врагов наших. И еще хочу, чтоб не забывал ты о том, что греческая церковь всегда была милостива к заблудшим и тем спасла много душ.

Мой многолетний опыт говорит, что добром и убеждением можно добиться большего, чем казнями и гонением…

Они помолчали, потом Иосиф сказал:

— Ну что ж — пора. Пойдем, крестный, я провожу тебя до брода — здесь, говорят, опасные места.

Он бережно взял старика под руку, помогая ему подняться с лавки, но тот ласковым жестом отстранил его.

— Благодарю тебя, дорогой мой крестник, но мне нечего опасаться. К тому же, ты ведь сам хорошо знаешь — все и так в руках Господа. Прощай, и храни тебя Бог…

Он, поднявшись на цыпочки, поцеловал Иосифа в лоб, а тот, склонившись, почтительно прикоснулся губами к его руке.

Старик Леонтий, несмотря на возраст и полноту, быстро зашагал по дороге в ту сторону, где недавно полыхало зарево. Иосиф посмотрел ему вслед, затем так же решительно направился в противоположную сторону.

Дождавшись, пока они скроются из виду, Медведев вышел из своего укрытия.

Василий направился к колодцу, не торопясь, зачерпнул воды, наклоняя скрипучий журавель, с наслаждением напился и некоторое время сидел на срубе, задумчиво глядя, как вытекают из рассохшейся берестовой бадьи тонкие журчащие струйки, пока наконец бадья не опустела, а у ног не образовалась маленькая лужица.

Небо на востоке стало светлеть, весенняя ночь медленно таяла и растворялась, белые волны утреннего тумана поползли над Угрой, и первые легкие порывы утреннего ветерка донесли мерный скрип, позвякивание железа и монотонное, липкое чавканье копыт по размокшей весенней земле.

Медведев решил, что, поскольку светает и во дворе укрыться будет трудно, да и неизвестно, чего можно ожидать от обоза из трех-четырех тяжелых повозок и по крайней мере шести всадников — это он легко определил по звуку, — следует основательно укрыться и быть готовым ко всему.

Обоз двигался медленно, времени оставалось достаточно, и Василий, не торопясь, забрался на чердак баньки, осторожно разгреб полуистлевшую солому кровли, так, чтобы хорошо видеть двор, а в случае необходимости легко выбраться на крышу.

Странное зрелище представлял собой этот обоз, когда он выплыл наконец из утренней дымки и показался на дороге, ведущей к дому с востока — с той стороны, куда умчался вечером израненный отряд, оставивший Медведеву изувеченного покойника.

Первая из трех тяжело груженных телег представляла собой гору набросанной кое-как домашней утвари, где золотая и серебряная столовая посуда виднелась вперемешку с рулонами дорогих тканей и наспех связанными узлами — то там, то тут торчали носки и голенища новеньких и уже ношенных сапог, полы кафтанов, связки беличьих шкурок и даже женские платья; вторая телега — целый арсенал: бочонки с порохом, сабли, шпаги, мечи, топоры, колчаны с луками и пучки стрел, даже старинные копья и алебарды, и, наконец, замыкала обоз третья телега, на которой стонали раненые: их было пятеро, из них двое лежали неподвижно, окровавленные и наспех перевязанные. Охрану составляли четверо хорошо вооруженных всадников, которые, свесив головы, дремали в седлах. Рядом с первой телегой, изредка лениво погоняя кнутом двух впряженных в нее лошадей, шагал могучий бородатый мужик в роскошной собольей шубе и растоптанных опорках, а за ранеными приглядывал сутуловатый карлик в рваной, засаленной рясе, надетой поверх полушубка — он неимоверно суетился, то спрыгивая с телеги, где лежали раненые, то снова залезая на нее, постоянно при этом что-то бормоча и приговаривая, хотя никто его не слушал, не обращал на него никакого внимания, и его суетливость — полная противоположность сонной вялости остальных — еще больше подчеркивала причудливую нереальность этого фантастического шествия.

Должно быть, карлик в рясе давно ждал этого момента, потому что, завидев издали медведевский дом, радостно закричал визгливым пронзительным голосом, нарушая мирную предрассветную тишину:

— Ну, наконец, слава тебе Господи, этот чертов колодец! Епифаний! Сворачивай-ка немедля — Данилка-то совсем кончается — водицы ему надо!

— Ежели кончается, так на то воля Божья, и водица ему не поможет, — меланхолично произнес мужик в собольей шубе, но телегу все же повернул.

Обоз медленно въехал в медведевский двор сквозь пролом в частоколе и остановился у колодца.

— Злой ты стал, Епифаний, — неодобрительно сказал карлик и, подбежав к первой телеге, стал рыться в вещах.

— Я не злой. Я — рассудительный, — уточнил Епифаний и присел отдохнуть.

Всадники охраны проснулись.

— Ну, чего опять стали? — хриплым голосом спросил один.

— Воды надо, — деловито ответил карлик в рясе и с огромным серебряным ковшом, выуженным из груды вещей, ринулся к колодцу.

Взявшись за ведро, он вдруг застыл неподвижно, потом резко присел за срубом, озираясь по сторонам.

— Ты чего это? — удивленно спросил охранник.

— Т-с-с! Тихо! — свистящим шепотом возбужденно заговорил карлик. — Здесь кто-то был. Совсем недавно. Видишь — лужа у колодца, да ведро не успело просохнуть!

— Ну и труслив ты, однако, Илейка, — насмешливо сказал охранник, — мало ли всякого сброду по ночам тут шастает!

— Так-то оно так, — настороженно оглядываясь, отвечал Илейка, — да только засадит тебе кто-нибудь стрелу в задницу, вон, к примеру, с чердака той баньки, — вот тогда и посмеешься, а я тя, дурака, лечить не буду, Богом клянусь!

— Тьфу на тебя, малявка! — возмутился охранник. — Да ты видал хоть одного человека в округе, кто бы нас со страху за десять верст не обходил! Эй ты, там, на чердаке! — вдруг заорал он во всю глотку. — А ну-ка стрельни, коли такой смелый, — вот она, моя задница!

И поднявшись на стременах, показал.

Большого труда стоило Медведеву удержаться от соблазна — он даже тетиву натянул и ведь, без всякого сомнения, попал бы куда надо, да только не хотелось себя прежде времени обнаруживать…

— Не-е, робяты, так не годится, — шумно вздохнул Епифаний. — Сколько раз говорил — давайте сколотим мосток через ручей у монастыря, а то ведь каждый раз, как назад с обозом едем, всю ночь мучаемся по кружной дороге. Остальные наши, кто на конях, поди, давно уже дома!

— Что ты с нами тут рассуждаешь — хозяину скажи, — отозвался хриплый.

— Да уж не раз сказывал…

— Ну и что?

— А ничего. «Не надо, говорит, скоро будем из этих мест уходить».

— Да ну?! — оживился хриплый. — И куда?

— Не сказал. Но я мыслю — на ту сторону…

— Хорошо бы! Эх, красота — славно там погулять можно!

Хриплый выудил из кучи барахла маленький бочонок, ловким, привычным ударом выбил затычку и, легко вскинув бочонок над головой, долго переливал его содержимое в широко открытый рот. Епифаний с явным неодобрением следил, как пустеет бочонок, потом щелкнул кнутом.

— А я уже сыт по горло этими гулянками! Так куда ж тут денешься…

— Тьфу! — с отвращением сплюнул хриплый и отбросил бочонок далеко в сторону. — Какую, однако, дрянь пьет этот Иуда Бельский!

— Э, братцы! — изумленно воскликнул карлик. — Данилка-то помер! — И, растерянно оглянувшись, по-детски удивился: — Я воды ему принес, а он — помер…

Все столпились у последней телеги и, сняв шапки, молча перекрестились.

— Но! Поехали! — угрюмо скомандовал рассудительный Епифаний и громко щелкнул кнутом.

Обоз тронулся и, мерно поскрипывая, исчез в предрассветной мгле так же призрачно, как и появился — казалось, он даже не останавливался — по-прежнему дремали, свесив головы, всадники, по-прежнему ритмично скрипели колеса и побрякивало железо, по-прежнему суетился, что-то постоянно бормоча, карлик в рясе, будто не случилось ничего особенного, будто не покинул этот мир минуту назад какой-то безвестный грешник Данилка, о котором, быть может, никто никогда больше и не подумает, кроме разве что вездесущего Господа нашего, который один только помнит и знает всех самых малых и сирых рабов своих…

Василий спустился с чердака и привалил изнутри дверь толстым бревном.

Медведев с наслаждением вытянулся на прогнившем сене и закрыл глаза. Он начал читать про себя «Отче наш» и сразу уснул, как засыпают очень молодые, сильные и здоровые люди.

В те времена ему еще не снились страшные сны.