Лето в тот год было холодным и дождливым.

После буйной ранней весны и первых жарких дней июня подули студеные ветры, и только в середине августа вдруг снова начались солнечные дни и теплые ночи.

Князь Иван Юрьевич Ольшанский приближался к замку Горваль. Неделю назад он выехал из родных Ольшан и направился на Копыль и Слуцк, рассчитывая застать дома Олельковича и продолжать путь вместе. Но оказалось, что Олелькович выехал в Горваль день назад, и князь Иван решил, что это даже к лучшему. Честно говоря, ему не очень хотелось путешествовать в компании вечно подвыпившего Михайлушки, который своей пустой болтовней никогда не давал сосредоточиться. А князь Иван любил в пути неторопливо подумать о всякой всячине. Ольшанский знал эту дорогу — в прошлый раз он проехал по ней вместе с Михайлушкой когда Федор сообщил, что место для встреч найдено и он ждет братьев в замке Горваль для обсуждения дальнейших планов. Первый раз они собрались там в середине июня и, посовещавшись, разъехались, с тем чтобы встретиться снова через два месяца и доложить Федору, как идут сообща намеченные приготовления к постепенному захвату власти.

Федор считал необходимым прежде всего собрать и вооружить совместную тысячную армию и заручиться поддержкой крупных магнатов княжества. Ведение переговоров с панами и вельможами он взял на себя. Ольшанский и Олелькович должны были провести незаметную, но тщательную ревизию всех своих земель и доложить Федору, сколько воинов и когда они могут выставить, если понадобится поддержка оружием. Необходимо было держать этих воинов в готовности, но так, чтобы сами они ни о чем пока не подозревали.

Князь Иван, объехав свои земли, был готов к отчету перед Федором уже в начале августа, но, как было условлено, ждал гонца из Горваля. Федор должен был сообщить о времени встречи.

Гонец прискакал только в середине месяца, и Ольшанский сразу отправился в путь, сопровождаемый одним лишь оруженосцем. Иона расхворался, и князь решил не брать его с собой в эту поездку, полагая, что она будет недолгой и через неделю он вернется обратно.

В этот день Ольшанский выехал из Глуска после обеда и к вечеру достиг Березины. Вниз по течению вдоль берега узкая лесная дорога тянулась до самого Горваля, и к заходу солнца князь находился в каких-нибудь двадцати верстах от замка.

Несмотря на жаркую погоду, князь ехал, как обычно, в кольчуге, а следовавший за ним юный оруженосец Ваня изнемогал вместе со своим конем под тяжестью оружия и доспехов хозяина.

Дорога была скверная, на каждом шагу торчали корни, лошади двигались медленно и осторожно.

Когда стало темнеть, Ваня забеспокоился и, нагнав князя, робко сказал:

— Если ваша светлость не очень торопится, может, лучше заночуем, а? Дорога-то вон какая! Чего доброго, конь в темноте ногу сломит… Что тогда?

Князь очнулся от размышлений.

— Что? Какую ногу?

— Я говорю, ваша светлость, заночуем, может?

— А как же! Обязательно, Ванюша. Вот в замок приедем и заночуем, — добродушно сказал князь и снова погрузился в свои думы.

Ваня сердито показал княжеской спине длинный язык и, тихонько чертыхаясь, отстал на несколько шагов.

Вдруг князь остановился и предостерегающе поднял руку.

Далеко в стороне от дороги в лесу послышались крики.

Князь обернулся, многозначительно взглянул на Ваню и, слегка побледнев, коротко приказал:

— Шлем!

Ваня тотчас же подъехал ближе и, выполнив приказ, начал готовить оружие князя. Ольшанский сделал знак рукой и отъехал в густые заросли, откуда можно было наблюдать дорогу.

Ваня последовал за ним.

Князь, не переставая прислушиваться, надел шлем и опустил крестовину, защищающую нос и глаза.

Крики умолкли, и теперь слышался лишь треск веток и тяжелый топот ног.

Князь молча протянул руку, и Ваня подал обнаженный меч.

Треск нарастал, и вдруг из чащи выбежал человек. В сумерках невозможно было как следует разглядеть его лицо, заросшее клочковатой русой бородой. Белая разодранная рубаха трепыхалась на его груди, правая рука сжимала окровавленную саблю, он, тяжело дыша, прыгнул на середину дороги и, озираясь, метнулся сперва в одну, потом в другую сторону, как будто не решаясь выбрать направление. Затем застыл, прислушиваясь к топоту ног в лесу, и принял решение. Он пересек дорогу и нырнул в чащу, направляясь к реке. Вслед за ним из лесу выбежал еще один запыхавшийся человек — стройный гибкий юноша и, не оглядываясь, помчался за первым. Юноша зажимал левой рукой свежую рану на правом плече и был безоружен, если не считать ножа в зубах. Не успели оба беглеца скрыться, как на дорогу высыпал десяток хорошо вооруженных преследователей. Ими командовал невысокий коренастый человек в сером кафтане. Князю на секунду показалось, что он уже где-то видел этого человека, но рассмотреть получше Ольшанский не успел. Человек в сером кафтане сделал несколько быстрых жестов, непонятных князю, но хорошо понятных привыкшим к ним людям, и бросился в ту сторону, где скрылись двое беглецов. Человек пять последовали за ним, один ринулся обратно в лес, откуда они пришли, а четверо остальных, разделившись, побежали в разных направлениях по дороге.

Через минуту вокруг было пусто, только со всех сторон слышались удаляющиеся шаги, треск и шелест веток.

— Шестеро преследуют двоих, один из которых ранен?! — медленно проговорил Ольшанский. — Я не могу этого допустить! За мной!

И, повернув коня, князь напролом сквозь заросли двинулся к реке.

— Ваша светлость! — едва поспевая за ним, умоляюще протестовал Ваня. — Ради Бога, поедемте своей дорогой! Зачем нам вмешиваться в чужие дела?!

— Молчи! — грозно приказал Ольшанский. — И запомни: долг благородного рыцаря — прийти на помощь слабому! Скорей!

Ветки беспощадно хлестали их по лицам и разрывали одежду. Ваня ждал, что вот-вот чей-нибудь конь сломает ногу, но скоро лес поредел, и они выехали на покрытый кустарником пригорок, полого спускающийся к Березине. На полпути к реке мелькали две белые фигурки. Шесть серых догоняли их.

Князь стегнул своего коня и помчался вниз. Проклиная все на свете, но, стараясь не отставать, Ваня скакал следом.

Погоня настигла беглецов на песчаной отмели. Раненый юноша, перехватив нож левой рукой, стал пятиться перед окружающими его неприятелями, но споткнулся и упал на спину. Трое тут же навалились на него, остальные ловили беглеца с саблей.

Тот смело вступил в неравный бой и, пока подоспел Ольшанский, убил одного из нападающих.

— Держись, храбрец! — крикнул ему князь и прежде всего обрушился на тех, которые пытались связать раненого юношу. Ошеломленные неожиданным вмешательством нового лица, они растерялись и, уклоняясь от ударов меча князя, бросились врассыпную.

Лихо размахивая мечом, князь направился на помощь бородачу и отвлек на себя внимание его врагов. Пока они, пешие, уклонялись от ударов всадника, бородач метнулся к раненому товарищу. Князь мельком увидел, как он склонился над юношей, но тут фигура Вани перекрыла эту картину, а когда Ваня проехал, бородач уже поднялся с корточек, оставив юношу неподвижно лежащим на песке, и стремглав помчался к воде. Наперерез ему бежали трое преследователей, и князь снова бросился на выручку.

— Эй, вы! — зычно крикнул он. — Трое на одного?! Ну-ка оставьте в покое этого человека и повернитесь ко мне!

Сознание справедливости своих действий придавало князю уверенности и спокойствия, он чувствовал себя благородным героем из старинных баллад. Трое преследователей вынуждены были отступить и открыли беглецу путь к воде.

— Спасибо, князь! — крикнул бородач и, отбросив саблю, рванулся к реке. Некоторое время он бежал по отмели, разбрызгивая в стороны воду, потом вдруг провалился и быстро поплыл к противоположному берегу. Князь был несколько удивлен поведением этого человека. По его представлениям, они должны были драться рядом до конца и либо победить, либо умереть. И еще князя как-то неприятно покоробил этот возглас благодарности, в котором, казалось, прозвучала какая-то ирония, но Ольшанскому некогда было поразмыслить об этом. Не успел спасенный им незнакомец очутиться в воде, как князь услышал предостерегающий крик Вани, и в тот же миг кто-то прыгнул сзади и вцепился в плечи князя. Ольшанский упал с коня, но из рук противника выскользнул. Вскочив на ноги, он увидел, что двое преследователей норовят броситься в воду, чтобы плыть за беглецом. Князь могучим прыжком преградил им путь. Меч он выронил при падении и теперь действовал голыми руками. Он не слышал, как ему что-то кричали, не видел, как на помощь преследователям прискакали пятеро людей верхом. Он самозабвенно дрался на кулаках, стоя по щиколотку в воде, расшвыривая противников, нанося удары налево и направо, и только удивлялся, почему до сих пор еще жив… Наконец рука его устала, он сделал неверное движение, и тут же на него набросились со всех сторон люди, повиснув на плечах и руках.

— Осторожно! Не раньте его! — услышал он чей-то смутно знакомый голос.

Князь сделал последнее усилие и, рванувшись, на секунду освободился от повисших на нем людей, чтобы увидеть всадника, которому принадлежал этот голос, но тут его ударили сзади под колени, и он рухнул в воду. На него снова навалились, но, падая, он успел увидеть лунную дорожку на реке и в самом конце ее, далеко у того берега, одинокую голову беглеца.

Князь удовлетворенно улыбнулся и снова упрямо отбросил навалившихся на него людей.

Тут его наконец ударили по голове, и тот же знакомый голос деловито сказал:

— Иначе с ним ничего не сделаешь!

В последнюю секунду, перед тем как потерять сознание, Ольшанский вдруг вспомнил.

…Князь Федор Вельский был в ярости.

Юрок еще никогда не видел князя таким.

Свирепо раздувая ноздри и громко звеня шпорами, Федор уже полчаса без устали ходил из угла в угол по бронному залу.

Кто-то приоткрыл дверь и тут же испуганно закрыл ее снова. Юрок вскочил и, пошептавшись с кем-то за дверью, сказал князю:

— Он проснулся.

Федор остановился, хмыкнул и, ни слова не говоря, вышел. Почти бегом поднявшись на второй этаж, он вошел в просторную башенную комнату.

На лавке сидел Михаил Олелькович с опухшим лицом и огромным синяком под глазом. Голова его чуть покачивалась, и он крепко держался за скамью под собой, как будто боялся упасть. На полу валялся ковш, а рядом с лавкой стоял только что открытый бочонок браги. Увидев Федора, Олелькович весь съежился и, подняв руки к лицу, как будто защищаясь от удара, прикоснулся к синяку под глазом. Вздрогнув, он осторожно ощупал болезненное место и удивленно пробормотал:

— Ого! Хто ж це мне так?!

— Я! — резко ответил Федор и сел напротив. — А теперь, Михайлушка, рассказывай все по порядку, не пропуская ни одной мелочи! После того, что ты натворил, наша жизнь висит на волоске, и имей в виду — твоя голова полетит первой!

Олелькович побледнел.

— А что такого я натворил, Феденька? — жалобно спросил он.

— Тебе лучше знать, братец. Вспомни хорошенько!

Лицо Олельковича искривилось.

— А-а-а… Да-да-да… Я, кажется, сказал что-то лишнее…

— Михайлушка, дело обстоит очень серьезно! Напряги свою память и вспомни, что произошло с тех пор, как ты покинул Слуцк?

— Сейчас, Феденька, сейчас… Где-то тут был ковшик…

— Потом, Михайлушка, потом! Хватит того, что я почти сутки ждал, пока ты протрезвеешь!

— Неужто сутки, Феденька? Смотри, как скверно получилось… — изумился было Олелькович, но тут же испуганно и просительно заговорил:

— Да-да, Феденька, я все вспомню, все, что смогу… Как же это было… Как было… Ага! Выехал это я из Слуцка позавчера. Было со мной пятеро ребят… Все чин-чином, едем, не торопясь. К вечеру прибыли в Глуск. Заночевали и утром собрались дальше. Сел это я у придорожной корчмы позавтракать на свежем воздухе… Ты же знаешь, не могу я верхом без этого… натощак… И тут подъезжают двое молодых ребят и, увидев меня, начинают кланяться и сыпать любезностями…

— Ты их видел когда-нибудь до этого? Припомни хорошенько!

— Убей меня Бог, Феденька, никогда в жизни!

— Продолжай!

— Вот, стало быть, спрашиваю: «Кто такие?» А они мне давай наперебой рассказывать, как я их дядьку в Новгород возил. И правда — когда новгородцы звали меня к себе великим князем, увязался за мной купчишка один киевский, нищий такой, на иудея смахивал… Захарием звали, что ли… Я с ним даже и не говорил, а больше с тех пор и не видал… То ли он в Новгороде остался, то ли без меня вернулся, не знаю… Так эти ребята, оказывается, его племяши… Купчишка-то разбогател в Новгороде благодаря мне и недавно вот помер, а племяшам наказал, что если меня где встретят, чтоб в ноги кланялись, потому что кабы не я — не бывать им богатыми наследниками… Достают они из своей телеги бочонок винца, пару окороков и слезно умоляют не отказаться с ними выпить за упокой души купчишки, дядьки ихнего. Сам понимаешь, Феденька, грех при таком случае отказать — ну, я и согласился. Ребят моих они тоже угостили, пир шел горой… Я маленько увлекся, да и позабыл вовсе, что нам дальше ехать надо… А потом гляжу — все ребята мои попадали и лежат точно убитые… Только храп вокруг стоит… Сдается мне все же, Феденька, что-то было в том вине подмешано, потому что ребята мои на этот счет крепкие… Ну, я-то сам ко всему привычный, меня так просто не возьмешь, вот только разошелся малость и ничего не помню, что делал и про что говорил…

— Я могу тебе напомнить, — язвительно сказал Федор.

— Неужто? — чистосердечно изумился Олелькович.

— Ты говорил, что скоро король будет убит на охоте, и недвусмысленно намекал, что это будет сделано твоей рукой. Ты обещал этим людям покровительство, когда станешь великим князем, и упоминал меня и Ольшанского.

— Да ну?! Быть не может… Ишь ты… А я ведь ничего не помню… Помню только, что сидели мы до самого вечера и я что-то говорил… Что — не помню, но помню, Феденька, что хорошо говорил, красиво и складно так… Ей-богу! Отлично говорил…

А потом вдруг налетели какие-то люди, куда-то меня несли, везли, потом меня кто-то прямо в глаз как ударил, и на эту лавку я брякнулся… Постой, постой, а откуда это ты узнал, что я в Глуске говорил, когда я сам этого не помню?!

— Счастливый случай, Михайлушка… — сквозь зубы промолвил Федор. — Благодари Бога, что хозяин корчмы — наш человек и не допустил, чтобы еще кто-нибудь слышал вашу беседу. Он-то и задержал обоих молодчиков до приезда Макара, потому что в одном из них узнал человека Семена. А Семен, как ты знаешь, верный слуга короля, у которого ты собираешься отнять корону!

Лицо Олельковича стало серым.

— Их поймали? — дрожащими губами спросил он.

— Нет. Я послал три десятка людей в погоню. Но пока нет никаких известий. Ты еще не чувствуешь на своей шее холодного прикосновения топора, Михайлушка?! — спросил Федор и вышел, оставив потрясенного Олельковича в одиночестве.

Князь Вельский вернулся в пустой бронный зал и уселся в кресле, крепко сжав шары в подлокотниках.

Вошел Юрок, и по его виду князь сразу понял, что случилась какая-то очередная неприятность.

И вдруг к Федору вернулось странное, безмятежное спокойствие, граничащее с равнодушием. Он зевнул.

— Их не настигли?

— Один убит. За вторым продолжают погоню. Оба уже были бы схвачены, если бы не вмешался князь Ольшанский.

— Ну вот, — сказал Федор. — Я так и думал. Я этого ждал. Я был просто уверен, что произойдет нечто подобное. Где Макар?

— Здесь, но князь Ольшанский непременно хочет увидеться с тобой. Он ранен.

— Кем?

— Макар вынужден был ударить его, иначе он перебил бы половину наших людей.

— Знаешь, Юрок, ты передай, пожалуйста, князю Ольшанскому, что я не желаю его видеть. Не желаю — и все. Пусть войдет Макар.

И все-таки Ольшанский прорвался в дверь.

Он был весь помят, избит, прихрамывал, и струйка крови застыла на его лбу.

— Я не виноват, Федор! — хрипло сказал он с порога, даже не поздоровавшись. — Я не мог иначе! Десять человек преследовали двоих! Один был ранен! Я ведь не знал, в чем дело… Мой долг…

— Ты вспомнишь об этом, когда будешь стоять на помосте, где рубят головы людям, слишком много размышляющим о своем долге! — перебил Федор. — И еще ты вспомнишь, что я предостерегал тебя от излишнего благородства. А сейчас уходи, я не хочу тебя видеть! Завтра поговорим.

Ольшанский опустил голову и поплелся обратно, но на пороге остановился и тихо, упрямо сказал:

— Моя совесть чиста.

Макар, как всегда сухо и деловито, рассказывал обо всем, что произошло.

— Десять человек во главе с Еремеем я заранее отправил на тот берег, — закончил он. — Уверен — они его там выловят быстро. Саблю он бросил, и больше у него нет оружия. На той стороне сплошные болота — укрыться негде. До утра, может, и пересидит в кустах, а утром ему придется выйти, и Еремей его схватит!

Труп юноши отнесли в подземелье, и Ян Кожух Кроткий, коротающий свои дни в темнице замка Горваль, сразу узнал Мокея, верного слугу князя Семена. Несмотря на подробное описание внешности, другого беглеца Кожух не мог назвать…

По дороге из подземелья Макар вспомнил:

— Да, вот еще что интересно! Когда Ольшанский разогнал наших людей, схвативших Мокея, тот был еще жив. У него всего лишь была ранена рука. И как только князь дал возможность бородачу отступить, он первым делом бросился к Мокею и вонзил ему в сердце валявшийся рядом нож. Наверно, боялся, что выдаст…

Князь не ложился всю ночь.

Еремей и его люди вернулись на рассвете, все с ног до головы мокрые, вымазанные черной торфяной грязью.

— Он утонул на моих глазах! — доложил Еремей. — Ночью он прятался в кустарниках. Мы его окружили, так что выскользнуть он не мог. Как только стало светать, он открыто вышел и кинулся в болото — другого пути не было. Я кричал ему, чтоб он вернулся, — там непроходимая топь! Но он шел и шел, пока ему не стало по пояс. Потом сразу провалился, пустил несколько пузырей и не выплыл. Я ждал на всякий случай полчаса. Все кончено. Спрятаться ему было негде, — все болото лежало перед нами — грязная черная жижа, ни одного кустика, только кое-где редкие камышинки торчат. Так что сейчас он уже мертвее мертвого.

И тут Федор почувствовал смертельную усталость двух напряженных суток без сна.

Он жестом отпустил Еремея и, едва передвигая ноги, отправился в спальню.

Постельничий явился через несколько минут и нашел князя спящим на полу под иконами.

…На следующее утро, обсудив с Юрком текущие дела, князь в одиночестве позавтракал и отправился на прогулку. В замке Горваль у Федора появилась новая привычка: он ежедневно уезжал в лес, никому не позволяя сопровождать себя, и порой не являлся до самого обеда, объясняя свое отсутствие любовью к уединению.

Однако на самом деле прогулки князя не были столь одинокими, как он хотел всех в этом уверить. За версту от замка, в глухом месте на берегу ручья, князя ждала дочь королевского бобровника.

Федор поцеловал Марью и сказал:

— Я по тебе страшно соскучился, а ведь мы не виделись всего лишь один день…

Марья разгладила морщинку на лбу Федора и покачала головой:

— Ты похудел…

— Это был очень тяжелый день, Марьюшка…

— Твои братья приехали и причиняют тебе хлопоты?

— Хлопоты? Это не то слово! Я никогда не думал, что с ними будет так трудно… Вчера оба, не сговариваясь, чуть не погубили все дело!

— Не рассказывай глупой девке своих секретов! — лукаво улыбаясь, перебила Марья…

— Моя глупая девка, — с ласковым упреком сказал Федор, — ты сама хорошо знаешь, что у меня давным-давно нет от тебя никаких секретов…

…Вечером того же дня Никифор Любич писал Преемнику:

…Князь Семен Вельский впервые за три месяца весело рассмеялся.

— Невероятно! И ты ушел на виду у всех?!

— Да, князь! Именно — на виду, на глазах дюжины людей. Я просидел всю ночь в кустах, ломая себе голову, как выбраться, — ведь утром они взяли бы меня живым, и нечем было даже глотку себе перерезать! И тут меня осенило. Я набил полную пазуху камней потяжелее, отыскал парочку хороших длинных тростинок и, как только рассвело, на виду у всех выскочил и кинулся в болото. Нарочно выбрал голое место, чтоб поверили, когда увидят, что я нигде не вынырнул… Зашел по грудь, потом присел, пузыри пустил и тихонько тростинку наружу выставил — там таких тростинок полно вокруг. Больше всего боялся, что кто-нибудь за моим телом полезет… Не рискнули. Побоялись, что засосет. А меня и впрямь по пояс засосало. Я ведь час просидел неподвижно — опасался, что не ушли… Потом, чую, еще немного — и засосет так, что не вылезу… Еле выбрался. Смотрю — никого. Поверили…

Степан Ярый, запустивший бороду, чтоб скрыть уродливый шрам на лице, сидел в горнице княжеского терема в Белой, а князь Семен щедро угощал его винами, оставшимися «в наследство» от Федора.

— Молодец, Степа! Дай срок — я тебя знаешь кем сделаю?! Я тебя озолочу! А дураку Мокею так и надо… Если бы они его не прикончили, тебе самому следовало бы это сделать…

Степан улыбнулся в бороду, но промолчал.

— Я не могу ему простить, — гневно продолжал князь, — что он не помог тебе у монастыря, когда ты притащил за собой Медведева и остальных! Ты принес отличную новость! Это как раз то, чего мне не хватало… Я подозревал нечто вроде этого, но не думал, что все зашло так далеко… Я напишу тайное письмо Ивану Ходкевичу. Не от своего имени, разумеется… Он — маршалок дворный, ему по долгу надлежит заниматься делами безопасности короны… Правда, он поддерживал Федора Вельского, поскольку женат на его родной сестре Агнешке…. Но теперь не посмеет.

Он служит Казимиру на совесть, и если только узнает о заговоре против короля — несдобровать братцу Федору! А письмо это повезешь ты. За раскрытие заговора тебя наградят. Перед тобой сразу откроется славный путь!

— Прости, князь не могу! — вздохнул Степан. — Я непременно должен отправиться в Москву. Это долг человеку, который помог мне бежать от Медведева. Я обещал приехать, чтоб повидаться с отцом. С этим условием мне помогли спастись. Надо выполнить обещание!

— Что такое обещание, Степа? Да еще какому-то нищему! Стоит ли об этом говорить? Я что-то не узнаю тебя!

— Нет, князь. Я боюсь, что этот нищий может мне дорого обойтись. Чутье у меня такое… Ты уж поверь. Кроме того, я собираюсь позаботиться о будущем нашего друга Медведева!

— А! Это другое дело! А что ты задумал?

— Небольшой подарочек к Рождеству. Я слышал, мой отец снова приобрел кое-какое влияние при московском дворе. А если это так, я постараюсь через него подготовить для Медведева такую темницу, из которой его никакой Антип не выручит!

— И где можно найти такую темницу? — живо заинтересовался Семен.

— Не поверишь, если скажу. Но скажу. В подземельях московского государя Ивана Васильевича, которого не зря зовут — Строгий!

— Вот как?! Ради этого я готов отпустить тебя хоть на край света! А в Вильно придется поехать Осташу, хотя он, конечно, не справится так хорошо, как это сделал бы ты…

— Было бы с чем ехать, князь, а кто поедет — неважно. Поблагодарим лучше Ольшанского. Если бы не он — не узнать бы тебе ничего о заговоре! Князь подоспел в самую нужную минуту и вел себя прекрасно. Ничего не скажешь — благородный рыцарь… Мне будет жаль, когда ему отрубят голову…

— Что поделаешь — сам виноват! Благородство — не что иное, как проявление глупости в самом крайнем виде! — наставительно сказал Семен и наполнил кубки. — Давай-ка, Степа, выпьем за то, чтобы все наши враги были благородны — это поможет нам быстрее от них избавиться!