Она сидела в ванне. Ржавой, облупленной. Вода, что текла из болтающегося на соплях крана, была желтой и пахла хлоркой. Фаина взяла пузырек с шампунем и плеснула перламутровой жидкости с ароматом клубники в ванну. Лучше не стало.

Фая подставила под водную струю затылок. Лицо уткнула в колени…

Заплакала.

Слезы не принесли облегчения. Только разожгли злость.

Мать украла ее у Доры!

Когда ушел Бах, Фая потребовала правды. И мать выложила все.

…Она всегда была дурнушкой. И злюкой. Таких мужчины не любили. Поэтому у Алены не было ухажеров. Но она как-то умудрилась увлечь одного командировочного. Мужчина был уже очень в возрасте, и, видимо, его привлекла молодость кладовщицы Аленки. Да еще ножки у нее были чудо как хороши.

Мужчина приезжал в город раз в квартал. И проводил с Аленой пару вечеров. Естественно, он был женат и имел не только детей, но и внуков, но с ним мать была счастлива. Пусть и недолгое время. Любовнику до пенсии оставалось семь месяцев, когда у него случился сердечный приступ. Накануне он выложился в сексе, ублажая молодую любовницу, а во время обхода цеха, кладовщицей которого являлась Алена, ему стало плохо. Увезли мужчину на «Скорой», но…

Не успели спасти. Скончался, не приходя в сознание.

Но оставил последнее напоминание о себе – дочку, которую Алене зачал.

Она, узнав о беременности, сначала долго плакала, переживала и думала сделать аборт. А потом поняла, что это счастье – иметь ребенка от любимого.

Пока вынашивала, думала о том, что ее чадо будет особенным. Не самым красивым, умным, талантливым. Нет… Ни она, ни ее любимый не отличались красотой, умом, талантами… Но ведь именно у обычных родителей рождаются гениальные дети. Не больше и не меньше – гениальные. Или значимые для истории.

Алена мечтала о мальчике. Но родилась девочка.

Все равно радость. Вот только кроха оказалась хворой. Не такой больной, как дочка Доры Эленберг, которую поместили в лазарет вместе с ребенком Алены, но все равно с патологией. Алена постоянно ходила навещать свою девочку. Тогда как к другой мать пришла лишь один раз. А потом у нее случился какой-то страшный приступ, и увезли женщину на операцию. Больше Алена ее не видела.

Родились обе девочки в предпраздничные дни. А умерла одна из них в праздник. Но не Фаина, которую вообще жизнеспособной не считали. Дочка Алены скончалась во сне. А поскольку медперсонал отмечал Новый год, никто этого не заметил. Только мать, явившаяся навестить ребенка…

В ту ночь решилась судьба Фаины!

Мать переложила девочек, поменяла бирки на их руках и тихо ушла к себе в палату.

Утром она «узнала», что одна из крох умерла, но не ее…

– Откуда же та бирка? – спросила у матери Фая, когда слушала ее рассказ.

– Ее сняли с руки мертвой девочки и выкинули. Я подобрала, – ответила она.

– Зачем?

– Сама не знаю, я после потери дочки не в себе была.

– Неужели тебе так хотелось ребенка, что ты готова была взять любого?

– Да.

– А ты о Доре подумала? Каково ей было? – воскликнула Фая, но тут же замолчала. О чем она? Матери плевать на чужие страдания. Более того, она получает удовольствие от того, что кому-то хуже, чем ей. И Фая закрыла эту тему. Тем более ее волновала другая:

– Ты ненавидела меня потому, что умерла не я, а твоя дочка?

– Я тебя не ненавидела. Просто не любила…

Фаина вспомнила, что именно так охарактеризовала отношение матери к себе, когда разговаривала с Михасем Аверченко. Угадала, оказывается.

– Страшно представить, как бы ты издевалась надо мной, если б ненавидела, – прошептала Фая.

– Я тебя воспитывала. Боялась, что вырастешь оторви и брось. Я же не знала, кто твои родители.

– То есть ты находила такое оправдание своим зверствам.

– Я тебя даже не била… По губам только иногда.

– Ты меня морально убивала. Причем медленно. И чем старше я становилась, тем сильнее ты меня истязала. Почему?

Мать поджала свои сухие губы, покрытые мелкими трещинками. Не хотела отвечать.

– Почему?

– Я не могла видеть, как ты хорошеешь. Ты расцветала, а я увядала. Да и никогда я не была такой красивой, как ты…

В принципе, этого лаконичного ответа было достаточно, Фая удовлетворилась бы им, но мать уже не могла остановиться:

– Когда была маленькой, болезненной, страшной, я тепло к тебе относилась. Ты нуждалась во мне, и только во мне. Я лечила тебя, оберегала. Твоя физиономия вся была в пятнах. Над тобой смеялись дети, и я защищала тебя от них. Но когда ты выздоровела, стала хорошеть. В четыре ты напоминала куколку. И когда мы гуляли с тобой, все охали-ахали, глядя на тебя, а потом переводили взгляд на меня, и их лица вытягивались. Все недоумевали, как у такой уродины могло родиться столь прелестное чадо. И я тут же вспоминала, что мое – в могиле, а ты, чужая, живешь со мной…

Она начала задыхаться, Фая подала матери воды. Но та отмахнулась от бутылки с трубочкой. Она изливала свой яд, и ничто не могло этому помешать. У матери даже речь стала более разборчивой.

– Став хорошенькой, ты сразу позабыла о той, кто тебя лечил и оберегал. Тебе хотелось быть центром внимания, кривляться, хвалиться…

– Общаться и дружить, только и всего, – попыталась защититься Фая.

– Если бы не я, ты превратилась бы в капризную ломаку, как многие красивые дети. Так что скажи «спасибо».

Мать опять села на своего любимого конька. Даже после того как призналась в неприязни и зависти к приемному (нет, украденному!) ребенку, она продолжала оправдывать себя тем, что делала если не все, то многое ради блага Фаины. Слушать это было противно. И девушка встала, чтобы уйти, но мать остановила. Схватила своей тонкой, узловатой рукой и притянула к себе. Для человека, который целый год пролежал в кровати, она была слишком сильна.

– Я не разрешала тебе уходить, – прошипела мать.

Ее дыхание было смрадным. Но Фаю затошнило не из-за этого. К ней, пусть и на миг, вернулся страх перед этой женщиной. Но она быстро с собою справилась:

– Ты ничего не забыла? – процедила Фая. – Твои чары, злая колдунья, больше не властны надо мной! – Она разомкнула руку матери. – А еще я могу облить тебя водой, и ты растаешь…

– Будь проклят тот день, когда я взяла тебя.

– Будь проклят, – эхом повторила Фая.

И ушла в ванную. Там, включив воду, разделась и забралась в ржавую, облупившуюся емкость.

Фаину била нервная дрожь. И ей хотелось согреться. Вот только кипяток (вода обжигала) не помогал этому. Кожа покраснела, но продолжала покрываться мурашками. И внутри все дрожало. Чтоб не свариться, Фая разбавила воду…

Мысли проносились в голове с такой космической скоростью, что она не успевала ухватиться ни за одну из них.

Фаина повернула кран с холодной водой до упора.

Хотелось освежиться, чтобы прийти в себя.

«Я могла поговорить с Дорой, – сказала себе Фая, когда ее начало трясти уже от холода, а не от нервов. – Задать вопросы и получить или не получить ответы. И только после этого делать выводы… Но я же, околдованная ведьмой, что меня воспитала, творила что-то невообразимое. Отсылала Доре какие-то гадости и надеялась, что они ее расстраивают. А лучше – пугают. Но она не выказывала ни расстройства, ни страха. Поэтому я изготовила куклу, похожую на Дору, и проткнула ее иглами. Я подсунула ей записку с угрозой под дворник машины. Я изводила ее, чтобы вывести из себя… Мечтала увидеть ее страдания! А потом раскрыться и… проклясть! А нет бы подумать о том, что Дора – обеспеченная одинокая женщина и я ее единственная дочка…»

Натворила дел Фаина Сидорова. И ничего уже не исправишь.

Хотя… Кое-что можно.

Девушка закрутила краны, высморкалась.

Старший уполномоченный Бах что-то про наследство говорил? Про экспертизу? Если Фая пройдет ее и докажет свое прямое родство, то получит все, чем владела Дора Эленберг.

Неплохая компенсация за долгие страдания? Не узнаешь и не поймешь, пока не получишь.