Чередуемая Глава Тридцать Четвертая,
В Коей Прошлое Всплывает Вновь и Старые Враги Кладут Конец Своей Распре

Альбион, поскольку война была избыта и арабийский флот рассеялся еще прежде встречи с Томом Ффинном и Жакоттами, вновь познал оптимизм, и наконец возродилось Рыцарство. Королева строила планы Странствия, сожалея лишь о том, что ей не может содействовать графиня Скайская. Сир Орландо Хоз сделал предложение Алис Вьюрк и получил согласие. Ныне, когда Квайрово влияние улетучилось, он обнаружил в ней невинность. Сира Амадиса Хлебороба с женой пригласили во дворец, и те, явившись, приняли формальные контробвинения, хотя основной целью Королевы было предложить сиру Амадису должность Канцлера, а с нею и эрлство. Тот же упросил дозволить ему вернуться в Кент. Он сказал, что утратил вкус к государствоуправлению. И Глориана познала одиночество, равного коему не ведала никогда, и всякую ночь чахла по злодейскому своему любовнику, и голос ее разносился по опустевшим туннелям и склепам сокрытого дворца, покинутому сералю, и слышны были ее рыдания; но никогда не упоминала она имени возлюбленного, даже там, во тьме балдахина. Осень день за днем делалась холоднее, но год по-прежнему был неестественно тепел. Татария оттянулась от границ с иноземьем. Короля Касимира переизбрали королем Полония. Леди Яси Акуя, потеряв надежду на Убаша-хана, возвернулась в Ниппонию. Гассан аль-Джиафар был принят как жених принцессой Софией, сестрой Рудольфа Богемского, а лорд Шаарьяр был вызван в Арабию для экзекуции и явно удручился, когда приговор отменили. Последние листья ниспадали с деревьев и сугробами возлежали на тропах. Сир Орландо Хоз был сделан Канцлером, главой Тайного Совета, адмирал же Ффинн стал заодно с ним главным советником Королевы. Мастер Галлимари и мастер Толчерд представили еще одно популярное зрелище, на большом дворе, Механической Харлекинады, посещенное Королевой, аристократами и простолюдинами. Сир Эрнест Уэлдрейк предложил в плаксивых виршах руку и сердце леди Блудд, коя пьяно и рьяно приняла предложение. Гермистонский тан, неосознанно подбивший лорда Монфалькона на последнее мщение, исчез в ревущем шаре мастера Толчерда и более в Альбион не возвращался. Доктор Ди оставался в своих апартаментах, противясь визитам даже самой Королевы. Его эксперименты, сказал он, имеют первостепенную ценность и не могут быть узримы несведущими. Его ублажили, хотя к нынешнему моменту считали вконец рехнувшимся. Множились гипотезы о судьбе Монфалькона, коего большинство полагало наложившим на себя руки, и Квайра, что очевидно скрылся через Паучью дверь и влился в полусвет прежде, чем сбежать за кордон. Королева обходила обоих безмолвием. Графиня Скайская, как и обещала, ничего не сказала о Квайре и отказалась его обвинить. Сир Томас Жакотт не отступался от убеждения, что злодеем, бросившим его в темницу, был Монфалькон. Сир Орландо Хоз хранил молчание по двум резонам: он был от природы тактичен и должен был защищать репутацию невесты. Джозайя Патер эмигрировал в Мавретанию.

Двор возродился в прежнем веселии, и Глориана председательствовала над ним изящно и достойно, пусть смех ее всегда был всего лишь вежлив, а улыбки, весьма редкие, не более чем тоскливы. Она оставалась любима так же, как была любима всегда, но казалось, что страсть, некогда гнавшая ее к радостям плоти, ныне испарилась. Она преобразилась в богиню, почти живую статую, прочный, добрый символ Державы. Она заимела привычку гулять ночами в своих садах, без сопровождения, и проводила немало времени в лабиринте, исходив его вдоль и поперек, так что он сделался ей абсолютно ведом. И все-таки она в нем разве что не жила. По временам слуги, выглядывая из окон, наблюдали в лунном сиянии ее бестелесные голову и плечи, что дрейфовали, точно левитируя, над верхами тисовых изгородей.

Время Глорианы шло, час за медленным, одиноким часом, и она не заводила любовников. Свои личные часы она проводила с сиром Эрнестом и леди Уэлдрейк и выжившим ребенком, Дуэссой, чей сын много лет спустя явится на свет, дабы унаследовать Державу. Она наставляла Дуэссу к умеренности, коей никогда не знала сама, чтобы уравновесить веру Романтики реалистическим пониманием.

Однажды ночью, когда она разоблачалась ко сну, к ее двери прибыл с посланием дворцовый слуга. Она прочла колеблющиеся слова. Писал доктор Ди. Он желает видеть ее одну, молил он, потому что умирает, и совесть его отягощена кое-чем, что необходимо рассказать. Она нахмурилась, раздумывая, не пройти ли хоть часть дороги со свитой, потом решила, если он и правда умирает, не тратить время. Оттого надела поверх сорочки огромное и тяжелое парчовое платье, обула босые ноги в комнатные туфли и отправилась в Восточное Крыло, к апартаментам доктора Ди, прихватив свечу. Путь к доктору Ди лежал через зябкую старую Тронную Залу, еще называемую Герновой Палатой, куда она вечно отказывалась входить. Ее стало знобить от отвращения к месту и будимым им воспоминаниям. Она не была здесь после смерти отца. Заодно с большей частью своего поколения она невзлюбила стрельчатый, или «сарацинский», архитектурный стиль, находя его варварским и бесчеловечным. Ей мстилось, что она вновь вошла в стены, и только забота о старинном друге вела ее вперед. Если не считать единственного столпа лунного света, что разбивался о плиту и окружающую мозаику пола, образуя лужу, палата погружена была во тьму, в коей доминировали гигантские обезьяноидные скульптуры и неравномерные сводчатые потолки. Она приостановилась. Бояться было нечего – теперь, когда сброд перевезли на новые восточные земли Империи, – кроме расплывчатой памяти. Однако, пересекая палату близ пьедестала нависающего трона, она вроде бы услыхала рядом некий шум и воздела свечу, позволяя желтому свету литься на ступени.

С весны она видела немало крови, особенно в серале той жуткой ночью. Она узнала ободранное, погубленное лицо волхва, чей беззубый рот открывался и закрывался, чьи глаза плотно запахнулись, когда по ним ударил свет. Кровь на его бороде, кровь на разорванной ночной рубашке, составлявшей его облачение, кровь на руках и ногах.

– Ди. – Она взобралась на пьедестал и поставила свечу на ступеньку, чтобы возложить голову доктора на колени. – Что такое? Какой-то приступ? – Однако теперь она видела, что он весь покрыт ранками. Его покусало будто бы целое племя крыс. – Вы можете стоять? – Видно, он экспериментировал с животными, решила она. Звери сбежали и напали на него в ночи.

Он прошептал:

– Я шел к вам. Она более мне не подчиняется. Когда Квайр пропал… Я боялся, что она умертвит и вас тоже.

– Что за существо сделало сие? Я должна предостеречь дворец.

– Вы… Она есть вы…

Глориана попробовала Ди на весомость, чтобы понять, в силах ли она его нести. Он был тяжелым стариком. Теперь он бредил и поднять себя не позволил бы. Она улыбалась, пытаясь поставить его на ноги.

– Я? Есть только одна я, доктор Ди. Пойдемте.

Он сел на ступени, рука на ее плече. Открыл глаза, и она увидела взгляд и лицо любовника, знакомство коего с ее взглядом и ее лицом сокровенно. Ей сделалось страшно. Он сказал:

– Она была вами. Но сошла с ума. Сперва такая смирная. Ее сделал для меня Квайр. Плоть. Она была совсем как плоть. Он был гений. Я пытался поставить такой же опыт – в металле, – но не преуспел, как не преуспел мастер Толчерд. Потом Квайр исчез. Я более не мог платить ему, я полагаю, зельями, ядами…

– Квайр сделал – что?

– Он сделал ее. Симулякр. Мне было стыдно. Я хотел признаться. Но втянулся так глубоко. Она столь славно утешала меня столь долго, Ваше Величество. Я не мог заполучить вас, но она была почти вами.

– Почти? – Она помнила его страстность. – О, дорогой доктор Ди, что именно вы сделали и как погубил вас Квайр?

– Она обезумела. Бросалась на меня. Я ее оглушал. Снадобья, коими снабжал меня Квайр, иссякли, и я боялся экспериментировать, хотя и старался. Она уже стала неустойчива. Ныне она желает меня убить. За то, что я ее использовал, говорит она. Но ведь ее создали с сей целью. Она будто очнулась – сделалась истинно живой…

– Где она? – Глориана бросила попытки следить за его бессвязицей.

– Пошла за мной. Она вон там. – Он повел головой. Она подняла свечу, увидела темную тень на камне за обезьяноидными статуями. Его стала бить дрожь.

– Пошли, – сказала она. – Вставайте.

– Я не могу. Вам лучше уйти отсюда, Ваше Величество. Я во всем вам признался. Не думайте обо мне слишком плохо. Мой разум был хорош и до последнего всегда служил вам, как вы знаете. Яды. Я жалею об отравах. Я позволял Квайру меня убеждать.

Раздался великий шум, как если бы что-то тяжелое и металлическое волочилось по мозаичному плитняку, но тень не тронулась с места.

Глориана не могла разглядеть источник, пока внезапно в столп лунного света, падавший на знакомый каменный брус, не забрел старик в железном наряде, в античных доспехах, с неимоверным двуручным черным мечом на плечах. Его красные глаза раскалила привычка к ярости. Его серые лицо и борода были тонки, щеки – впалы. То был Монфалькон, одетый в боевой костюм своей юности.

– Он изобрел для меня наисовершеннейший симулякр, – продолжал Ди, едва замечая пришельца. – Бездушное создание. Я мог, однако, боготворить его – обходиться с ним по моему хотению – и никакой вины. Или почти никакой…

– Симулякр! – Безразличный, тяжелый глас Монфалькона гремел в зале, пока он оборачивался, дабы узреть тень, коя теперь, при звуке, задвигалась. – Ты старый кретин! Се живая женщина.

Ди задышал быстро и мелко:

– Нет, нет, Монфалькон. Близнеца не было и быть не могло. Никогда никто не говорил о близнеце, иначе я бы знал. И все наблюдали за рождением, верно же? Ах, – он улыбнулся, – может быть… из другого мира, как мне грезилось однажды? Вдруг Квайр обрел ее там?

– Есть только один мир. – Монфалькон пробряцал еще несколько шагов, оперся о плиту. – Остолоп! Се мать!

– Флана? – Голосок Ди слабел. – Флана умерла при родах.

– Не умерла. Я видел, как ее насиловали, и я видел итог насилия через девять месяцев. Ей было тринадцать, когда она понесла Королеву. Нас всех заставили смотреть – на оба события. Герн был горд собой. В конце концов, до тех пор се был единственный раз, когда ему удалось проникнуть в женщину. По какой-то причине Флана, моя дщерь, сумела его привлечь. Флана?

Тень застонала.

Глориана воспряла. Она не желала слушать сию историю. И все они ее теперь устрашали. Монфалькон устало вещал:

– На сем камне он силой взял мою дочь, и на сем же камне он силой взял мою внучку. Дважды за всю жизнь он был способен на деяние. Я видел и то и то. Кровь всегда была скверна, со всех сторон. Ныне я сие понимаю. Я искал выжечь знание из себя. Я возвысил Глориану до ее положения. Но кровь была скверна. Ныне – кончено. И я уничтожен, ненавидим теперь всеми, ибо я любил Альбион. История будет помнить вашего преданнейшего слугу, Ваше Величество, как злодея.

Тень встала, бормоча что-то под нос. Глориана оледенела. Ее рот пересох, и ее глаза отказывались закрываться. Монфалькон поманил безумицу:

– Иди, Флана. Иди к своему отцу и своей дочери.

Та двинулась в свет со специфической грацией. Она выглядела молодо, как бывает иногда с помешанными, хотя лицо ее было изуродовано, а кудри, золотистые, как и у дочери, местами перекрашены.

– Вот и она, – сказал лорд Монфалькон. – Она бежала в стены после твоего рождения, Глориана, и оставалась там, пока Квайр не заарканил ее, не одурманил ее, не отдал ее Ди в обмен на его тайны и его снадобья. Я бы узнал, но я отказывался исследовать стены по тем же, что и ты, причинам. Я скрыл факт Фланы от самого себя. Она любила тебя. Вероятно, любит и сейчас. Ты любишь свою маленькую девочку, Флана?

– Нет, – молвила безумица невнятно, перепуганно. – Она плохая. Она прогнала единственного верного жениха.

– Она видела, как насилует тебя Герн. Смотрела из укромного места в стенах, – сказал Монфалькон. – Он ждал, пока ты не станешь ровно того же возраста, и взял тебя силой в твой день рождения. Ты помнишь, Глориана?

– А Двор продолжал наблюдать. Плотоядный, похотливый Двор. – Она сказала: – Я помню. Мама…

Безумица помчалась к Монфалькону, что взял ее за руку. Он сказал:

– На колени.

Она была ему покорна. Взглянула в глаза своего отца. В глаза своего героя. Улыбнулась и преклонила колени.

Ее голова покоилась на плите, и Монфальконов меч вознесся прежде, чем Глориана успела крикнуть:

– Нет!

Клинок упал. Золотистая голова отлетела от плеч. Ди заскулил и тоже лишился жизни.

– Плоть от твоей плоти, – сказала Глориана. – Почему? – Она покинула Ди и поползла вверх по ступеням, одолевая их одну за одной, прочь от трупов.

– Развращенная плоть, – безмятежно разъяснил Монфалькон, опять водружая палаш на плечи и не отрывая взгляда от своей жертвы. – Ей надлежало умереть вместе с остальными девочками. Но она согласилась на предложенное Герном. Дабы спасти свою жизнь. Остановить ее я не мог. Потом родилась ты, и я вознадеялся, что ты придешь и искупишь все здесь содеянное. Однако ты последовала за нею по пути развращения, совсем скоро. Моя супруга и мои мальчики стали следующими. Я не мог отдать ему сыновей, видишь ли, или жену. У него было скверное воображение, как у большинства чудовищ. Каково сие, быть во власти едва не безмозглого зверя! Все-таки я ждал. Строил планы, лелеял стремления. Я хотел, чтобы ты стала златой статуей, наделила смыслом все мои муки. Ты и Альбион. И без малого тринадцать лет казалось, что мои труды, мои жертвы были не напрасны, что совместно мы достигнем Века Добродетели. Затем и ты отдалась чудовищу. А ныне я убью тебя и положу сему конец.

Сего она ожидала. Взывать к нему Глориана не могла. Она закарабкалась по ступеням, минуя одну за одной, быстрее и быстрее, а он шел за нею, поскрипывая железом, сосредоточась взглядом на ее горле. Она добралась до трона и, сама не понимая, что делает, на него воссела. Он замер.

– Вскоре он может начаться снова, – объявил он. – Когда скверная кровь истребится раз и навсегда.

Она испугалась за выжившего ребенка.

– Пойдем, – сказал он, указуя на плиту. – Ты умрешь там, где родилась. Ты не должна была существовать. Ты – кошмар.

Она издала судорожный звук, моля его не столько сохранить ей жизнь, сколько сохранить свою душу и жизнь правнучки, коя, чего он пока не ведал, спаслась от мстящего сброда.

– Грех на грех, – молвил он. – Мне нужно было прекратить сие. Слишком далеко все зашло, и Альбион чуть не был разрушен. Пойдем.

– Нет.

Он протянул серую, облеченную в перчатку руку и почти нежно коснулся ее запястья.

– Пойдем.

Великая сила ее вся была истощена. Она примирилась. Она медленно встала и была покорна. У ног ее стала оплывать свеча.

Она достигла круга лунного сияния. Продолжая держать ее за руку, Монфалькон отпихнул с плиты безглавое тело матери. Глориана, обморочна, пала на колени. Пала в кровь.

Из галереи к ней обратился неласковый, довольный голос:

– Аха, Глори. Я вижу, ты нашла старинного своего дружка.

Монфалькон зарычал и прижал ее голову к граниту.

– Вот и я, – сказал Квайр. Он будто беседовал, словно бы с Глорианой. – Он искал меня неделями. Таковы кошки-мышки, в кои мы играли, Монт и я, внутри стен.

– Ах! – Она высвободилась и поползла обратно к пьедесталу.

Монфалькон споткнулся о труп своей дочери, восстановил вертикальное положение и, нагоняя Глориану, стал медленно заносить палаш.

Тогда Квайр спорхнул вниз по лестнице, рапира в маленькой ручке, черный плащ парит, сомбреро сметено, густые волосы скачут вкруг длинного лица; рванул к Монфалькону, как терьер к медведю, и встал перед ним, ухмыляясь.

– Вот он я, Монт.

Широкое лезвие со свистом ринулось вниз, дабы полновесно сокрушить Квайрову защиту. Квайр отпрянул, и Монфалькон устрашающе возликовал в полный голос. Квайр уравновесился свободной рукой и попытался достать кинжал из ножен на бедре, но те соскользнули слишком далеко за спину. Тогда он нырнул и оказался за спиной обертывающегося Монфалькона, тот же нанес боковой удар, чтоб разрубить Квайра пополам на уровне талии. Но Квайр в танце отскочил, целя ответный укол в единственную незащищенную плоть Монфалькона – его серое лицо. Меч тронул Монфальконову щеку, ровно под глазом, и был отбит железной дланью. Палаш взлетел вновь.

Глориана закричала обоим:

– Нет! – Она не стерпела бы новых убийств. Она скорее умерла бы сама.

Квайр улыбался, когда его тонкий клинок поразил Монфалькона в правое око и вонзился в голову.

Обрушение падшего серого лорда эхом, эхом, эхом отзывалось внутри Глорианы. Она зажала уши. Она закрыла глаза. Она плакала.

Сквозь тьму Квайр приблизился к ней, и вновь она стала пятиться, карабкаясь, к трону, словно боялась его так же, как боялась своего деда.

Квайр остановился.

– Я спас тебя, Глори.

– Се неважно, – сказала она.

– Что? Никакой признательности? Ноль любви?

– Ничего, – сказала она. – Ты хорошо меня обучил. Ты обучил меня любить лишь самоё себя.

Он был доволен победой над Монфальконом. Он близился с прежней своей развязностью.

– Но сегодня я – герой, а не злодей. Разве я не оправдался хоть немного? Поцелуй, по меньшей мере, Глори. Для твоего Квайра, что любит тебя сердечно и будет любить тебя всегда.

– Ты лжец! Ты не способен любить. Ты тварь, сотканная из одной ненависти. Ты имитируешь любую эмоцию. Ты не чувствуешь почти ничего.

Он поразмыслил над сказанным.

– В общем верно, – согласился он. – Так и было. – Двинулся вновь. – Но теперь я тебя люблю. – Вложил меч в ножны. – Я пойду. Но сперва скажи мне спасибо.

– Как долго ты здесь был? Как долго наблюдал? Позволил драме развернуться вплоть до кульминации – и стал действовать? Разве ты не мог спасти жизнь сей несчастной – моей матери, кою ты использовал столь скверно?

– Ди был ею доволен, и, пока ее разум был успокаиваем тем, что я ей давал, она получала удовольствие от доктора. Они были счастливы несколько месяцев. Счастливее, чем когда-либо прежде, оба. И она убила его, не забывай.

– Ты мог ее спасти.

Его плечи равнодушно дернулись.

– Зачем?

– Значит, ты все еще прежний жестокий Квайр.

– Я все еще практичный малый, я знаю. Сии ярлыки навешивают на меня другие. Меня зовут капитан Артурий Квайр. Я – ученый и солдат из хорошей семьи.

– А равно наимогущественнейший, наизловреднейший негодяй Альбиона. – Она над ним издевалась. – Ты не получишь моего поцелуя, Квайр. Ты – дезертир! Ты бежал. Ты лишил нас опоры.

– Что? При стольких свидетелях обвинения? Я был тактичен, определенно. – Квайр сделал еще шаг вперед.

Она улыбалась.

– Сейчас никто тебя не обвиняет. Такова ирония ситуации. Твои жертвы прощают тебя либо не желают верить в то, что ты – причина их горестей! – Она отступила.

Он остановился. Упер руки в боки.

– Мне нет смысла корчить из себя героя. Мне вечно твердили: тот, кто спас честную девицу от смерти, получит награду. – Его тон посерьезнел. – Я хочу тебя, Глори.

– Тебе не получить меня, капитан Квайр. Я есмь Королева Альбиона. Я не из смертных. Кроме того, ты научил меня ненависти. Прежде я была невинна и не ведала сего чувства.

Он уже терял самообладание:

– Я ждал тебя. Я был терпелив. Я учил тебя силе. И я научился у тебя любви. Возгласи свои условия. Я приму их. Я люблю тебя, Глори.

– Терпение вознаграждается только самим собой, – сказала она, еще полнясь страхом. – Раньше я отдавалась всякому, чьи чресла томились хоть немного, поскольку сама знала, что есть томление. Я так томилась, Квайр. Потом ты его унял, и я утратила себя. Ныне я вновь томлюсь, но ни ты, ни кто-либо иной мне не по сердцу. Лучше я буду томиться, чем утолять чью-то похоть, ибо, когда бы сия похоть ни утолилась, я – я томлюсь по-прежнему.

– Романтика вечно сопровождается Виной, – молвил он обыденно. И вновь вытащил меч. Пришел в движение. – Иди ко мне, Глори. – Он глядел свирепо.

– Ныне ты мне угрожаешь. Той самой смертью, от коей меня спас, и с той же гордыней. Великолепно, капитан Квайр. Я возвернусь на плиту ради тебя. – Она стала спускаться.

Он смешался и обнял ее обеими руками, отбрасывая клинок.

– Глориана!

– Капитан Квайр. – Она была камень в его объятиях. Он опустил руки.

Она прошла мимо, через старые, кишащие призраками коридоры, в сады. Те еще пахли теплой осенью.

Она пересекла их и вышла в личные врата. Миновала лабиринт, свои молчащие фонтаны, свои гибнущие цветы. Вошла в собственную опочивальню.

Он за нею не следовал.

Вспоминая о тревоге, она полагала, за дочь, она вошла в старые секретные апартаменты и предстала пред дверью в сераль.

Оставила ее позади, ступила на податливый ковер, зашагала сквозь успокоительную тьму. Теперь здесь не жил никто. Она припомнила, что отослала дочь в Сассекс. Не стала возвращаться, но замерла. Вдруг на нее нашла тысяча кровавых образов.

– Ох!

В абсолютном мраке сераля она пала на подушки и зарыдала.

– Квайр!

Откуда-то заговорил Квайр:

– Глори.

Почудилось. Она подняла глаза. За арочным проходом в следующий склеп горела свеча. Она маячила, дрейфуя к Глориане, являя страдающее лицо Квайра.

Она поднялась, камень вновь.

Он со вздохом поставил огонь в бра на выступе стены.

– Я люблю тебя. Я заполучу тебя. Се мое право, Глори.

– Ничего ты не получишь. Ты убивец, соглядатай, обманщик.

– Ты меня ненавидишь?

– Я тебя знаю. Ты – себялюбец. У тебя нет сердца.

– Достаточно, – сказал он. – Я сего не желал. Я предаю всю мою веру. Но ты научила меня верить в любовь, принимать ее. Не примешь ли ты мою? И возлюби уже себя.

– Я люблю Альбион. Ничто, кроме Альбиона. А Глориана и есть Альбион.

– Что же, Глориана – никогда не Она Сама?

На кратчайший миг насекомой памяти сии слова ее приостановили, помещая мысль туда, где правил один лишь полыхающий импульс. Затем она тряхнула огненной главой и заговорила кровь:

– Мы едины. Глориана и Альбион суть Одно. Таково наше предназначение, капитан Квайр.

– Такой ваш рок, мадам. – Зверь шевельнулся внутри его кожи и был немедленно взнуздан. В голосе Квайра звучали все те же пасквильность и веселье, что очаровали ее и искали очаровать ее ныне. – Я что же, выходит, снасильничаю Альбион? – Он извлек меч и как бы играючи поднес его кончик к ее горлу. В свой черед она подалась вперед, бросая вызов: убей меня; и ее улыбка источала всю убийственную силу, всю убеждающую искренность, кои он видел до того на одном только лице – собственном.

– Альбион не подчиняется скотской силе, капитан Квайр. – Она потерлась шеей о его клинок, как кошка, будто подражая его игривости, мягко урча, извлекая ноты с точностью ладгетского певчего. – Альбион не насилуют.

Зверь завладел его взглядом. Он дотянулся до складки ее платья и перекрутил ту пальцами, дрожащими своими пальцами, и вырвал кусок ткани. Зверь овладевал его дыханием, издаваемыми им звуками. Она не двигалась, пока он рвал обеими руками ее сорочку, рвал и рвал всякий кусок одежд, полностью ее оголяя. Она так и не сдвинулась с места, уставясь в его лицо с презрительным унынием. Она была как трепещущая львица пред отвергаемым львом. Он выронил меч. Он сжимал ее груди и ее ягодицы, ее лоно, ее уста. Она не шелохнулась, только чуть поколебалась, когда он грозил сбросить ее на пол. Он достиг, полукарабкаясь по бедру, ее головы.

Он дернул ее вниз, на подушки. Развел ее ноги. Содрал с себя галифе, являя то, что она видела столько раз.

Тогда-то и нашла на нее внезапная решимость. Она отказывалась рыдать по любви, кою он искал истребить; отказывалась умолять его не низводить себя и ее до сего. Она наполнилась неимоверным возмущением, после чего пришла решимость: она знала твердо, что сие не должно с ней случиться, что он, в свой черед, не должен свершить намереваемый акт, не должен погубить то единственное за пределами себя, чем когда-либо дорожил.

Она ощущала себя пробуждающейся наконец от транса, что на ничтожный оттенок менее глубок, нежели транс ее матери, и имеет схожий источник; транс – наполовину Страх Террора, наполовину Божественная Власть. Бремя неблаговидной ответственности.

Ныне она ведала один только способ предотвратить Квайрово ужасное деяние. Она не могла разрешить сему деянию произойти, будь то во имя Альбиона, во имя Мира или Отмщения – любое имя, что маскировало либо толкало квази-Рыцарство и псевдо-Романтику к жестокой действительности намереваемого злочинства.

Ныне, при посредстве остервенелой Квайровой безусловности, все чувства вернулись под ее контроль. Она изучала его мускулистый зад, изогнувшийся, дабы погрузиться. За его плечом она видела кинжал, чьи ножны крепились на поясе; дотянуться до рукоятки было легче легкого. Она взялась за обтянутую шелком кость и вытащила оружие из ножен, пока Квайр кряхтел, и бранился, и целовал, и готовился к архиважному своему туженью.

Она воздела кинжал, глядя поверх него на огонек свечи и нежданный образ окровавленной каменной плиты, выщербленной, черной, твердой, какой она столь часто видела ее во сне. Образ вышиб из нее горючие слезы, но послужил лишь к укреплению решимости.

Она с легкостью могла бы его ударить, зарезать почти прежде, чем он осознал бы истину. Однако в действиях ее не было колебания. Впервые в жизни она действовала с уверенностью, рождаемой не телесным страхом, но психическим ужасом. Ее гнев возрос, когда она подумала о Монфальконе, что дрессировал ее как птицу, дал ей познать страх пренебрежения Долгом, дабы затем отяготить питомицу бременем ее крови, после чего вновь учить, но не тому, как сбросить сие бремя, а тому, как нести его. Сим дочь Герна сделана была Альбионом – и на Державу возложилось насильное спокойствие.

– Нет! – вскричала она. – Нет! Ты не возьмешь силой меня!

И, будто без усилий, она поместила кинжал прямо меж его ног, оцепенев от чувства власти столь отвратительной, что та взбудораживала всякий нерв в ее теле. Ее королевское сознание рвалось в клочья, но не из-за привычного покорства, через кое она тщилась освободиться ранее, а из-за более мужеского понимания обыкновенной угрозы, нагой власти, кою не обуздывают ни этикет, ни рыцарственность. Ее угроза несла с собою незыблемое намерение пойти до горшего конца. Она была столь же леденящей и умышленной, как любая угроза, когда-либо применявшаяся Квайром против его жертв. Быть может, в первый раз за жизнь капитан познавал преткновение, познавал ужас, познавал будимое страхом уважение; меж тем она улыбнулась, зерцаля его прежний обычный триумф, и возложила режущую сталь на его отступавшее естество.

Меня.

Единое слово, два кратких слога, освободили ее, воз-вернули ее к владению своим духом и своей плотью. Она стала собственницей своих чувств, крови, пола. Она владела ими не ради кого-то еще. Она познала веселье, кое пока не спуталось с угрозой для сбитого с толку капитана, что узрел в лице Королевы нечто, отвлекшее его от собственного неизбежного оскопления и вызвавшее совсем иную, недоверчивую улыбку.

– Глори?

Она более не была Альбионом. Равно как справедливостью, милостью и мудростью, а также олицетворением праведности, надеждой и идеалом для своего народа. Она была Глори, Славой. Она была Собой. Она сражалась не из принципа, но ради своего блага за все то, что когда-либо почитала. Ныне она понимала свою всеобщность так же хорошо, как свою единственность, то, что делит она со всеми женщинами, то, что делит она с мужчинами, и то, что свойственно лишь ей одной. В тот момент она прекратила быть воплощением чего бы то ни было, кроме своей отчаявшейся, нерастленной души.

Он, спотыкаясь, пошел назад, запутался в ее темном бархате. Зверь в его глазах на миг съежился, прежде чем, будучи экзорцирован без остатка, сбежать, оставляя Квайра глядеть на нее с благоговением, кое мог расточать отшельник древности пред ликом божества, впервые явленного во всем своем необъятном всемогуществе. Он не мог произнести ни слова.

– Вы не сделаете ничего со мной, капитан Квайр, если я вам не прикажу.

Вследствие чего, рыдая, он ударил коленями каменный пол, более не способен поднять голову, дабы взглянуть на нее, будто ощущал себя недостойным. Он смог задумать ниспровержение сей Королевы, сей страны, однако не в состоянии был допустить мысль уничижить сию женщину. Он склонялся пред единственной властью, кою вообще признавал. Он склонялся пред высшей манифестацией Себя.

И тут, пока он стоял коленопреклоненный, Глориана задохнулась, переполняема новооткрытым чувствованием, высясь над Квайром с кинжалом в длани, будто некая трагедийная отомстительница, и стала дрожать, думая, что трясется весь дворец, что вот-вот проломится крыша. И она возопила, но он еще не смел на нее взглянуть. И она возопила вновь, и столь могуч был глас ее, что он, казалось, распростирал стесняющее его пространство: оседлавшая космос богиня выказывала торжествующее наслаждение.

Глориана содрогалась опять, содрогалась мощно. Никогда не познавала она более чем намек на сей экстаз. Она будто получала компенсацию за всякое испытанное разочарование. Подняв голову, она издала еще один, пуще прежнего, восторженный вопль, что пронзил стены и звоном разнесся по всему дворцу, тревожа вековую пыль, и эхом огласился в каждом дюйме Альбиона. Ныне Глориана познала то единственное, чего всегда жаждала и что всегда ей не давалось. Она востребовала собственную душу, собственную беспременную человечность.

Она восторгалась не Альбионом. Она восторгалась одной лишь собой. Именно она дала отпор власти зверя и поразила ее, а не ее народ, не ее долг. Ее кровь ярилась ласковым жаром. Она сделалась словно бы горнилом, освещающим всю комнату и дворец вкруг нее, и пламя, кое она исторгала, разливалось по коридорам и щелям, навсегда вычищая пятна крови и старые кости, старое лицемерие и ложь.

А она все содрогалась, крича и рыча, как некая эфирная сфера в первые моменты творения. Она погасила Вину, изгнала Кошмар. Она подняла руки, грозя железом, и проревела свое торжество в третий раз, забывая о Квайре, что хныкал у нее в ногах и тонул в раскаянии, кое сдавливало его тяжелей ввиду полнейшей непривычности.

Ее кожа виделась ей ртутью и златом одновременно, как если бы она прошла великий атанор доктора Ди, дабы трансмутировать в идеал не Государства, но естественнейшей женщины, не стесненной требованиями чуждой философии, в человека свободного.

– Мне надлежит быть Королевой, только если я сие выберу, – молвила она. Сделала паузу, пристально глядя на него разгоряченными, но невозмутимыми очами. – Или если выберут они. – Она улыбнулась. – Ах, маленький Квайр. – Она его прощала. Ее чудесное тело все еще двигалось с глубинной чувственностью; склонившись, она поцеловала Квайра в лоб.

При сем жгучем прикосновении он поднял глаза, и в них она нашла то, что думала найти.

– Прости меня, Глори.

В ее глазах он видел нежность и обещание примирения. Его черты были достаточно невинны. Он подскочил, проворен и свободен, как дитя, неясным образом искуплен ее отказом разрешить ему погубить их любовь. Сделанное ею вновь наделило смыслом эмоции и слова, кои он всю жизнь воровал и обесценивал. Она демонстрировала явный отказ от его условий, превращала дело в слово и воскрешала Квайра, как воскрешала самоё себя.

Глориана еще трепетала от наслаждения своим возрождением. И вновь возревела она. И теперь будто нечаемая заря всходила над всей Державой; Глориана знала, что чрез фундаментальную человечность сможет разогнать тьму и ложь прошлого – и сделать так, чтобы оно не возвратилось.

Рассеянно втискиваясь в галифе, Квайр понимал, что ее чрезвычайная храбрость, ее противление трусливому злодейству, сему всененавидящему произволу власти освободили ее от ее несправедливого бремени – но еще и выветрили всякий грех из его собственной души. Некоей благородной алхимией она, пересотворив себя, также пересотворила его.

Снова ее огромное, совершенное тело сотряслось. Снова ее громкий голос возревел торжествующую радость.

Квайр познал озадачивающее ощущение, кое, предположил он, и есть счастье. И он, догоняя оглушительным хохотом умирающий отголосок ее крика, смотрел, как она бросила кинжал на камни с такой силой, что сталь разбилась вдребезги, и фрагменты ее серебряным дождем пали на грязный гранит сего ужасного помещения.

– Ха, Глориана! – И он поклонился.

Тогда, на вершине чистого облегчения, она позволила себе заплакать.

– Ох, Квайр. Ныне мы оба вкусили радости.