Глава Двадцать Третья,
В Коей Королева Посещает Празднование Дня Ее Же Восшествия; в Коей Утверждается Рыцарство; в Коей Она Обнаруживает Своего Нового Воителя
В полыхающем золоте и пылающем серебре, в мерцающей смоли и сверкающей стали, в пластинах и цепях, в мантиях нежнейшего рябящего шелка, в светло-синем и ярко-алом, в зеленом и желтом, в лиловом и буром, в пляшущем море радужных плюмажей, с копьями, перевязанными парчовыми шарфами, со сдержавшими легендарных врагов щитами, со штандартами накрахмаленными и блистательными, на лошадях, разряженных не менее витиевато и бронированных не менее причудливо, чем они сами, Паладины Королевы громыхали чрез широкие врата на Великую Площадь и процессией объезжали ее по периметру. Над ними на стенах и крышах, пользуясь древней привилегией, со всех сторон света простолюдье ревело и привечало своих любимцев. Со старинного балкона в Восточном Крыле, где восседали некогда ее отец и дед, Королева Глориана махала рыцарям, распределяла розы (бросаемые наугад) и принимала салютование – к вящему ору и разнузданному ликованию толпы, горячечной от помпезного зрелища и жары в разгар лета. Воздевались и наклонялись копья; являлись взору баклеры, и герольды объявляли означенных в Гербовнике. Изо всех уголков Державы приехали сюда рыцари, дабы сразиться пред Королевой. Здесь были славные имена – Тирант, герцог Лионесский, с Западных островов; сир Гандалак из долины Полумесяца в Северной стране; сир Эспландиан Валентийский; сир Эктор Ранахский из Гибернии; сир Бирюзен Линкольнский; все со своими йоменами, своими пажами и своими слугами, своими герольдами и своими сквайрами. А из-за пределов Альбиона прибыли сир Хакан Тауронский, Король Гуронов, в доспехе, украшенном сверху донизу боевыми перьями и бусами; сир Эрлуин Уичитоский; Король Дезраме Мавретанский; Эмир Сарагосский; Князь Хира Бом-Байский; Султан Матроко Абиссинский; Князь Шань Катайский; сир Буламве Бенинский – многие из них знакомы толпе, ибо посещали Сшибку всякий год, меряясь не только удалью, но и великолепием снаряжения, оружия, коней и свиты; та же облачилась в фантастические костюмы фавнов, дикарей, божков. Иные везли с собою зверей вроде единорогов, слонов и камелопардов, дабы те влекли удивительные колесницы; иные ехали словно бы на собаках, погоняя упряжки ученых гиен или же обезьян; а сир Майлз Коканьский, хваставший тем, что не выиграл ни схватки за всю свою карьеру, окружился скрипачами и танцовщиками, и йомены его вместо оружия несли сакбуты, и сам он, в шахматной накидке и свободного покроя, из черных, синих, оранжевых ромбов составленной кольчуге явился как сир Харлекин Храбрый, потешая и Королеву, и Народ.
Все искали угодить Глориане, однако знать из замков и великих домов Альбиона, что содержала свои угодья и своих крестьян ее именем и именем Рыцарства, что отправляла ее правосудие, что принадлежала поколению, почитавшему ее, знать, для коей она – символ преданности и идеализма, изучала ее, жаждя подтверждения того, чем Королева должна дарить подданных, и ведая, сколь легко добродетели Романтики пресуществляются в пороки Цинизма. Через Глориану и при ее абсолютной поддержке переиначил Монфалькон суть Альбиона, через искусное применение помпезных зрелищ и мифа – навевая златую ложь в стойкой вере, что сия ложь продержится и во благовременье сделается серебряной правдой, – ложь, кою почти все готовы были принять, и ровно потому, почему Монфалькон ее распространял. И празднества Восшествия, что продлятся всю неделю, стали видимым знаком согласия с сими принципами и приверженности им. Оттого знать салютовала Глориане и была весела, когда сражалась в добром дружестве и по сложным Рыцарским кодексам в спектакле на потеху простолюдинам, дабы подтвердить свою верность всему, что означает Глориана, дабы соревноваться не просто в боевом изяществе, но и в ритуалах чести и смиренности, дабы зримо воплотить свою волю к духовности, к истинному значению Рыцарства.
* * *
Королева, удаляясь в длинную галерею, где, по королевской привычке, она сидела и наблюдала турнир через стекло, защищающее ее от пыли и в какой-то степени шума, вела себя столь непосредственно, что кое-кто из не ведавших о ее силе мог решить, будто она бесчувственна, будто она быстро позабыла утраченных подруг. Галерею заполонили многие иноземные посланники, а равно избранные фрейлины и компаньонки, просители их рук, родственники Тайных Советников, жены и дети соревнующихся внизу, провинциальные знакомые Королевы, пользующиеся шансом ее посетить, а равно лучшая часть самого Тайного Совета, что не посетит сегодня Сшибку, а станет дожидаться Королевы в цветах Романтики в последний день, День Восшествия, когда она должна явиться Королевой Ургандой Незнаемой, мистической и благодетельной колдуньей из легенды, подругой героев, спасительницей благородных и бравых.
Глориана блистала в роли Милостивой Государыни с энтузиазмом, черпаемым из непривычной злости на несправедливость своего положения. Монфалькон настоял на ее присутствии, приводя все обеты, что она давала ему даже до восшествия на трон, напоминая о наследии Альбиона, значении и ценности сего наследия. Совесть ее была им пробуждена – но не дух. Она видела смысл в его настойчивости, но, тем не менее, ею возмущалась. В течение прошедших двенадцати лет она неизменно наслаждалась церемониями своего Дня Восшествия, достигавшими апогея в Маскераде, где исполняла главную роль, однако исчезла Уна, исчезла Мэри, исчез добрый, глупый сир Танкред, и она лишь острее ощущала их отсутствие и горевала по ним, улыбаясь, болтая и время от времени поднося беспечную руку к окну.
Ее словно предали – невиновная Уна, хитроумный Монфалькон, Совет, компаньонки и подруги, – ибо теперь у нее не было друзей, только подданные, вассалы, ее слуги, ее тайны. Подобные чувства породили в ней яркие всплески остроумия. Она уже не была собой. Она играла Глориану в полный рост, и немногие предполагали, что вскоре она может сломаться, и из сих немногих мало кого сие волновало. Она была как величественный флагман, поднявший всякое ветрило для ловли ветра: знамена все полощутся, медь и дерево, позолота и краска блещут в лучах солнца, Глориана приветствуема любым наблюдающим за скольжением ее по волнам, и никто не ведает, что под ватерлинией нет у нее ни руля, ни якоря.
Начался первый поединок на особом ристалище, возведенном на большом искусственном острове посреди декоративного озера, дабы у всей народной массы имелся отменный вид на происходящее.
Сир Тимон с Моста Гравени, юный рыцарь в синем и белом, состязался с более опытным сиром Паломнием из замка Килколман, причем сир Паломний спешился, взял две пики и, помогая антагонисту встать, протянул тому одну, дабы продлить схватку, пока один не падет или не преломятся пять пик. Рыцари в обременительной, чудной сшибочной броне, в закрытых шлемах и полных доспехах передвигались по площадке неспешно и избирательно и, уподобясь танцорам древней пантомимы, наносили удары один другому со стилизованной грациозностью. Над ними, окружая их, притихла толпа, что обливалась потом в августовском зное и понимала неудобство паладинов, медленно изжаривающихся в ходе боя.
Убаша-хан поймал взгляд Королевы, отвернувшейся от сей сцены. Он улыбнулся и поклонился, и она крикнула:
– Добрый милорд, придите и посидите со мною. Мы с вами давно не беседовали.
Высокий татарин в золотой накидке и серебряной кольчуге, церемониальном костюме аристократа его страны, приблизился и поцеловал Глориане руку.
– Я озабочен, – молвил он негромко, – благополучием графини Скайской.
Королева притянула его, дабы усадить на кушетку подле себя.
– Как и мы все, милорд. – Она говорила не без легкости.
– Я изрядно восхищался сей леди.
Глориана не ослабила бдительности, но уверилась в том, что читает в темных восточных глазах искренность.
– Как и я, Убаша-хан.
– Идут разговоры, что она погибла.
– И разговоры, что она бежала. И разговоры, воистину, милорд, что она уехала жить с вашим же господином, в Татарию, в вашу Московийскую столицу.
Татарин улыбнулся самыми кончиками губ:
– Лучше бы она так и сделала, Ваше Величество.
– Кажется, вы не считаете ее убивицей.
– Мне все равно. Если она жива, я бы ее нашел.
Глориана изумилась такому напору, но осталась церемонной Королевой.
– Се ответственность лорда Рууни и лорда Монфалькона.
Убаша-хан прошептал секрет:
– Мои люди тоже ищут.
– В Альбионе?
– Повсюду, Ваше Величество.
– В таком случае вы, конечно, сообщите лорду Рууни о чем-либо услышанном, милорд.
– Сообщу, разумеется, Ваше Величество. Но странно то, что мы ничего не слышали. Нет доказательств того, что она вообще покидала дворец.
– Ах, в самом деле? – Столь болезнен был предмет разговора, что Королева отвернулась, имитируя скуку, дабы скрыть истинные свои чувства, свою заинтересованность.
– Мы длим поиски.
– Мы слышали, милорд, что татарские купцы успешны в торговле, – молвила Глориана чуть громче обычного, – с народами наших провинций Восточных Индий, особенно с горными государствами Патанией и Афганией. Ваше купечество разбогатело?
Он также сделался политиком и сказал:
– Купечество богатеет или гибнет, Ваше Величество. Иные разбогатели, несомненно.
– Торговля меж народами несет знание, а знание несет мудрость, милорд. Мудреет ли ваше купечество? – Она выполняла функцию, ожидаемую от нее Монфальконом, и могла не думать об Уне.
– Татарский народ славен мудростью, Ваше Величество.
– Мудрость учит нас, что торговля созидает умиротворение и процветание, в то же время война несет только бедность и дальнейшую распрю. – Она вела сознательное рассуждение, но хану мстилась полузавороженной, ибо дарила вниманием окно.
– Есть род мудрости, Ваше Величество, – продолжил он, в сущности столь же машинально, как и она, – что являет собой лишь предостережение, скрытое покрывалом софистики. Есть иной род, неукрашенный, и сия мудрость гласит, что слишком сильный упор на нужды купечества порождает нацию, слабую морально и телесно, добычу для народов сильнее.
– С сим согласились бы и в Альбионе многие наши стоики, – молвила она. – Однако миру должно поощрять все и всяческие философии, я полагаю, и обязательство праведника – защищать слабого, содействуя сильному. – Она едва понимала, что именно сказала, ибо слова были почти зазубренными, дипломатической привычкой; однако Убаша-хан, хоть и отвечал в схожей манере, нашел их важными. – Ибо в очевидной слабости кроется значимая сила, – продолжила она, бросив очередной взгляд на Сшибку, где сражались ныне два новых рыцаря. – Разумеется, татарский народ славится проницательностью и должен сие понимать.
Посланник сказал:
– Подобное верование может стать опасным для того, кто его исповедует. Мощь может растаять исподволь.
– Если только не напоминать постоянно о необходимости поддержания сей мощи, милорд. – Она улыбнулась, встала, дабы взглянуть, как рыцари уравнивают копья и, развевая накидки, устремляются один на другого во весь опор. Столкновение, оживление: оба соперника, преломив копья, но удержавшись в седлах, возвращались на свои места к свежему оружию. – Если я, к примеру, стану слабеть, вы, как друг, будете готовы помочь мне, я уверена.
– Воистину, Ваше Величество. – Убаша-хан насладился переговорами куда более Королевы. Он осознал, на что она намекает: стягивание Татарией войск вдоль арабийских границ послужит для Альбиона сигналом тревоги. И он был удовлетворен, ибо ровно сего ожидал от дипломатии.
– Мой лорд Канзасский! – Королева приветствовала загорелое длинное лицо с неподдельным удовольствием. – Вы так пока и не вернулись на свои девствийские земли?
– Вскоре, Ваше Величество. Слишком многое меня здесь удерживает. И я не пропустил бы Сшибку. – Елейный дворянин ухмыльнулся, склонившись поцеловать ее руку в перчатке. Его облачение составляли дублет и рукава с буфами всех оттенков желтого, короткая лиловая накидка через плечо и широкополая оперенная шляпа, кою он, нагибаясь, снял.
Она его подразнила:
– Вы в высшей степени цветасты, милорд, для стоика.
– Сегодня я разоделся для Королевы, – ответил он.
– Вы делаетесь идеальным придворным, милорд. – Убаша-хан деликатно удалился, и она похлопала кушетку, приглашая лорда Канзаса присесть.
Тот оскалился, подчинясь.
– Честь по чести, мадам, я ощущаю себя фаршированной тыквой.
Она комически помрачнела.
– Вы глядитесь чрезвычайно импозантно, милорд. Радует ли вас Сшибка?
– Весьма.
– Вы не участвуете?
– Нет, мадам. Я малоопытен в церемониальных стычках, и прислуги у меня недостаточно. Не здесь.
– Вы привезли совсем мало челяди, как я слыхала.
– Привычка, мадам, ибо часто я, как вы знаете, путешествую лишь в обществе солдат.
– В Девствии тоже проводят сшибки. Я о них слышала.
– Изысканные, Ваше Величество.
– Но, как стоик, вы порицаете помпу, да?
– Я признаю потребность в ней, мадам. Здесь, во всяком случае. Я, как и графиня Скайская, – явственно жалея о нетактичности, он продолжил почти без паузы: – Предпочту более простые способы поддержать достоинство Государства. Однако они придут, я думаю, со временем. Старые воспоминания должны сокрушиться под весом галантности.
– Я разделяю сие мнение, – сказала Королева. – И завидую вашей пасторальной девствийской жизни. В Канзасе безмятежно, милорд?
– Слишком безмятежно для человека моего склада по временам, мадам. Вам ведом девствийский темперамент в общем, я полагаю. Мы довольны страной. Мы в безопасности. В мире с соседними народами и – ныне – с Альбионом.
– Восстания были не слишком многочисленны.
– И против не Державы, но ее представителя. – Он давал понять, что разумеет Герна.
– Да. – Глориана потерла глаз и зарылась подбородком в воротник. – Ну а случись война? Поддержат ли нас девствийские нобили?
Лорд Канзас был застан врасплох.
– Война?
Она положила пальцы на его предплечье.
– Сегодня никакие войны не начнутся, милорд. По крайней мере я о таких не знаю. Я всего лишь задала гипотетический вопрос.
– Девствия отправится на войну. Неохотно. Но отправится.
– Как я и думала.
– Проблема сих Жакоттов, мадам. Вряд ли она достигла таких масштабов?..
– Никаких масштабов, милорд. Разве что Жакотты справедливо разгневаны убийством сестры и исчезновением отца. Но они остудятся.
– Ни единого из них нет на Сшибке.
– Вы заметили? – Она устало и согласно улыбнулась. – Вестимо. Сей год они воздерживаются. Жакотты и их родичи. Кто их обвинит? Однако они, заверяю вас, с нами воссоединятся.
– Надеюсь, мадам. Сир Амадис. Его супруга была Жакотт, верно?
– Призвана домой. Сиру Амадису дозволено ехать с нею, но он отказался. Они разделены. Сие ненадолго. Сир Лепсий Ли отбыл со своей половиной в Кент, забрав прислугу со Двора.
– Вас не задевает подобное вероломство, мадам?
– Мы – Держава, милорд, и потому не обладаем чувствами. – Скрыв гримасу, она вновь воззрилась на турнир. Ее пальцы остались на его руке. – Ваша сельская прямота освежает нас, лорд Канзас, но не всегда подходяща для Двора.
Он фыркнул:
– Вы простите меня?
– Вы чаруете нас, как всегда, милорд.
Приблизился прищуренный лорд Монфалькон.
– Мой лорд Канзас?
Тот поднялся и склонился:
– Ваша милость.
В тот миг Королева Глориана поняла своего лорда Монфалькона: Лорд-Канцлер смотрел на девствийского дворянина как на годного соискателя. Одобряет ли он сие? И ухаживал ли за нею Канзас? Она взглянула на одного, потом на другого. Обмахнула веером щеку.
– Вы возлюбили наш Двор, с очевидностью, – сказал лорд Монфалькон.
– Равно я люблю и весь остров. – Девствиец осторожничал. Он продолжал разговор с неохотой, возможно потому, что опасался Монфальконовых сверхчувствительных трактовок.
Серый лорд в черных одеждах медлительно двинулся к Глориане, почти угрожающе, и лорд Канзас поневоле дернул рукой, видимо, чтобы его остановить. Затем возложил ладонь на навершие своего кортика.
– Мадам, – сказал лорд Монфалькон, вряд ли заметив сии жесты, – с вами переговорил бы посланник Катая.
– Пусть приблизится, милорд. – Глориана послала Канзасу прощальную улыбку и возвернулась к Долгу.
И Долг был превыше всего для нее в течение недели, и солнце делалось жарче и жарче, толпа – неистовее, Рыцарские поединки – эффектнее, ибо шелк, сталь и вода, пыль и хмарь сочетались, дабы творить спектакль, что всякий день более напоминал грезу. Глориана посещала пиршества и всех околдовывала. Она воздавала почести, принимала подарки, восхваляла всех и каждого, и все и каждый сходились во мнении, что сей Летний Фестиваль – лучший из Фестивалей, что никогда не будет он превзойден в безупречности и веселье. И рыцарь, и йомен, и посол, и дама, и сановник, и купец отходили от Королевы исключительно обнадеженным шагом и с поющим сердцем. И если Королева всякий новый день чуть более полагалась на румяна, дабы сохранить цвет лица, никто не прокомментировал сие неприятельственно; никто и не заметил, как замечали сие молчаливый сир Томашин Ффинн или болезный Ингльборо, сколь она становилась бледна.
И лорд Монфалькон, что прохаживался среди гостей, развивая и укрепляя достигнутые Королевой результаты, отказывался замечать сие, а также слушать Тома Ффинна либо Лисуарте Ингльборо, когда те сообщали ему о королевской бледности. Он сделался почти сердечен к вероятному противнику, к многочисленным своим знакомцам, но охладел к друзьям.
Меж тем сир Амадис Хлебороб посещал лишь церемонии, кои без него не обошлись бы, и часто отправлялся в старое Восточное Крыло; и доктор Ди, рассеян, но любезен, покидал покои лишь изредка и тщательно запирал за собой дверь; и лорд Кровий Рэнслей крался вдругорядь коридорами старого дворца; и мастер Флорестан Уоллис приступал к своим обязанностям, будучи слаб и тяжело дыша, и лишь по необходимости. Даже верный лорд Рууни оставался в обществе жены и детей долее обычного, но никто и не ожидал иного.
И когда Королева скучала по мастеру Уэлдрейку и леди Блудд, она понимала, чего именно те страшатся, и о них не осведомлялась. Кроме того, мастер Уэлдрейк не покладая рук трудился над последними виршами для Дня Восшествия. Лорд Шаарьяр возвернулся из Багдада, доставив комплименты своего господина, Гассана, Всеславного Калифа, и привезя дорогие подарки, но ни словом не обмолвился о слухе касаемо предстоящей дуэли на палубе корабля. И лорд Монфалькон тяготился улыбкой в беседе с тем, кто украл у него лучшего его слугу, Квайра.
Сир Вивиан Сум поучаствовал в Сшибке и выиграл ее, но, будучи весьма помят, жаловался, что не сможет сесть на коня целый месяц и пропустит оттого раннесентябрьскую охоту. Сир же Орландо Хоз бросил вызов кузену, нубийскому рыцарю великой славы, сиру Стервятусу, и невзначай одолел его, вследствие чего ходил по Двору словно в ошеломлении.
Отправлялись экспедиции в поля за пределы города, устраивались вечерние пиры под открытым небом, цвело и пахло бражничанье, отчего часть гостей пропадала, дабы отыскаться назавтра на сеновалах, в стогах, кустах, канавах или – в паре-тройке случаев – в мягких постелях пейзанских вдов.
Августовский воздух жег, но и утешал; и если раздражительность распалялась, вскоре она чахла от всеобщего добродушного веселья. Компании царедворцев, выезжая засветло или даже в сумерках, глядели на прекрасные холмы и наблюдали за жатвой, видели богато украшенные барки в длинных прямых каналах, впадающих в реку, и город, и корабли, загружавшие и разгружавшие товары мира имущих; видели мирный, счастливый, трудолюбивый Альбион и знали, что правление Королевы хорошо. Тени леди Мэри и прочих исчезли. Вести, достигая Жакоттов, подрывали их всеобщую ненависть, и часть их советовала сородичам поразмыслить о заключении мира с Королевой, что всегда была их другом. Полонийцы, сарацины и татары смешивались с народом Альбиона, выказывая себя человечными, приличными мужчинами и женщинами, и Марс закатывался обратно за горизонт.
Забрезжил самый День Восшествия, и утром проведены были четыре последних боя, дабы определить пару Воителей, что вечером сшибутся еще раз пред Королевой, – и победитель примет венок из королевских рук. Меж двумя событиями произойдет Маскерад с участием Королевы и членов ее Двора, что перевоплотятся в персонажей и произнесут реплики. Сего действа, зенита празднований, предожидали весьма счастливо. Хвала Глориане не сходила с уст; скандалы провозглашены были вне закона; нравственность, доблесть и смирение Державы утвердились, отчего суровые черты лорда Монфалькона выражали почти довольство.
* * *
В своих апартаментах, в окружении компаньонок, служанок и пажей бледная Глориана страдаючи дозволила себя накрасить и нарядить в великолепный, роскошный костюм героини: дамасский шелк и накрахмаленный лен, бархат и парча, расшитые тысячами драгоценностей – сапфиры, аметисты, бирюза, рубины, жемчуга и, преобладающе, брильянты. На поникшую голову надета была высокая остроконечная корона с тонкой вуалью кружева, дабы придать облику загадочности. За головой вздымался воротник на проволочном каркасе, столь высокий, что с ним Королева достигала семи футов, дабы возвышаться над любым рыцарем. Затянута в корсет, обвязана, увита лентами, утяжелена металлами и самоцветами, украшена румянами и сурьмой, она, вперясь в отражение в зерцале, безмолвно тосковала по Уне, что смеялась бы с нею, вышучивала бы ее, ни за что не скатилась бы в цинизм, всегда была бы отзывчива и к ее личным чувствам, и к требованиям общественного долга. Из макияжа смотрели ясные, одиноко печалующиеся очи – и постепенно делались решительнее.
Она была готова.
Ведомая провожатыми, она вошла в карету мастера Толчерда, и та повезла ее на остров, где мастер Уэлдрейк уже провозглашал сюжет Маскерада:
Колдунья славная, УРГАНДА, сей же час
По морю мчится из Незнаемой Страны
В волшебной сфере, обнимаемой огнем,
На Остров-Твердь, где всякий год спешат верхом
Двенадцать рыцарей, отвагою знатны,
На поединок, чтобы меж собой избрать
Того Воителя, что славою влеком.
Голосу мастера Уэлдрейка, пищавшего сии строки почтительной толпе, недоставало обычной твердости. Он надел простую тогу, лавровую корону и сандалии, облачась, вероятно, в наиудобнейшую одежду из всех здесь представленных, будь то наряды зрителей в галерее, в окружаюших павильонах, на крышах и стенах самого дворца. Он читал по свитку, и по мере чтения участники переезжали через мостик из двора на остров: всякий рыцарь в доминирующем цвете, всякий при большом щите с начертанным на оном девизом играемого героя:
И каждый рыцарь со щитом спешил на брег:
Эмблема первого – Сребристый Оберег,
Второй был рыцарем Горящего Клинка,
Известен третий как Алмазная Рука,
Четвертым рыцарем был Свергнутый Король,
Был пятый рыцарь Преломлённого Копья,
Шестой, Кольцо Златое, младшим был дотоль.
Уэлдрейк произносил имя, и означенный рыцарь воздевал копье: сир Амадис Хлебороб в серебряной кольчуге; лорд Вортигерн Гластонберийский в багровом доспехе и с пылающим мечом на щите; сир Орландо Хоз в зелено-красном, в алмазной рукавице на правой руке и тем же мотивом на баклере и накидке; сир Феликсмарт Гирканский, чей герб – разделенная корона, чей доспех – из меди; мастер Оберон Орм в синем с серебряной окантовкой, с геральдическим сломанным копьем; и мастер Периго Стрелдич в золотом доспехе, с кольцом в качестве символа. Против сей шестерки на другой стороне островка (ныне окаймленного бахромой мелких декоративных деревьев, над коими высились всадники) стояли оставшиеся шесть рыцарей, и мастер Уэлдрейк указал теперь на них:
Седьмой из них был Врановой Главой,
Восьмой – Сочтенный Мертвым Сын, живой,
Девятый – рыцарь Месяца взвихренный,
Десятый – Прометей Освобожденный,
Одиннадцатый был Туманный Ров,
Двенадцатый, что встарь утратил зренье,
Был рыцарь Черного Креста, суров.
Здесь расположились мастер Исадор Бьюцефал в черном доспехе и с вороном на гербе; мастер Марчилий Галлимари в доспехе без меток; сир Глухолес Спенс, брат юного сира Паломния, с броней бледно-желтой и сияющей луной на щите; лорд Кровий Рэнслей в огненно-алом с соответствующими символами; сир Кир Мальтийский в бледно-сером; сир Вивиан Сум стоял последним в чистейшем белом доспехе с черными крестами, его шлем закрыт, дабы означить слепоту.
Мастер Уэлдрейк удалился с моста, в то время как воззвала труба – сигнал рыцарям сойтись попарно с особо разупрочненными копьями, что сразу ломались. Затем все спешились и стали биться чудовищно грохочущими палашами безлошадно.
Сия потешная битва продлилась какое-то время, причем несколько состязающихся выказывали все признаки усталости, пока внезапно из шелкового павильона близ Западного Крыла не появилась обширная бронзовая сфера, катившаяся на внушительных медных колесах, украшенная рельефными элементами несметного числа видов, громыхавшая, скрипевшая, тащимая и толкаемая карлами, одетыми в гротескные дельфиньи костюмы и словно бы скользившими по земле. По бокам сферы в хитроумных пазах искрились и визжали фейерверки; замысловатая штуковина была перекатываема в направлении моста, и мастер Уэлдрейк, едва ли не чаячьим писком одолевая шум, продолжил декламацию:
Почти семь дней велась за схваткой схватка:
Копье к копью, перчатка за перчаткой —
Всяк паладин упрямо что есть мочи
Со всеми бился от зари до ночи,
И вот на день седьмой, гремя, звеня,
Прю благородну нечто оборвало:
Кошмарный шум: повозка из огня!
Сфера перекатила дрожащий мост, карлы-дельфины, дотащив ее до дальней оконечности острова, попрыгали в воду и что было сил погребли к берегу, меж тем рыцари в великом притворном благоговении пали на колени, воздели руки, бросили оружие и уставились на повозку, что сделалась безмолвна. Мастер Флоре-стан Уоллис не без труда поднялся на ноги, отворил, напрягшись, упертый шлем, взмахнул руками и крикнул толпе:
Какие такие волшебные страсти-мордасти
Грозят мне и рыцарям прочим ужасной напастью? —
(вирши своего сочинения – поставками Уэлдрейка он гнушался), а сир Амадис Хлебороб, Рыцарь Сребристого Оберега, вывел:
То мчит Левиафан, о ком гласят преданья,
Чтоб Остров-Твердь наш сотрясти до основанья.
(Уэлдрейк же глумливо усмехнулся с другого конца моста и пожал плечами, стараясь донести до безучастной толпы, что автор сей поделки – кое-кто другой). И все-таки следует потворствовать министру Короны, думал он, даже будь сей дурковат, беспол, набит ученостью, но не знанием, напыщен, снабжен ушами, что не отличат соловьиную трель от болоночьего пука…
Уэлдрейк изможденными глазами смотрел, как повозка распалась надвое, обнаруживая грандиозного зеленого змия сплошь из папье-маше, с блескучей чешуей, глазами навыкате, языком набекрень и клацающими зубами, одно из лучших созданий мастера Толчерда. Что толпа сочла сие куда как величайшим покамест развлечением, стало ясно по шумливости. Теперь мимо Уэлдрейка продефилировали десятка два дев в легком льне. Овитые гирляндами нимфы были плясуньями, привезенными мастером Джозайей Патером, что жеманничал рядышком, гоня дев вперед. Те были юны, с недооформленными фигурами, мальчишисты, аппетитно гермафродитичны, ведомы одним из красивейших существ, когда-либо виденных Уэлдрейком (Митра! Сколь утонченная, нежно-юная тиранесса вышла бы из нее!). За ними фавн с огромными, порочными, блудливыми глазами передвигался вприпрыжку и дул в свирель, между тем из еще одного павильона, укрытого от толпы, донеслась музыка, представляющая фавнов эфирный глас.
Зеленый змий высвободился из сферы в направлении рыцарей, что выстроились перед ним, подъяв оружие, изготовившись к стычке.
Затем – новое преображение: змий будто сморщился и изнемог, делаясь чудным барком, что несла прекрасную великаншу, восседавшую на коралловом троне. Шести с половиной футов, блистательна, каштаново-золотиста, лучащаяся добродетелью, с остроконечной серебряной короной на покрытой вуалью голове, пламенеющая столькими драгоценностями, что всякий зрящий делался ослеплен, она воздела перламутровый жезл и одарила завороженных героев улыбкой, и девы плясали меж рыцарей, осыпая тех цветами, и фавн скакал и кружился, будто напаивая воздух чистой, как девичья слеза, музыкой, и девы сладко пели:
Мы флейт и арф музыкой Незнаему, Премудру
Восчествуем УРГАНДУ, Королеву рыжекудру,
Что молит добрых рыцарей вмиг прекратить раздор
И, распри кончив, заключить о мире договор.
Нет, не найти искуснее колдуньи, вещей девы,
Чем та, чей светлый лик влечет Героев отовсюду, —
О, сердцем пламенным чиста, о, Духов Королева!
А Уэлдрейк испепелил взглядом Флорестана Уоллиса, что с ужимками и карканьем пуще прежних воскрикнул:
Братья! Вот Государыня благородна,
Каждый ее любовью и верностью чтит.
Имя ее мы порочим в битве негодной!
Ястреб войны, прощай! – Голубь летит!
После чего музыка и девы продлили песню:
Родится часто из дремучести уродство,
Ведут больные грезы к мелкой лжи господству,
И правда с красотой порою – в злобной маске,
Чтоб лик их сделался к врагу отнюдь не ласков,
Ах, коль они и поощряют добродетель,
Как в том далеком государстве Альбион,
УРГАНДЫ гнев стать может столь силен,
Что злое сердце попадется в страха сети!
Глаза мастера Флорестана Уоллиса пожирали фавна, что явно его очаровал, потому следующий свой извив он припомнил после паузы:
Мадам, но как же нам Воителя избрать,
Чтоб, правя нами, он Единой сделал рать,
Чтоб двигать дух, как Время двигает Материю,
Коль не по милости и первенства критерию?
Уэлдрейк тяжело оперся о мост и взглянул на павильон, из коего весьма скоро должен был выступить в своей роли лорд Брамандиль Рууни.
Королева вещала (строками Уоллиса дипломатии ради):
О паладины с благородной кровью, я
Вам несравненного веду Воителя,
Хоть не из замка к нам явился сей герой,
Все ж благороден он и чист весьма душой.
Его мечом годами посох был пастуший,
Костер дрожащий – книгой, небо – крышей,
В Гербовнике его прозванья не найдете,
В овчарне бедной лишь его вы обретете,
Его владением была простая пажить,
Но имя рыцаря вам всё сполна расскажет,
Ведь он, Пейзанин, без греха такой один —
Пусть всяк колено преклонит: вот ПАЛЬМЕРИН!
Они уже сгибались, однако Уэлдрейк, глядя в сторону павильона лорда Рууни, изумился при виде маленькой пешей фигурки, что оттуда показалась. Фигурка была одета в блекло-черное, при ней имелись широкополая черная шляпа, пара черных вороньих перьев, воткнутых в потертую ленту, черные завитки, ниспадающие на плечи, черные брови, оттеняющие сверкучие глаза, бледное лицо, длинный нос, квадратная челюсть, тонкие чувственные губы; накидка, застегнута на шее пряжкой с вьющимся серебром, сапоги черной, помятой кожи, руки спрятаны, голова опущена, ноги храбро шагают по мосту, пересекая его на глазах у Уэлдрейка (тот будто бы где-то видел сего мужчину, но где – не припоминал), движутся меж рядами коленопреклоненных рыцарей, и ведущая дева с фавном, подбежав, вешают гирлянды незнакомцу на шею; представясь как Пальмерин, Рыцарь-Пейзанин, тот оценивает столпившихся царедворцев на обоих берегах и в галереях, ища друзей и врагов одним долгим взглядом, после чего кивает, достигнув повозки, и расшаркивается:
– Моя Королева.
Глориана по ту сторону вуали ошеломилась, но живо себя обуздала, ибо незнакомец произносил реплики лорда Рууни – реплики, что произнесла бы графиня Скайская, будь она здесь, – и Королева предположила, что Рууни, занедужив, послал некоего слугу в качестве суррогата. Она отказалась обдумывать безумно мерцавшую мысль, будто очередной Воитель погиб прежде, чем успел исполнить сегодня свою роль.
Миледи, низок я происхожденьем,
Но и стране, и вам служил с раченьем.
Темные, хладные, сардонические глаза смотрели сквозь вуаль, как бы пронзая плоть и глядя в душу. Глориана застыла под эдаким взором. В сих глазах обнаруживалась и шутливость, что ее привлекала. Королеве будто послали еще одну Уну.
И весь остаток Маскерада Королева Глориана знала, что позабыла страх, позабыла долг, позабыла горе, будучи зачарована прекрасными, умными, недобрыми глазами.
Среди придворных, что застыли как рыцари того и сего, слегка озадачены пришельцем, столь увереннным в своих репликах, столь знакомым по повадкам, нашелся кое-кто, знакомый с ним и улыбавшийся ныне улыбкой человека, опознавшего друга, что объявился в парадоксальных обстоятельствах. Сир Амадис Хлебороб узнал джентльмена, что любезно обеспечил ему милости Алис Вьюрк, девы, ставшей заводилой сегодняшнего танца; мастер Флорестан Уоллис узнал покровителя своего любовника, прекрасной «Филомены», что играл в труппе Джозайи Патера фавна; и лорд Кровий Рэнслей узнал его – как дружелюбного посредника между ним и Алис Вьюрк, что обещал скорое утешение; лорд Рууни, выглядывая ликующе из своей палатки и будучи по доброй воле соучастником розыгрыша, знал мужчину как лекарственника, что снабдил противоядием и спас жизни его жены и детей; ну а доктор Ди, ковыляя в конической шапке и клубящихся синих одеждах, дабы сыграть персонацию Мерлина, консорта Урганды, замер на мосту, признав в «сире Пальмерине» благодетеля, провидца, что насытил все его вожделение.
Однако же стоявший в галерее, помрачневший и оцепеневший от ярости лорд Монфалькон узнал свое ухо, свой рот, свой меч, свой инструмент – и смекнул, насколько обстоятельно и с каким дерзким лукавством он обманут и манипулируем капитаном Квайром, что в тот миг уже предлагал руку Королеве Глориане, декламируя стихи не Уэлдрейка и не Уоллиса и ведя ее, покорную, против течения Маскерада, к мосту.
Благословят союз младых сердец законы:
Простой пастух берет правительницу в жены.
Толпа обрадовалась и сантиментам, и результату. Обручение дворянства и простечества, вечно любимая тема, упрочило умысел Маскерада, показав Альбион единством во всех аспектах. Королеве не полагалось покидать ее трон, однако же Квайр вел ее по периметру площадки, махая шляпой, а она, восторжена неожиданностью, махала рукой – к великой радости черни, к овации своих нобилей. Девы с фавном продолжали танцевать вкруг них, между тем двенадцать паладинов, вновь в седле, скакали следом, и ошарашенный Мерлин, обделен на горсточку куплетов, плелся в хвосте, тряся головой.
Что данная сцена при всей ее пошлости идеально служит его целям, Монфалькон про себя признал, пусть и дрожа от гнева. Квайр вечно хвастал тем, как понимает простолюдье, что ныне и доказывал.
Однако наблюдать сие существо, сей символ всякого постыдного деяния, всякой извращенной каверзы, всякой лжи и хитрости, использованных им, Лордом-Канцлером, ради сохранения Державы, рука об руку с невинной девочкой, кою Монфалькон годами оберегал от малейшего намека на бесчестие или обвинение, кою защищал от цинизма, от понимания того, что к золоту примешивается сколько-то железа вынужденно, чтобы должным образом его усилить, – от осознания ужасающего спаривания порока и добродетели – от такого кровь рокотала в черепе, и Монфалькону хотелось крикнуть из окна, здесь и сейчас, Стражу, чтобы та отволокла Королеву на остров, достала колоду и топор, обезглавила выскочку на том же месте, где под взглядом Герна из того же окна катилась с плеч тысяча куда более невинных голов за один лишь день, когда озеро делалось багровым от крови жертв, включая пять ближайших родственников Монфалькона, коим тот позволил погибнуть, не защитив их ни словом, дабы Глориана выжила и приняла трон.
Но напоминание о тех смертях напомнило Монфалькону и о владении собой. Он глубоко задышал, он старался улыбаться. Вокруг него знать Альбиона, Арабии, Татарии, Полония, мира хлопали в ладоши, пока Квайр водил Королеву по двору во второй раз.
Ну а снаружи ликующая, топочущая, свистевшая, размахавшаяся шапками толпа угрожала разнести дворец до последнего камня.
Лорд-Канцлер не спеша пошел вдоль галереи, поглядывая вниз на двор, затем отворил дверь в туннель и вскоре стоял один в темноте и безмолвии в Тронной Зале Герна, вслушиваясь в биение собственного сердца, шипение собственной одышки.
– О, сколь погубительной может быть Романтика.
Он будто доверял мысли призраку Герна, ибо говорил почти дружески. Именно Монфалькон умертвил короля, шепотом препроводив его в последнее безумие, воодушевив влезть в петлю, спрыгнуть с куртины, повиснуть вдоль стены, вперясь мертвыми выпученными глазами в тот самый двор, на коем Квайр, презрев и условности, и возмездие, подвел Летнее Зрелище к его блаженной кульминации.
