Глава 6
Крошечная, уютная площадь Эммаплейн, освещенная фонарями все того же старинного фасона, была совершенно безлюдна, когда на ней появились Александра со своим спутником. Остановившись, женщина обвела взглядом пустынные тротуары, газон, усыпанный желтыми листьями, облетевшие кусты шиповника, на которых лишь кое-где сохранились пожухшие цветы… Варвары нигде не было видно, хотя они явились минута в минуту – ровно в восемь.
– Собственно, не стоит ее ждать, – заметил Эльк, когда она поделилась с ним своим недоумением. – Я не раз бывал у Стоговски. Старуха живет вот в этом, угловом, доме!
Он указал сложенным зонтом на дом в дальнем конце площади. В особняке, почти точном близнеце того дома, где должна была жить Александра, светились все окна. Рядом, на мостовой, было припарковано несколько машин, очевидно, принадлежавших гостям. Ширина улиц Старого Юга позволяла ставить здесь автомобили и свободно передвигаться на них. Некоторые же улицы в центре Амстердама были так узки, что по ним могли с комфортом проехать только велосипедисты. Иногда Александра со страхом наблюдала, как в такую кривую темную улочку храбро протискивается крошечный фургончик, везущий пиво в какой-нибудь бар. Борта фургончика при этом едва не царапали стены домов.
– Если мы ее не дождемся, она окончательно на меня обидится! – возразила Александра. – Подождем пять минут…
Эльк пожал плечами:
– Как хочешь. Я бы с удовольствием вообще не ходил на этот ужин. Но нельзя – меня ждут. Есть один важный разговор… Давай пройдемся немного, присесть все равно негде – скамейки мокрые.
Он вновь взял ее под руку, и они медленно пошли вдоль площади. Поравнявшись с особняком Елены Ниловны, Эльк остановился под фонарем и запрокинул голову. Казалось, он считает освещенные окна, занавешенные тонким белым муслином, прозрачным и ничего не скрывавшим. Здесь, на Старом Юге, в респектабельных особняках порой нарушалось давнее правило Амстердама – не завешивать окна вообще ничем. Александра тоже окинула взглядом особняк. Было видно, что внутри царит оживление – везде горели люстры, по комнатам то и дело проходили люди. Одна фигура, которую художница заметила в самом верхнем, четвертом этаже («третьем, – поправила себя Александра, – по здешним меркам – третьем!»), была неподвижна. Там, наверху, под самой крышей, у единственного круглого окна стояла и курила женщина. Александра не видела ее лица – свет падал сзади. Что-то в этом черном силуэте, в его очертаниях, казалось безотчетно знакомым и тревожило. У художницы постепенно возникло отчетливое ощущение, что женщина в окне тоже смотрит на нее. «Мы стоим под самым фонарем, – думала Александра. – Она видит меня куда лучше, чем я ее… Она уже погасила сигарету и просто стоит, смотрит вниз, судя по положению головы… Смотрит прямо на нас…»
Внезапно она с силой сжала запястье своего спутника:
– Смотри! Смотри!
– Что такое?! – Он изумленно повернулся к ней.
– Нет, смотри туда! – Художница указывала наверх, на освещенное окно последнего этажа, откуда уже исчез черный женский силуэт. – Все… Ушла! Идем скорее, идем!
– Что ты там увидела? – Эльк беспокойно оглядывал окна.
– Женщина, понимаешь… Там стояла женщина… – сбивчиво говорила Александра. – И у нее была такая прическа… Я не сразу сообразила! Хвостики за ушами, короткие хвостики! Такая точно прическа была у Нади! И она смотрела на меня! Она меня узнала!
– Да-а?! – протянул Эльк, делая шаг назад и еще сильнее запрокидывая голову, пытаясь что-то разглядеть в опустевшем круглом проеме окна. – Слушай, а ведь тут нет ничего невозможного! Твоя подруга занималась антиквариатом, а салон Стоговски – это как раз то место в Амстердаме, где можно встретить любого антиквара. Сточная канава, куда стекаются все помои…
Последние слова Эльк прибавил еле слышно, почти не разжимая губ.
– Идем! – Выпустив руку своего спутника, Александра вошла в открытую кованую калитку, ведущую в боковой дворик, примыкавший к особняку.
Входа с фасада не было. Эльк поспешил за ней. Они миновали крошечный садик – несколько подстриженных кустов букса и старая липа с заржавевшими листьями, сквозь которые мерцал подвесной фонарь. Эльк первым поднялся по трем ступенькам крыльца и нажал кнопку звонка рядом со стеклянной входной дверью, забранной изящной решеткой с узором из виноградных листьев.
Им пришлось прождать не больше минуты, но Александре казалось, что прошел час, не меньше. Она ощущала нечто вроде лихорадки – голова горела и слегка кружилась, ее бил озноб. Эльк взглянул на нее серьезно, испытующе.
– Я в порядке, – еле выговорила Александра, поняв его беспокойство. – Я не устрою никакой трогательной сцены, не переживай.
– Помни, мы договорились – расспрашиваю я! – напомнил часовщик с Де Лоир.
– Да, конечно! – У художницы слегка постукивали зубы, пальцы сделались ледяными. Она заметно дрожала, и виной тому был не промозглый вечер. – Если там Надя, если это действительно она, то вопрос исчерпан. Она мне все объяснит, и дело с концом!
– Будем надеяться!
Едва Эльк успел произнести эти слова, как дверь отворилась. Молоденькая белокурая горничная в футболке, в джинсах, в белом фартучке с приветственным щебетанием впустила гостей в переднюю.
Отдав девушке куртку и дорожную сумку, Александра несколько смущенно оправила старый свитер грубой вязки и огляделась. Они оказались еще в одном дворике, крытом. Пол был выложен белой и розовой плиткой, в ней кое-где виднелись большие квадраты земли, засаженные неприхотливыми растениями. Задняя стена этой оригинальной передней, сплошь стеклянная, явно подвергшаяся недавней реконструкции, выходила во внутренний сад, слабо освещенный фонарем. Несколько дверей, слева и справа, деревянная лестница на второй этаж, чугунная подставка для зонтов, простые латунные вешалки, увешанные куртками и плащами… Александра была подготовлена рассказами Варвары к разным чудесам и никак не ожидала увидеть такой лаконичный интерьер, больше напоминающий общественное учреждение.
Горничная с улыбкой отворила перед гостями дверь, за которой слышались голоса. Александра в сопровождении Элька вошла в гостиную.
И вновь ее ожидало потрясение. Бриллианты баснословной стоимости, украшавшие Елену Ниловну на аукционе, собственный особняк на Эммаплейн, приобретение «Мастерской художника» – все это говорило о том, что госпожа Стоговски, о которой так нелестно отзывался Эльк, обладает огромным состоянием. Гостиная же выглядела весьма скромно, если не сказать – убого. Александра увидела стены, оклеенные когда-то, очень давно, шелковыми обоями цвета бургундского вина, теперь изрядно полинявшими. Мебель была самая разномастная, словно собранная во всех концах света по одному предмету. Тут была старинная фламандская горка для посуды с очаровательной резьбой по фасаду и перламутровыми инкрустациями, и здесь же, рядом – грошовая скамья топорной работы, обитая порыжевшей буйволовой кожей. Вдоль стен стояло несколько диванов самого унылого вида, с прорванной тут и там клеенчатой обивкой, из которой торчали клочья конского волоса. В центре гостиной красовался огромный дубовый стол с массивными резными ногами-распорами в виде оскаленных львов. Возле него теснились стулья различных фасонов и эпох. Тут был облезлый раззолоченный ампир, дряхлое колченогое барокко, простенькие венские стулья, еще крепкие, и современные грошовые поделки из некрашеной сосны, какие можно купить в любом гипермаркете. На стенах виднелись дешевые литографии в рамках с блошиного рынка. На дубовой резной каминной полке – несколько заурядных мраморных и яшмовых безделушек общей стоимостью не более ста евро. Эти вещи были собраны без любви и явно приобретены без особых затрат, если только не найдены на свалке. Они и составляли убранство странной гостиной госпожи Стоговски.
Впрочем, камин был великолепен. Его явно целиком перенесли в этот особняк постройки девятнадцатого века из более старого здания в центре Амстердама или привезли из провинции. Огромный, почти до потолка, он был выложен прелестной старинной дельфтской плиткой, серо-голубой, расписанной с наивной точностью и высоким мастерством. Массивную, почти черную от времени и впитавшейся копоти дубовую полку, уставленную безвкусными каменными поделками, сплошь покрывали восхитительные резные барельефы в виде гирлянд из цветов и плодов. Это был яркий, превосходно сохранившийся образец декора семнадцатого века, музейного уровня, как отметила про себя Александра. Каминная чугунная решетка, ажурная, словно сплетенная из черных кружев, загораживала доступ к открытому огню, который пылал сейчас в очаге.
Именно перед камином собрались гости госпожи Стоговски, замолчавшие и обернувшиеся к дверям, когда вошли Александра с Эльком. Гул голосов тут же возобновился с новой силой – Элька приветствовали, он представлял свою спутницу, Александра улыбалась и слегка наклоняла голову, вглядываясь в лица, узнавая уже знакомые, отмечая незнакомцев.
Она сразу отметила, что Варвары в гостиной нет. Не было и самой хозяйки. Выяснилось, что Елена Ниловна все еще отдыхает. Это сообщила им та самая голубоглазая блондинка в трауре, которая кокетничала с Эльком на аукционе. Девушка и сейчас была в черном платье, которое не оживлялось ни единым украшением. Впрочем, блондинка в украшениях не нуждалась – ее тонкая, нежная красота скорее проиграла бы от соседства ювелирных изделий или бижутерии. Как простая черная рама иногда удачнее всего оттеняет шедевр, так и траурное простое платье удачно подчеркивало очарование его обладательницы.
– Анна! – Она первая протянула руку Александре, когда их представили друг другу. – Вы немного опоздали… Папа тоже где-то потерялся…
Она говорила с инфантильной доверчивостью, свойственной очень избалованным детям, которые не видят в окружающих потенциальных врагов. Художница пожала ее узкую, прохладную ладонь и взглянула на Элька, ожидая, что тот поможет завязаться разговору. Но часовщик, кивнув, уже отошел к другим гостям и сейчас смеялся, хлопая по плечу долговязого господина с длинным красным лицом. Краснолицый господин имел такой вид, словно у него жестоко болел желудок, его ответная улыбка выглядела фальшивой и вымученной. Александра отметила взглядом, как Эльк приветствовал старичка с тростью, которого Варвара окрестила убийцей. Хендрик ван Тидеман потягивал морковный сок из запотевшего стакана, присев на краешек стула с самым невинным и даже несколько придурковатым видом. Лишь его неподвижный, не поддающийся расшифровке загадочный взгляд свидетельствовал о том, что этот дряхлый младенец с пухом на макушке не так уж безобиден.
В дверях появился отец Анны – импозантный смуглый брюнет с седыми висками, тоже не сменивший траурного костюма. Вблизи он выглядел не так внушительно – внушительное впечатление портили черные крысиные глазки, умные, быстрые, неприятно пристальные. Александра не сразу узнала человека, с которым он заговорил, войдя. Это оказался аукционист от Бертельсманна. Ослепительно элегантный аукционист переоделся – вместо сюртука и крахмальной сорочки, делавших его похожим на актера мюзикла, на нем были свитер и джинсы. Других гостей Александра видела впервые.
Убедившись в том, что никого из этих людей она не знает, художница беспокойно взглянула на дверь гостиной. Силуэт, виденный ею в окне четвертого этажа, явно не принадлежал никому из гостей. «Эта женщина еще здесь, в доме! Но как я могу ее найти самостоятельно? И Эльк сбежал…» Часовщик с Де Лоир, завидев Дирка Моола, тут же подошел к нему, отвел в сторону и после короткой беседы исчез из гостиной, оставив свою растерянную спутницу на произвол судьбы.
– Вы ждете кого-то? – раздался нежный голос блондинки.
Александра, забывшая на миг о своей новой знакомой, вздрогнула и обернулась:
– Собственно, нет… Разве что Варвару… Барбару ван дер Мекк. Вы знакомы, наверное?
– О, конечно! – рассмеялась Анна. Это был светский смех высшей пробы, цель которого – приятно заполнять паузы, а вовсе не выражать чувства. По-английски она говорила с небольшим приятным акцентом. – Кто же не знает Барбару! Когда я бываю на Лоирсграхт, всегда к ней заглядываю. Один раз купила чудесное венецианское зеркало. Поддельное, правда, зато не очень дорого. Жаль, скоро магазина Барбары не станет. Вы ведь слышали о скандале?
– О каком скандале? – встрепенулась Александра. – Я ничего не слышала! Что случилось?
Девушка быстро облизнула свежие розовые губы кончиком языка. В этом движении, предварявшем лакомую сплетню, было нечто змеиное.
– Она разводится! – ошарашила Анна слушательницу. – Да, после стольких лет брака! И муж хочет устроить так, чтобы Барбара не получила ни гроша. У нее ведь ничего своего нет, даже тот магазин, где она торгует, уже не ее. Несколько судов было, один за другим. Барбара, бедняжка, все время меняла адвокатов и уже вся в долгах. Отец тоже занял ей денег… Она пытается занять у всех! Но как будет отдавать – неизвестно. Отец знает условия ее брачного контракта, он им интересовался, когда выдавал ей займ. Это безнадежное дело. Он дал деньги просто из жалости. Сказал – это все равно что выбросить.
– Кошмар… – пробормотала Александра, удрученная этими новостями, которые ей сообщали с самым безмятежным видом, журчащим невинным голосом. – Я даже не подозревала, что у нее такие неприятности.
– Это не все! – Анна явно наслаждалась тем, что нашла свежего слушателя, которого можно ошарашить. – На нее подал в суд кредитор, и с ним она точно не расплатится. Представьте, муж столько для нее сделал, ввел в семейный бизнес, открыл для нее магазин… А она тайком от него брала взаймы огромные суммы денег, причем так и не призналась, куда их девала! Из-за этого муж и подал на развод. Его можно понять, правда? Такая жена может разорить семью, да и вообще… Это некрасиво. После этого не может быть никакого доверия между супругами.
– Ничего не понимаю! – Художница слушала со все возраставшим изумлением. – Вы меня поразили!
Девушка мило улыбнулась и взяла с каминной полки бокал, который поставила туда на время разговора:
– Если она попросит у вас денег, лучше не давайте. Она не отдаст. Я так ругалась с папой, когда узнала… Но тут ничего не поделаешь, они старые знакомые, он не мог отказать! Она его просто обокрала!
И, послав ошеломленной слушательнице очередную светскую улыбку, девушка удалилась к другой группе гостей, где шел оживленный разговор и слышались взрывы смеха. Элька в гостиной все еще не было.
Александра осталась одна. Голова у нее шла кругом, на миг она даже забыла о том, что хотела направиться на самостоятельные поиски женщины, курившей в оконном проеме. У художницы не осталось никаких сомнений в том, что Анна говорила правду – лгать просто не было смысла, и к тому же подобную ложь легко разоблачить. Но осмыслить услышанное не получалось. «Как, Варвара?! Варвара обманывала мужа, на которого, как мне казалось, она молилась?! Вступала в тайные рискованные сделки, связалась с ростовщиками? Судится? Разводится?!» Ей вспомнился почти опустевший магазин на Де Лоир, злые глаза Варвары после посещения конторы, ее слова о том, что вскоре придется закрыться. «Но о близком разводе она не сказала ни слова… Понятно, почему – для нее это крушение всей жизни, которая выстроена на престижном браке. Как она гордилась тем, что вышла замуж за гражданина Нидерландов, как презирала тех соотечественниц, у которых это не получилось… Как ненавидела тех, у кого получилось! Люто, до дрожи! Не было брака, который она не облила бы грязью. У меня вообще сложилось впечатление, что она была бы абсолютно довольна, если бы замуж на всем белом свете вышла единственная женщина – сама Варвара, а все остальные мучились от одиночества! И вот – развод, да еще процесс с кредитором, скандальная слава на весь Амстердам!»
Александре вспомнилось, как Варвара, пренебрежительно кривя губы, рассказывала, что ее школьная подруга («В школе она считалась первой красавицей, а видела бы ты Дашу теперь!») уехала «всего лишь в Испанию» и вышла замуж «всего лишь за испанца». Волей-неволей в сотый раз слушая этот рассказ, художница спрашивала себя, какими красками Варвара рисует ее саму. «Лучше этого не знать! – думала она, мучительно выжидая, когда можно будет прервать монолог и вставить слово. – Я-то вообще одна… И живу на чердаке в доме под снос! Какая уж тут Испания!» Она понимала, что все эти сплетни и пересуды вызваны жестокими комплексами, от которых страдала Варвара, никогда не ходившая в красавицах, тяжелая в общении, не имевшая друзей. Брак с богатым голландцем в девяностых, когда сверстницы Варвары в Москве ходили в обносках и ели скверную пищу, был единственной ставкой, которую та выиграла у жизни. Неудивительно, что вокруг этого брака крутились все ее помыслы и чаяния. «И вот – конец. Но что случилось?! У нее скверный характер, но она не сумасшедшая. Если занимала огромные суммы тайком, значит, была необходимость!»
Внезапно гул голосов, который женщина воспринимала уже как фон, усилился, поднялся единой волной. Александра, следуя общему примеру, обернулась к двери. На пороге появилась наконец хозяйка дома. Елена Ниловна по-прежнему покоилась в инвалидном кресле, которое катила горничная – не та маленькая блондинка, что открыла дверь Эльку и Александре, а другая, брюнетка с лицом восточного типа, широкими плечами и сильными накачанными руками. Было очевидно, что именно ей доверена ответственная роль личного ухода за хозяйкой, не владевшей ногами. Елена Ниловна, глядя одновременно на всех и ни на кого в отдельности, приветствовала гостей слабым взмахом руки. Сверкнули бриллианты на пальцах. На этот раз впалую грудь госпожи Стоговски, задрапированную черными кружевами, украшал целый водопад изумрудов.
Кресло покатили прямо к камину, возле которого стояла Александра. Елена Ниловна тотчас ее узнала, на что художница даже не особенно рассчитывала.
– А, пришла? Хорошо! Я тебе кое-что хочу сказать, потом, на досуге! – громогласно, по-русски, объявила старуха. Она перешла на «ты» совершенно естественно, пользуясь преимуществом в возрасте. – А где Варвара?
– Я ее не видела… – ответила художница, оглядывая гостиную. Она отметила, что Элька Райнике все еще нет.
– Дура! – гаркнула старуха, и Александра содрогнулась, поздно сообразив, что это прямолинейное высказывание относится не к ней.
После чего Елена Ниловна направилась в самую гущу гостей, благосклонно принимая знаки внимания, здороваясь, крича что-то по-голландски через чью-то голову, отпуская остроты по-французски, шутливо ругаясь с кем-то по-английски… Несмотря на преклонный возраст и немощи, терзавшие ее хилое тело, распластанное в инвалидном кресле, Елена Ниловна излучала почти видимую жизненную энергию. Александре становилось ясно, как эта колоритная дама сумела пережить восьмерых мужей.
Кто-то из гостей уселся за великолепный концертный рояль, задвинутый в угол. Раздались первые бравурные трели церемониального марша. Горничная подкатила кресло хозяйки почти вплотную к пианисту, и Елена Ниловна внезапно запела, неожиданно сильным, звучным голосом, на котором время не оставило ни одной трещины. Гости смеялись, хлопая в такт музыке.
К Александре вновь подошла Анна, до этого державшаяся рядом с отцом. Девушка слегка разрумянилась, ее бледное лицо античной камеи было оживлено током горячей крови. Ее глаза блестели нездорово и возбужденно. Она протянула Александре бокал с коктейлем:
– Давайте выпьем за знакомство! Эльк столько о вас говорил!
– В самом деле? – Александра взяла бокал. – Когда он успел?!
Анна, уличенная в явном преувеличении, рассмеялась без малейшей тени застенчивости и принялась за свой коктейль.
– Я очень редко пью, но по такому случаю… – Александра сделала глоток. – А что, у Елены Ниловны сегодня какой-то праздник?
Анна стрельнула взглядом в сторону группы, столпившейся у рояля, и, убедившись, что их никто не слышит, вновь повернулась к художнице:
– Да, только это тайна! У нее день рождения! Она скрывает, но все равно дата всем известна. А вот сколько ей лет, никто не знает! Даже папа, а ведь они деловые партнеры!
– А я-то без подарка! – озадаченно протянула Александра.
Девушка рассмеялась и, будучи уже навеселе, покровительственно похлопала ее по руке:
– Нет-нет, мы все делаем вид, что ничего не знаем! Никаких подарков! Она вообще терпеть не может разговоров в своем возрасте! Странно, правда?
Сделав очередной глоток, девушка сощурилась, глядя на гостей у рояля:
– Я думаю, она очень боится смерти!
– Удивляться нечему. – Александра поставила свой бокал на каминную полку. Она была до предела взбудоражена и без алкоголя. Где-то в доме находилась женщина, чей силуэт полностью совпадал с силуэтом ее пропавшей знакомой – вот что целиком занимало ее мысли. – Смерти боятся все.
– Не все! – Девушка внимательно взглянула на собеседницу. Внезапно ее взгляд сделался совершенно трезвым, цепким. Она даже показалась Александре старше. – Я точно знаю, что не все люди боятся смерти.
– Ну, может быть, герои не боятся… – протянула художница, несколько удивленная тем, какой странный оборот приняла их беседа.
Анна отрицательно покачала головой:
– Герои? Я не о них. Просто есть люди, которые о смерти не думают, ни о своей, ни о чужой, для которых это пустой звук. Я знаю такого человека… Это Эльк.
– Элька я знаю очень мало, больше как делового партнера. – Александра ощутила, как участилось сердцебиение, и порадовалась тому, что не злоупотребляла алкоголем. – Как человек он мне совсем неизвестен.
– А я его хорошо знаю! – Девушка продолжала смотреть на нее со странной, беззастенчивой пристальностью. – С детства. Он приходил к нам в гости, и я выкидывала всякие штуки… Насыпала ему муку в карманы пальто… Наливала клей в зонтик… Один раз вытряхнула ему в кофе всю солонку с солью! Не давала ему покоя! Сейчас не могу понять, почему…
Девушка запрокинула голову и негромко рассмеялась. На ее нежной белой шее выступили голубые жилки. Александра слушала серьезно, в который раз удивляясь этой странной откровенности, которая была, по ее наблюдениям, свойственна голландцам. «Это жгучее стремление рассказывать полузнакомым людям об интимных моментах своей жизни – откуда оно? Может быть, их вечно не зашторенные огромные окна, через которые можно наблюдать всю жизнь дома, тоже из этой серии? Желание доказать, что ты ничего не скрываешь, тебе нечего стыдиться и ты весь как на ладони… Своеобразное представление о хорошем тоне, о морали, обо всем… И высокомерие, да, высокомерие и чувство превосходства! Жены римских патрициев принимали ванну перед рабами. Кого им было стыдиться? Не рабов же, в самом деле!»
– Эльк – невероятный человек! – перестав смеяться, сказала Анна. – Мне ни разу не удалось его разозлить, а уж как я старалась!
Анна явно рассчитывала на ответную откровенность собеседницы, но Александре было не до исповедей. С ней творилось неладное. Ее сердце билось в угрожающе ускоренном темпе. Женщине едва хватало воздуха, она то и дело смотрела на дверь гостиной, ожидая, что войдет Эльк и можно будет вместе с ним под каким-нибудь предлогом осмотреть дом. «А потом уйти!» Но он все не показывался. Между тем у рояля вовсю шел импровизированный концерт. Пели хором, по-голландски, судя по ритму, рождественские колядки. Анна тоже взглянула в сторону упоенно музицирующих гостей:
– Ну, это надолго… Хотите, я покажу вам дом?
– Это удобно? – с сомнением спросила Александра.
– Отчего же нет? – озадачилась девушка. – Все комнаты, которые открыты, можно осмотреть. А в запертые мы все равно не попадем! Ключи у хозяйки. Если она оставила дверь открытой, значит, можно войти.
Она увлекла собеседницу к выходу, делая знаки, призывающие не привлекать к себе внимания. Когда они оказались в коридоре, Анна перевела дух:
– Выбрались! А то эта музыкальная тоска на весь вечер! Идемте сразу наверх, я покажу вам синюю гостиную, если она открыта. Вот где действительно есть на что взглянуть!
Они поднялись по крутой деревянной лестнице, ведущей на второй этаж. «На первый! – поправляла себя Александра, взбираясь по пятам за Анной. – Нет, я никогда не привыкну!»
– Здесь ничего интересного нет! – весело объявила девушка, когда они оказались в холле, куда выходило несколько дверей. – Мы поднимемся выше!
– А что за комната расположена под самой крышей? – поинтересовалась Александра, послушно следуя за ней наверх. Очередной лестничный пролет был еще более крутым, почти отвесным. Приходилось хвататься за перила, чтобы не потерять равновесия. – Комната с круглым окном, с видом на площадь?
– Там всегда заперто… – Анна остановилась на крошечной площадке, обернувшись, так что художница тоже должна была прервать подъем. – Я помню, когда-то видела там веревки, чтобы сушить белье… В этом доме все делается по-старому, никаких стиральных и посудомоечных машин, никаких сушек для белья! Как прислуга не разбежалась, не понимаю! Им, кажется, платят совсем немного…
Продолжив подъем, Анна жизнерадостно прокричала сверху:
– Папа говорит, что это называется – уметь жить!
Холл, в котором они теперь оказались, был совсем маленьким. В него выходило всего две двери. В глубине холла находилась совершенно отвесная лестница, практически стремянка, ведущая к чердачной двери. Эта дверь, выкрашенная в белый цвет, с единственным врезанным замком, была плотно прикрыта. Сюда, наверх, совершенно не долетали звуки царившего внизу веселья, сколько ни прислушивалась Александра. Анна заметила, словно прочитав мысли спутницы:
– Здесь тихо, да? Как будто в доме нет никого. Я люблю вот так удрать, в гостях или когда приходят гости, забраться в какой-нибудь угол и сидеть там одна. В детстве всегда так делала. Меня звали к гостям, ругали, лишали сладкого – я все равно пряталась. Я сидела в своем убежище и ждала… Иногда даже засыпала!
Анна внезапно рассмеялась, тихо, словно про себя. Ее взгляд сделался туманным.
– И в конце вечера всегда приходил Эльк и приносил огромную тарелку с куском торта, с пирожными и конфетами. Я не знаю, как он меня находил, потому что я всегда меняла места… Он открывал шкаф, или старый сундук, или кладовую, где я сидела, я выбиралась, и мы вместе все съедали, до крошки. Это было потрясающе…
И, обратив невидящий взгляд, все еще созерцавший картины далекого прошлого, к слушательнице, девушка с непринужденной откровенностью призналась:
– Я была в него влюблена без памяти! Где-то с пяти лет до пятнадцати… Долго, да? Когда Эльк женился, это разом прошло… Смешно, правда? Я ведь почему-то вбила себе в голову, что он ни на ком не женится, потому что хочет жениться на мне и ждет, когда я вырасту! Хотя он даже никогда не шутил на эту тему. Знаете, некоторые мужчины в возрасте любят подшучивать над маленькими девочками, говорить: «А вот и моя невеста, совсем большая стала!»
Отвратительно, когда детям намекают на что-то такое, правда? Это грязно!
Александра в тысячный раз задала себе вопрос, почему ее молчаливое внимание так провоцирует некоторых людей на предельно откровенные исповеди. Она вспоминала, как ее близкий друг, московский антиквар Эрдель, говорил ей: «Ты, Саша, замечательно слушаешь! Тебе хочется рассказать все, как священнику…» «Да, но я не обладаю властью отпускать грехи!» – отшутилась она тогда.
– Куда делся Эльк, кстати? – спросила Анна скорее не свою спутницу, а себя саму. – Показался на минуту и пропал. Папа хотел с ним поговорить… Да, так вот она, знаменитая синяя гостиная! Весь Амстердам о ней знает!
С этими словами она подошла к той двери, которая была ближе к лестнице на чердак, и распахнула ее, жестом приглашая гостью пройти вперед. Одновременно девушка повернула старинный выключатель с бронзовым рычажком, и в комнате вспыхнул свет. Александра вошла, опасливо оглядываясь. Ее не покидало ощущение, что они совершают не вполне дозволенный осмотр, и художницу уже очень сильно беспокоило необъяснимое отсутствие Элька. О тени, увиденной в чердачной комнате, она теперь думать избегала. Эти мысли приводили ее в состояние, близкое к панике.
– Никого… – протянула девушка, ступая на толстый персидский ковер в бело-голубых арабесках и обводя взглядом выкрашенные в глубокий синий цвет стены. – Здесь можно отдохнуть в тишине. Сюда никто никогда не забирается…
– А нам точно можно здесь находиться? – спросила Александра, нерешительно следуя за ней.
В ответ Анна беспечно отмахнулась. Усевшись в старинное вольтеровское кресло, обтянутое темным ситцем в цветочек, девушка зажгла лампу, стоявшую рядом, на одноногом столике с мраморной крышкой. В круге света, отброшенном из-под абажура, крошечной искрой сверкнул маленький бриллиант в кольце на ее безымянном пальце. Александра, отвернувшись от внезапно притихшей девушки, медленно обходила гостиную, разглядывая висевшие на стенах картины. «Анна говорила так много, а сейчас молчит, словно жалеет о том, что столько наболтала. Странная девушка, непростая. Я вижу в ней даже что-то слегка сумасшедшее… Эта откровенность – словно для нее нет заветных тем, и она может говорить с незнакомым человеком о самом важном. Эльк хотя бы знает меня не первый день, но она-то… Что он успел ей сказать обо мне и где? На аукционе? Мне казалось, они были поглощены ходом торгов и ничего не обсуждали. В мою сторону даже ни разу не обернулись…»
Она оглядывала картины, стараясь при этом не упустить ни единого звука, доносившегося через открытую дверь. Иногда в глубине лестничного пролета слышался отдаленный гул голосов, смех, обрывки музыки – но приглушенно, искаженно, словно сквозь воду. В холле было тихо. Сверху, с чердачного этажа, не доносилось ни звука. Александра подошла к окну, выходившему на Эммаплейн. На мокрых плитах мостовой лежали размытые световые пятна, которые отбрасывали освещенные окна особняка. Она поискала взглядом круглое отражение чердачного окна, но не смогла ничего различить. Обернулась к Анне и с изумлением обнаружила, что девушка спит.
Анна уснула в огромном кресле, свернувшись калачиком, поджав босые ноги. Черные туфли-лодочки без каблуков лежали рядом на ковре. Девушка уронила голову на сгиб локтя, светлые волосы пепельного оттенка рассыпались по шее и по щеке, почти скрывая лицо. Александра, помедлив, подошла к ней и, наклонившись, выключила лампу, свет которой бил спящей в лицо. Анна глубоко вздохнула, пошевелилась, но не проснулась. Художница на цыпочках отошла, хотя красться не было необходимости – ковер скрадывал шаги.
Она была даже рада, что ее новая знакомая так внезапно уснула. «Конечно, Анна знает здесь все и всех, но расспрашивать ее небезопасно. Эльк ведь просил – никакой самодеятельности. Где он, в конце концов?!» Прежде чем отправиться на его поиски, Александра в последний раз обвела взглядом стены. Они были почти сплошь увешаны картинами, и развеска была осуществлена грамотно, рукой опытного музейного сотрудника или маститого коллекционера. Направленность была выражена четко – преобладала голландская живопись золотого века. Александра, торопившаяся покинуть гостиную, тем не менее задержалась возле нескольких картин, удивляясь тому, что шедевры подобной ценности (а они были почти наверняка подлинными) содержались без всякой охраны, в отпертой комнате. На почетном месте, над небольшим мраморным камином, полным слежавшейся золы, красовалось нынешнее приобретение Елены Ниловны – «Мастерская художника», приписываемая кисти Франса Хальса. Александра потратила на осмотр шедевра несколько минут и должна была признать, что картина вполне может оказаться настоящей.
«В таком случае Елена Ниловна не переплатила за нее… Да и вся коллекция заслуживает внимания.
Если тут хотя бы половина – подлинники, то госпожа Стоговски невероятно богата. И невероятно беспечно относится к своему состоянию! Правда, здесь наверняка имеются сигнализация и видеонаблюдение!» Александра, с трудом оторвавшись от созерцания картины, вышла в холл и прикрыла за собой дверь. «Можно презирать стиральные и посудомоечные машины, но рисковать сохранностью таких шедевров – дело иного сорта… Мне кажется, Елена Ниловна не настолько презирает деньги!»
Покинув гостиную, художница немедленно взобралась по крутой лестнице-стремянке, ведущей в чердачный этаж, и ступив на микроскопическую площадку-приступку, нажала дверную ручку. Дверь оказалась заперта. Александра постучала, сперва тихонько, потом громче, настойчивее. Она вновь и вновь нажимала ручку, прислушивалась, стучала – бесполезно. Спустившись, художница вновь заглянула в синюю гостиную. Анна спала в кресле в той же позе. Сон, внезапно одолевший девушку, был удивительно глубок и безмятежен. Александра заколебалась, не погасить ли и верхний свет, но все же решила его оставить.
Спускаясь в нижнюю гостиную, откуда все явственнее доносились бравурные мелодии, исполняемые на рояле, и громкие возбужденные голоса, Александра в который раз спрашивала себя, разумно ли было давать слово Эльку ни о чем никого не расспрашивать. «Из ничего и выйдет ничего, – вздохнула она, останавливаясь в нижнем холле, разглядывая мелкие голубые цветочки, растущие из земляного квадрата в полу. – Глупо на кого-то рассчитывать. Каждый занят только своими делами… И к чему соблюдать с Еленой Ниловной такие меры предосторожности, каких потребовал Эльк? Выставил старуху каким-то монстром… Правда, и Варвара говорила, что в ее лице можно нажить очень неприятного врага…»
Она как раз решилась вернуться в гостиную, хотя возлагала на этот вечер все меньше надежд, когда входная дверь громко хлопнула, впустив вместе с волной промозглой сырости мужчину в синем целлофановом дождевике. Он откинул со лба низко надвинутый капюшон, и Александра с изумлением узнала Элька. Женщина ахнула – левую щеку антиквара рассекала глубокая, сочившаяся кровью ссадина.
– Что случилось?! – Она бросилась к нему, помогая снять изодранный, забрызганный грязью дождевик. – Где ты так поранился?!
– Ужасно глупо… – бормотал он, стряхивая с плеч клочья целлофана. Дождевик был накинут прямо поверх свитера, пальто так и осталось висеть на вешалке. – Я упал с велосипеда… Одолжил тут, у горничной, чтобы на минуту съездить, и… На повороте грохнулся, на мокром асфальте. – Эльк с досадой поморщился, оправляя рукава свитера. – Локоть разбил и на куст напоролся…
– Да ты свое лицо видел?! – Взволнованная Александра потянула его к зеркалу. – Хорошо, глаз не выколол этим кустом!
– Я бы выколол, но очки спасли… – Эльк собрался было пригладить растрепавшиеся волосы, но опомнился, взглянув на испачканные землей руки. – Я в ванную, мне нужно привести себя в порядок. Ни о чем пока не расспрашивай, иди к гостям.
Он исчез за дверью ванной комнаты, оттуда донесся шум льющейся воды. Александра с тяжелым сердцем вернулась в гостиную.
Ее появление прошло незамеченным. В гостиной стоял беспорядочный разноголосый шум – все успели отведать коктейлей, а также других горячительных напитков, которые щедро предлагало гостеприимство Елены Ниловны. Александра отметила про себя, что закускам было уделено куда меньше внимания – на столе виднелось лишь несколько блюд с бутербродами. Особенной популярностью пользовались бутерброды с маринованным луком и знаменитой жирной селедкой. Гости поглощали их стоя или присев на край стула, опрокидывая очередную стопку водки или откупоривая взятую из вазы со льдом банку пива. Атмосфера создалась самая непринужденная. Обе горничные, безмолвные и незаметные, непрестанно сновали по гостиной. Блондинка с улыбкой обносила гостей свежими коктейлями, которые доставлялись с кухни, где, вероятно, орудовал приглашенный на вечер бармен. Брюнетка, замкнутая, с непроницаемым лицом, собирала на поднос пустые бокалы и тарелки, меняла пепельницы. Многие курили. Из одного угла, где устроилась веселая компания, до Александры донесся даже слабый узнаваемый душок.
Елена Ниловна, очень оживленная, беседовала с почтительно склонившимся над ней отцом Анны. Лицо хозяйки дома давно утратило способность мимически выражать эмоции – оно обвисло и словно отслоилось от костей. Но глаза госпожи Стоговски сверкали так же ярко, как огромные бриллианты в ее ушах. Отец Анны выглядел озадаченным – он слушал собеседницу с неприятно удивленным взглядом и застывшей улыбкой. Завидев стоявшую в дверях Александру, старуха энергично замахала ей. Художница поторопилась подойти.
– Где ты была? – громогласно, по-русски, осведомилась Елена Ниловна.
– Анна показывала мне дом, – пояснила Александра и тут же перевела это для отца девушки на английский.
Мужчина любезно улыбнулся:
– Надеюсь, девочка не сбежала? Обычно Анна дожидается торта!
– Нет, но… она уснула, – призналась ему Александра. – В синей гостиной.
Елена Ниловна расхохоталась, трясясь в кресле, так что великолепные изумруды на ее груди запрыгали, разбрызгивая зеленые лучи.
– Ох! Ох! Всегда она спрячется где-то! Какая дурочка, прости господи! – Она по-прежнему говорила по-русски, словно не замечая вопросительного выражения, появившегося на лице отца Анны. – Но – красавица… Избаловали ее, как принцессу, а ведь предки-то у нее всего лишь бочками для селедки в порту торговали, если еще не чем похуже… Что с людьми деньги делают, а, Саша? Посмотришь сейчас на этих – аристократы! Аристократы ведь! Голубые кров я!
И, ткнув пальцем в отца Анны, старуха зашлась продолжительным, густым хохотом. Мужчина делано улыбался, то и дело поглядывая на дверь. Внезапно он оживился. Александра взглянула в ту же сторону и увидела, что в гостиную вошел Эльк.
Часовщик с Де Лоир умылся, причесал мокрые волосы и старался держаться непринужденно. Но свежая царапина на припухшей щеке ярко алела и вызывала у всех вопросы. Он отмахивался и отрицательно крутил головой, постепенно пробираясь к креслу Елены Ниловны. Наконец остановился рядом с Александрой, взял ее под руку, словно ища поддержки.
Хозяйка дома, также рассмотрев царапину, быстро задала ему несколько вопросов по-голландски, на которые Эльк отвечал неохотно и даже смущенно. Отец Анны не спрашивал ни о чем, но пристального взгляда с царапины не сводил. Эльк нервно поправлял падавшую ему на лоб прядь мокрых волос, отшучивался, ненатурально смеялся в ответ на ироничные поддевки Елены Ниловны. Наконец увлек Александру прочь, под тем предлогом, что она еще ничего не ела.
– Все им надо знать! – пробормотал он, отодвигая от стола полукресло, обитое красным бархатом, и галантно усаживая туда свою спутницу. – Где был, в какой куст упал… Не все ли равно! Саша, что тебе принести? Коктейль?
– Лучше кофе… – Александра обвела взглядом разоренный стол. Несколько уцелевших бутербродов не вызвали у нее аппетита.
– Кофе подадут вместе с десертом… – Эльк взял с подноса крошечную стопку водки в виде колокольчика и залпом опрокинул ее в рот. Так же антиквар поступил и со второй стопкой. Он был взбудоражен до предела – Александре еще не случалось видеть, чтобы Эльк пил что-то крепче вина.
– Рану надо обработать, – заметила художница, с тревогой оглядывая его лицо.
– Заживет и так!
Эльк схватил третью стопку, но Александра, привстав, отняла ее. Женщина взяла бумажную салфетку из лежавшей рядом пачки, пропитала ее насквозь водкой и осторожно приложила к ссадине. Эльк зажмурился, сморщил нос и тихо зашипел сквозь зубы, в точности воспроизведя звук убегающего на раскаленную плиту молока. Александра иронически улыбнулась, больше чувствуя, чем видя устремленные на них многочисленные внимательные взгляды:
– Почему мужчины так боятся самой ничтожной боли?
– Ты меня еще не видела у зубного врача… – Эльк отнял у нее салфетку, перевернул и вновь приложил к ране. – Знаешь, я свалял дурака… Сделал большую глупость. Я ведь все время думаю об этой твоей пропавшей подруге, о ее записке… Когда мы сюда пришли, я вдруг вспомнил, что буквально через квартал живет один ее старый приятель. Вот уж кто знает в старом Амстердаме все вывески наперечет. Исключительный знаток фарфора! Тоже в инвалидном кресле, как Стоговски, но она-то бодрая дама, хоть опять замуж, а он очень тяжело болен. Много лет не выходит из дома. Совсем плох… Я решил заехать к нему на минуту, задать пару вопросов… – Тяжело вздохнув, Эльк отнял салфетку от щеки: – Я опоздал, сильно опоздал. Он умер два месяца назад. Сейчас чувствую себя последним негодяем…
– Почему? – осмелилась спросить Александра. Она видела, что антиквар искренне и глубоко потрясен. Его взгляд, всегда спокойный и внимательный, приобрел тяжелое выражение. – Твоей вины тут нет…
– Есть… – пробормотал Эльк, обеими руками взъерошив подсыхающие волосы. – Он очень много сделал для меня когда-то, давал советы, знакомил с уникальными людьми… А я забыл все. Черт, я пьян.
Эльк потянулся за последней стопкой, остававшейся на подносе, и Александра внутренне содрогнулась. Последний ее брак с художником, страдавшим тяжелой зависимостью, привил ей стойкое отвращение к самому запаху водки. Вероятно, взгляд, брошенный художницей на поднос, был очень красноречив, так как Эльк замер, не коснувшись стопки и вопросительно поднял брови:
– Что случилось?
– Ничего, но… Ты прав, мне не стоило сюда приходить, – сказала женщина, с трудом сдерживая растущее раздражение. – Расспрашивать я, по уговору с тобой, никого не могу. В чердачную комнату, где я видела ту женщину, попасть не удалось. Я начинаю думать, не показалось ли мне, что у нее была такая прическа… Она бы уже появилась среди гостей, наверное? Да и ты никого в окне не видел…
– То есть ты перестаешь доверять собственным глазам? – серьезно спросил антиквар. – Это небезопасно… Я всегда держусь мнения, что видел то, что видел. Даже если видел нечто странное.
– Мне бы твою железную уверенность, – вздохнула Александра.
В этот миг все зааплодировали и повернулись к дверям. Горничная-блондинка поспешила открыть вторую створку, прежде запертую на утопленную в полу щеколду, и в гостиную с помпой вкатили столик, на котором красовался торт. Раздавались восторженные возгласы. Елена Ниловна, восседая в кресле, благосклонно улыбалась и попутно делала знаки второй горничной, которая торопливо вынимала из буфета стопки десертных тарелок.
Торт, вызвавший восхищение гостей, и впрямь выглядел эффектно. Трехъярусный, нежно-голубой, он был щедро украшен марципановыми фигурками и тонко расписан кондитерским золотом. Это был настоящий шедевр кондитерского высокого искусства, вызывающе роскошный и очень дорогой. Но Александра онемела вовсе не от красоты торта.
Столик, на котором был установлен шедевр, с большими предосторожностями катила краснолицая женщина средних лет, в черном костюме кондитера. На голове у женщины чуть косо, с небрежным шиком, сидела черная же суконная беретка. За ушами, в разные стороны, торчали короткие пышные хвостики, туго перехваченные у основания резинками.
– Ну, торт мы обязательно должны попробовать! – заявил Эльк. Он не обратил никакого внимания на прическу кондитерши. – Десерт – это едва ли не единственное, ради чего сюда стоит приходить. Его заказывают даже не в Амстердаме, а в Хаарлеме, у лучшего кондитера. Той кондитерской уже двести лет с лишним. Сама знаешь, тут выше всего ценится то, чему больше всего лет… Но торты, правда, превосходные!
