Грейс спала на раскладной кровати – более чем комфортабельной. Каждый вечер молчаливая горничная ее раскладывала, а утром складывала вновь. Грейс пыталась заговорить с нею на словацком, но женщина не проявила ни тени понимания. Она лишь вежливо кивала и продолжала заниматься своим делом – заправляла простыни и взбивала пуховые подушки.

По ночам Грейс совсем расклеивалась. Она натягивала пахнущую лавандой простыню на лицо и вдыхала запах чистоты. В этой неуместной роскоши было что-то такое, отчего она не могла удержаться от рыданий.

Однажды ей показалось, что она слышит эхо от своих рыданий. Грейс замолкла на полувздохе и прислушалась. Но расслышала лишь глухую тишину большого зала и множества пустых коридоров замка.

Потом донесся плач – откуда-то снаружи замка. Она неуверенно слезла с кровати. Простыня обмоталась вокруг ноги и не пускала. Грейс надела очки.

И в ярком свете прожектора увидела три фигуры.

Какая-то темноволосая девушка рыдала и вопила, вырываясь от двух мужчин, которые подтащили ее к дому и исчезли из виду.

Позже в ту же ночь Грейс проснулась от собственных рыданий. Даже подушка промокла от слез. Ей приснился умерший муж.

С ночи перед рождением Бетси ей никогда ничего не снилось.

А теперь во сне рядом сидел Чеслав и, прикоснувшись рукой к ее щеке, что-то рассказывал. В его глазах было отчаянное желание заставить ее понять. Но что? Что-то по поводу какого-то пациента. Это было в Вене, много лет назад, когда он работал в каком-то привилегированном заведении для умалишенных.

Во сне муж тряс ее, приговаривая: «Разве ты не помнишь? Не помнишь?»

Она заплакала, потому что не знала, что должна была помнить. А добрый, мягкий человек, который при жизни ни разу не сказал ей грубого слова, во сне схватил ее за плечи и дернул так, что у нее затряслась голова.

С порывом ветра донесся далекий крик, а потом все поглотила тишина замка.