Глава 12
Вы не поверите — я стоял в углу!
Носом к обоям. Я! Учащийся первого класса советской школы! Без пяти минут октябренок, надежда отечественной спортивной гимнастики и тот, кто читает быстрее всех своих сверстников!
Это если не учитывать, что, кроме всего прочего, я еще подполковник запаса воспитательных структур, педагог и общественник в… прошлом… или в будущем. Не важно. И как самого последнего дошкольника!
Позор!
Мать так и сказала: «Раз как маленький не бережешь одежду, будешь и наказан, как маленький!»
Я уже говорил, что моя мама обожает наказывать с фантазией? Спорная, между прочим, методология в плане последствий для детской психики. Пару лет назад за раскраску гуашью двухлетнего Василия, меня раздели догола и выставили на лестничную клетку. Под предлогом недопустимости издевательств над беззащитным существом. «Понравится тебе быть беспомощным? Попробуй! Может, поймешь». Вот я орал тогда! Соседи сбежались.
А в прошлом году, когда я поджег деревянный забор у одного частника, мать не ругалась. Молча привела меня домой, усадила перед собой, зажгла спичку и погасила ее о мою голую ляжку. У меня тогда уши заложило от собственного крика. «Понял теперь, что с огнем не шутки?»
Понять то я ее понял, но если быть до конца честным, все эти экзерсисы любви к матери не добавляли. Тем более, что подобные наказания в отношении младшего брата почему то не практиковались. Экспериментировали исключительно на мне. Василия берегли для более высоких свершений.
Вот, кстати и он. Заглядывает в комнату, где я стою. Сейчас побежит стучать на то, что я отвернулся от стенки. Контроль за исполнением наказаний. Наивный. Сам же и огребет за ябедничество. Матери и так не по себе от моей покладистости. Раньше бы я орал, брыкался, психовал, но в угол не стал бы ни за что. А сейчас — молча развернулся и пошел нести свой крест.
Надо было подумать…
Что получается? Цепочка вырисовывалась очевидная. Инспекторша — Румын — Чистый — Данила. Причем, Румын тут — явный курьер, «челнок», как проговорился старый зэк. Ну да, судя по перстням, в контакт с органами ему входить «западло». Итак, по наводке инспекторши, скорей всего, именно дед и зачищает Данилу. Мотивы мне не известны. Вероятно, это как-то связано с утерей схрона, в котором, наверняка, были очень интересные вещи. Подобные найденной кассете. Мало информации для анализа…
Теперь — я. Чем-то я кому-то очень сильно помешал. Или встревожил. В опорном пункте инспекторша видела меня в первый раз. Это бесспорно. А вечером уже дает курьеру задание на зачистку. Почему так круто? Я потрогал шишку на затылке.
А ведь я был на краю! Причем дважды. Первый раз там — в раздевалке. А если бы не решил сегодня проследить за Румыном — завтра бы свернули шею где-нибудь в темном углу. И не пикнул бы. Интересные дела творятся тут, в моем беззаботном детстве!
В дверях появляется мать. Руки-в-боки, только я прекрасно вижу, что она уже остыла. Не исключено даже легкое раскаяние.
— Ты все понял?
О! Это очень важное в нашей семье слово — «понял». Я должен проникнуться, зарубить себе на носу, сделать выводы и все нужное «понять». На будущее. Во избежание рецидивов.
— Понял, — искренне говорю, — почти все понял. Можно идти спать?
Завтра утром нештатная встреча с «Сатурном». Нужно быть в форме.
— Иди.
* * *
Румын все-таки пришел.
Значит, мой побег из раздевалки бандиты не расценили как спасение собственной жизни, а списали на детскую непосредственность. А в целом — все ж таки поверили. Ну, как-то так я и предполагал, планируя вместе с Ириной наши дальнейшие действия.
Внимательно оглядываю диспозицию.
По идее, старого зэка здесь быть не должно — уж больно осторожен. Хотя полностью исключать эту возможность нельзя. Пока не видно.
Оживленная детвора с шумным гомоном постепенно втягивается во двор школы. Малышня сразу двигает по лестнице к входу, кто постарше — кучкуются перед крыльцом для солидности, здороваются за руку, хлопают друг друга по плечам. За углом справа мелькают клочки сигаретного дыма. Румын тоже курит, стоя у кирпичного столбика входных ворот. Там, где недавно поджидала меня пионерская банда.
«Выперся, хрен сотрешь, — зло думаю я, — конспиратор недоделанный».
Видно было, что Румыну очень не хочется лажануться и пропустить цель, поэтому, с трудом разглядев меня в толпе первоклашек, он грозит кулаком и всем видом, жестами и мимикой начинает показывать: «Ну, давай, давай! Где он?»
Я киваю и медленно шаркаю к нему, преодолевая бело-красно-сине-коричневое течение школьного планктона.
— Ну, ты чё, шкет! — выпячивая глаза, шипит нетерпеливый клиент, — Где он? Давай показывай, не тормози!
Я встаю слева от него боком, засовываю руки в карманы брюк и начинаю неторопливо пинать каменный бордюр.
— Слушай, Румын. А ты и в правду дурак. Стой, не дергайся! Папу надо было слушать. Чистый знает, что говорит…
— Ты… гр… чего?
Я вздыхаю и оглядываюсь на школу. Курильщики за углом уже освободили пустырь и вяло тянутся на уроки. Звонко заверещал школьный звонок, и те, кто шел, рванули с высокого старта. Пора.
— Пойдем, чудо! Покажу тебе Караваева.
И медленно направляюсь вдоль школы к излюбленному месту школьных хулиганов. Румын, оглушенный моей наглостью и трясущийся от бешенства, двигает за мной, не забыв привычно раскидывать колени на ходу. Я хмыкаю.
— Ну… ты… шкет…, — у него клокотало, — Ну…
«Заяц, Погоди!» — додумываю я и подвожу черту почтенному собранию:
— Вот и пришли.
Румыну звонко засвечивают между глаз.
* * *
Любопытный удар.
Легкий, сочный. Ладошкой. У Ирины ладошки маленькие изящные, с длинными музыкальными пальчиками. Прелесть, а не девушка. Что интересно, парень сознание не потерял. Даже не покачнулся.
А стал… дураком. Как я и обещал. Вялый, безобидный, как телок. Повис на плечах Ирины и как пьяный поволочил ноги туда, куда его повели. А повели его к дальнему за школой забору, где огромные кусты, с которыми я скоро сроднюсь, наверное.
За забором, в один из проломов которого мы втискиваемся, петляет по тенистому склону узкая живописная улочка. Здесь даже на мотоцикле трудно проехать. Отсюда через балку видны заросли Исторического бульвара и купол Панорамы. А еще здесь много разбитых и заброшенных со времен войны домиков. «Развалки», как мы их тогда называли. Тут черта можно спрятать. И малышне лазить здесь категорически запрещено родителями всех мастей. Опасно. Только ведь все равно лазили. Бывало, и калечились под обломками очередного рухнувшего от ветхости перекрытия. Порой и насмерть, бывало…
Мрачные места.
В одну из руин этого хаоса мы и затаскиваем нашего клиента. От домика остались лишь обшарпанные унылые стены. Кусок крыши держится на честном слове только над дальней комнатенкой. Ни окон, ни дверей, разумеется, нет. Все завалено мусором, обломками мебели, осыпавшейся штукатуркой. Местами нагажено, в одном из углов явно когда-то жгли костер. Там валяются ящики из-под фруктов и мусора значительно меньше. Видимо, его просто отпинали ногами чуть в сторону для создания бичёвского комфорта. Туда прямо на пол Ирина и усаживает Румына.
Он хорош! Глаза пустые-пустые. Лицо расслаблено и умиротворено, рот приоткрыт, с уголка губ струится слюна. Спасибо, что сфинктеры своего ануса не расслабил. А ведь мог. Девушка заваливает его на бок и защелкивает за спиной наручники. Возвращает Румына в тупо-сидячее положение и садится перед ним на корточки.
Двумя руками Ирина начинает слегка подергивать бедолагу за мочки ушей, а потом вдруг резким движением хлопает ладошками по его ушам. Парень с лязгом хлопает челюстью и выпячивает глаза на свою мучительницу. В них нарастает осмысленность, потом ужас и категорический отказ восприятия окружающей реальности. Он начинает икать.
— Медленно набрал воздух, — спокойно, плавно и нараспев говорит Ирина, — и задержал дыхание.
Парень быстро согласно кивает головой, надувает щеки и выпучивает глаза. Потом что-то хочет сделать руками, но обнаруживает непонятную проблему: руки ему неподвластны. С шумом выдыхает и открывает рот, намереваясь что-то сказать. Ирина мягким движением вставляет в это отверстие кусок ветоши, найденной тут же на полу. Фу!
— Теперь слушай и кивай, если понял, — мой личный педиатр протягивает к Румыну руку и нажимает на какую-то точку справа под челюстью, — Людям бывает больно…
Парень выпучивает глаза, мычит и стучит ногами о пол.
— … И не больно, — мучительница снова дергает его за мочку уха с другой стороны, — Если понял, кивни.
Мелко кивает раз пять.
— Я задаю вопросы. Ты отвечаешь, тебе не больно, — медленно вытягивает кляп у него изо рта, — Ты не отвечаешь, тебе больно. Понял?
— По… Понял, — выдыхает.
— Когда… у тебя… встреча… с координатором? — по короткой паузе после каждого слова.
Зрачки у Румына расширяются от ужаса. Он не понял.
— Ско?… Рди?…
Ирина досадливо морщится.
— С инспекторшей. С толстой ментовкой.
Видно, как у Румына по виску бежит струйка пота, оставляя чистую дорожку на пыльной коже.
— Каждый… Вечер…, — у него тоже: по одному слову на каждый выдох, его бьет крупная дрожь, — Пол… седьмого… Пироговка…
Это же сквер, где он встречался с женщиной-оборотнем!
— Следующий вопрос. Где… малина… Чистого?
— Не… Я не знаю. Не знаю! — он очень хочет, чтобы ему поверили. Он очень не хочет, когда больно, — Он в спортзале. Сторожем. Уборщиком. Не знаю!
В соседней комнате падает какой-то предмет. Ирина резко оборачивается, зажав Румыну рот.
Тишина.
Не спуская глаз с дверного проема, девушка не торопясь поднимает с пола знакомую Румыну ветошь, водит ею у того перед носом. Даже не сомневаясь, что ее поняли правильно и рот уже раскрыт, мягко вставляет кляп. Если бы мне не было так жутко, я бы залюбовался ее скупыми, изящными и рациональными движениями.
Опять что-то падает.
Ирина бесшумно скользит на звук, наискосок к дверному проему, стараясь не оставаться на прямой линии. На ходу, не сводя глаз с дальней комнаты, мягко поднимает с пола кусок трубы. Не глядя! Как-будто всю жизнь знала, что он там лежит.
Коротко оборачивается и кивает мне на Румына, мол, присмотри. Киваю в ответ.
Прижимается к простенку перед проемом. Коротко качнувшись, быстро заглядывает в комнату и отшатывается назад. Мне отсюда видно, что дальний угол помещения почти до потолка завален какой-то рухлядью. Оттуда доносится шорох осыпающейся штукатурки. Ирина медленно минует дверной проем так, чтобы я не терял ее из виду, продвигается вперед.
И…
Оглушительный грохот! Тишина будто взрывается скрежещущей какофонией! Со стороны дальней комнаты бьет по глазам дневной свет и все моментально пропадает в клубах пыли.
«Крыша!» — мелькает в сознании.
То, чем постоянно пугали нас встревоженные родители.
Справа елозит на боку, мычит и пытается встать Румын. Я его почти не вижу. Да никуда он не денется! Медленно в пыли двигаюсь в направлении упавшего перекрытия.
Краем глаза замечаю, как слева в оконном проеме мелькает что-то темное. Ускоряюсь и вдруг натыкаюсь всем телом на какую-то жесткую преграду. Шея попадает в чудовищные тиски, и тут же я ощущаю страшный удар спиной о стену.
Стекаю вниз, последним усилием воли удерживая сознание. От кошмара и боли, от пыли и выступивших слез пытаюсь зажмуриться. Но вдруг сквозь тень ресниц чувствую, как пыльная взвесь перед глазами темнеет и постепенно материализуется в страшное коричневое лицо с глубокими морщинами и пронзительно-пристальными глазами.
Чистый!
Не задумываясь ни на миг, закатываю глаза, мелко подрагиваю челюстью, изображая агонию умирающего человека. Одновременно с силой прокусываю губу, и понимаю, что кровь просто не успеет показаться.
Темнота смещается вправо. Я, как завороженный, не могу оторвать от нее прищуренных глаз, и даже слегка поворачиваю голову. Чистый левой рукой за грудки усаживает Румына на пол, в правом кулаке у него что-то щелкает.
И тут я с нарастающим ужасом понимания происходящего вижу, как старый урка, максимально приблизив свое лицо к лицу парня и впившись глазами в его глаза, медленно, миллиметр за миллиметром вводит тусклую полоску стали ему под ребро слева. Румын бешено мычит, выпучив глаза, яростно сучит ногами и… затихает.
Чистильщик содрогается (это что, от удовольствия?!) и змеиным движением поворачивается ко мне. У меня по мере сил неестественно вывернута голова, глаза закатаны до белков, рот открыт, из него сочится слюна с кровью. Я из последних сил сдерживаю дыхание.
Страшные секунды кажутся вечностью. Из пыльного марева слышится сначала стон, потом шум и невнятные ругательства Ирины. Яркими брызгами в голове вспыхивает радость. Убийца резко оборачивается, потом вдруг быстро взваливает на плечо труп Румына и исчезает в сумеречном мареве. Под окнами шуршит битый щебень.
Я жадно хватаю ртом воздух с пылью и сплевываю кровь.
Жив! Опять жив!
* * *
У Ирины была залита кровью левая сторона головы и тела.
Рухлядь в углу спасла ей жизнь. Крыша потеряла остатки опоры со стороны улицы и обрушилась слева, по дуге схлопывая пространство. Кто-то, а я, пожалуй, знаю кто, просто вытащил из стены со стороны двора пару расшатанных кирпичей. На счастье моей напарницы дальний угол перекрытия сразу врезался в гору мебельного хлама, и девушке досталось уже обломками. Крепко досталось!
Сейчас она, отчаянно ругаясь, выбиралась на четвереньках из кучи строительного мусора. Я по мере своих сил растаскивал в стороны куски дерева и штукатурки.
Слегка тошнило. Легкое сотрясение. Фигня.
Что тут у Ирины? Открытая черепно-мозговая, но кость, кажется, не пробита. Трещина — самое большее. Глубокие ссадины на руке, на шее, на боку слева. Футболка разодрана, видна левая грудь, забрызганная кровью. Не до эротики, хотя, действительно, тут лифчики не нужны. Глубоких порезов вроде нет.
— Порядок, — бодрится Ирина и, неловко усаживаясь прямо на битый мусор, стаскивает через голову остатки футболки, начинает рвать ее на полоски, — Где Румын?
— Румын-на зарезали… Чистый зарезал. Зарезал и утащил, — хлопаю глазами, — Давай помогу.
— Чистый, значит. Слушай, Старик, давай лучше пулей к автомату, тут через дорогу рядом со школой…
— Знаю.
— … Второй номер. Назовешь код — три четверки, Рябова-Прокопенко. Давай. Хватит пялиться! Воды найди по дороге.
Да-да. Воду, надо воду. Пыль медленно оседает.
Я вылетаю на улицу и глазами ищу что-нибудь для воды. Тазик! Выскакиваю на улицу и оставляю жестянку возле колонки. Бегу к телефону-автомату, забираюсь, набираю номер, кричу:
— Четыреста сорок четыре, Рябова-Прокопенко. Быстрее, мужики!
Лечу обратно, набираю воду. Стараясь не расплескать, топаю назад.
Ирина уже сидит во дворике, прислонившись спиной к стенке. Широкой полосой ткани от футболки скрыла грудь. Это правильно. Сухими тряпками пытается протереть кровавые потеки на руке.
Присаживаюсь рядом, отбираю клочки ткани, смачиваю в воде и протираю ей раны. Ну, слава богу, ничего страшного. Если не считать множества ссадин, порезов и страшненького вида синяков на теле. Могут быть трещины в ребрах. Есть, наверное, ушиб ключицы и плечевой кости.
Надо проверять на внутренние повреждения, что-то мой ангел хранитель бледнеет на глазах.
— Достань пенал из заднего кармана, — говорит Ирина и, не вставая, поворачивается ко мне полубоком.
В маленькой цинковой коробочке, несколько шприцов-тюбиков, столбики таблеток, несколько ампул. Ирина прямо через джинсы втыкает себе один из шприцов в ногу и просит растереть в порошок пару таблеток. Стрептоцид? Посыпаем порошком ссадины. Что могу — перевязываю.
— Ириш. Ну, ты как?
— Не дрейфь, Старичок. До свадьбы заживет, — пытается улыбнуться сквозь боль, — Возьмешь меня замуж?
— После твоего неглиже, я, как джентльмен, просто обязан.
— Замётано…
Тихо смеется и привычно ерошит мне волосы на голове. Левой рукой.
Появляется Козет.
Не верю своим глазам: за ним маячит мой старый знакомый, капитан Гришко собственной персоной. Любитель дурацкой парусиновой обуви голубого цвета. Блин, только не надо делать такое озабоченное лицо. Кто его вообще сюда звал?
В проломах забора мелькают люди в штатском.
Интересно, на что похожа моя школьная форма? Мама!..
* * *
Чистого не нашли.
Труп Румына тоже. Скорей всего, убийца сунул его куда-нибудь в щель развалин и забросал хламом. Так его искать можно очень долго в этом районе. А может быть, тут среди разбитых домов действительно есть вход в заброшенные штольни военных лет, о которых ходят слухи среди нашей ребятни. И дед скрылся там.
Между прочим, подобные слухи ходили и по поводу Дворца Пионеров. И я совсем недавно имел удовольствие убедиться, что эти байки имеют под собой вполне реальное основание.
В тайный спортзал, где мы занимаемся чудесами с Козетом, я попадаю через самый настоящий подземный ход. Сначала захожу на территорию детского плавательного бассейна, ныряю в одну из подсобок, от которой у меня есть собственный ключ, и двигаю в сторону легкую фальшстену за нагромождениями пенопластовых плавсредств.
Там находится могучая бронированная дверина со штурвалом, который я могу провернуть только ценой неимоверных усилий, а за ней — бетонные ступеньки, ведущие в самое настоящее мрачное подземелье. Правда, очень короткое. Но со многими ответвлениями в разные стороны, которые закрыты, где решетками, где такими же бронированными чудовищами, а где и просто завалены камнями и залиты бетоном. В санузел спортзала я поднимаюсь по осклизлой винтовой лестнице, вьющейся вокруг каменного столба, воняющего гнилыми водорослями. Вот вам и слухи!
Да что там! Однажды лазая с пацанами, в самом центре города мы как-то неожиданно обнаружили заброшенный тоннель, пронзающий городской холм под «Дачами» почти от Комсомольского парка до Загородной балки. Жуткий, темный, огромный
Вообще в городе копают подземелья с первых дней его основания. Сначала рыли для получения строительного камня. В первую оборону во время Крымской войны — для обустройства редутов и укреплений. Полковник Тотлебен устроил тогда самую настоящую подземную войну для нанесения неожиданного урона противнику. А бабушка Трюхина ухаживала за раненными бойцами именно в подземном госпитале — это уже в Великую Отечественную. Рассказывала, что месяцами солнца не видели.
Мда…
Историк проснулся.
Взрослая память профессионального учителя мягко вытесняла из детского сознания непередаваемый ужас только-что пережитого.
Смерть человека, насильственную жестокую и циничную смерть я видел первый раз в жизни. Рядом с собой. На расстоянии вытянутой руки. Под кошмарной тяжестью осознания того, что я следующий…
Лобастый УАЗик санитарной машины вкатился на территорию Первой городской больницы со стороны Пироговки.
Пироговки?
Ирина успела передать информацию об ежедневных встречах инспекторши-координатора?
Она без сознания лежала на носилках в тряском салоне автомобиля и рядом с ней копошились два медика. Меня после укола тоже придерживала женщина в белом халате, сидящая рядом. Она крепко держала меня за плечи, не давая уж слишком дергаться больной голове.
«Сейчас сам Козету доложу, — ноющая боль в затылке плавно угасала, становилось так уютно, мягко и темно, что хвостик последней мысли все же ускользнул от угасающего сознания, — Без домыслов, соплей и…»
Спать…
