После ухода Хендерсона священник стоял неподвижно еще минут пять. Он попробовал вознести молитву с упованием на наставление, но запала хватило лишь на ее начало, и вскоре его порыв иссяк. Иногда такое случалось: поднимаешь эдак трубку и слышишь на линии мертвый зуммер. Многие сдавались уже на этом этапе. Но Джефферс знал, что в какие-то дни мольбы непременно попадают на автоответчик Всевышнего, и этого достаточно. Он парень крайне занятой. Надо давать Ему шанс. Роберт верил в это, во всяком случае, по хорошим дням.

А пока не мешало заняться стульями, которые пораскидал разбуянившийся гость. Джефферс аккуратно поднял их все, оглядел на предмет повреждения и возвратил на места в ряду. Стульев было двенадцать, разделенных посередине проходом. Шесть по обе стороны. Число будних дней недели, помноженное на два, а еще число Христовых учеников (один из сакральных смыслов, которые отец Роберт с тайным умыслом вносил в свое церковное служение). С верой и упованием, столь много важного хранится под покровом тайны. Без учета обособленно стоящего стула во главе, расположенного как бы навстречу пастве – сидя на нем, Джефферс читал свои неформальные проповеди, – церковь, в общей сложности, предоставляла своим прихожанам сорок четыре места для сидения (теперь, получается, сорок одно: за вычетом трех стульев, которые сломаны).

А вообще стульев в храме чересчур много.

Священник сгреб обломки в сторону. Один стул ремонту не подлежал: от пинка Райнхарта он разлетелся считай что вдребезги. Еще два представляли собой случайные потери с повреждениями всего лишь поверхностными: выбитые из гнезд ножки, надломленные прутья спинок. При умении обращаться с молотком и клеем починить их, видимо, не составит труда. Мир физических предметов никогда не являлся епархией Джефферса. Еще когда он был ребенком, его гораздо больше влекли вещи духовные, нежели материальные, а знак равенства между ними, согласитесь, можно поставить не всегда. Стульями надо будет попросить заняться Дэйва – бывшего алкоголика, а ныне вот уже несколько лет исправного прихожанина (его обращение в веру – заслуга отца Ронсона, который был здесь до Роберта). Подобрать ключ к душе Дэйва новому священнику оказалось сравнительно легко. Иногда тот на безвозмездной основе выполнял функции уборщика, а время от времени, когда припирала нужда, то и средней руки мастерового. Обычно после того, как он прикладывал к той или иной вещи руку, эта вещь как будто начинала прихрамывать: скажем, масляный обогреватель вместе с запасом топлива, чтобы не травмировать душу починщика, отныне покоился в подвале. Но починить несколько стульев ему должно быть все-таки по плечу. Если вдуматься, то результат починки ни на чем не скажется. Одновременно на проповедях присутствует от силы человек двадцать. Остальные же стулья пустуют и стоят больше для вида (ну и, может, как надежда на приращение прихода).

Человек жив трудом и упованием, на том и зиждется мир. Упование – это то, как действует в нашем бренном мире Промысел Божий.

Реальные вещи осуществляются через веру, которая вселяет надежду.

Подняв голову от груды ломаной мебели, по ту сторону помещения святой отец увидел Меджа. Вид у него был пасмурный.

– Кто был этот… второй? – осведомился он.

– Тот, о ком я тебе рассказывал.

– Парень, что выслеживал Лиззи?

Джефферс кивнул.

– Вид у него бедовый, – заявил Медж.

– Может быть. А твой друг сбежал.

– Такое за ним водилось всегда.

– Думаешь пуститься за ним вдогонку?

– Он сейчас уже возле Пенн-стейшн. К тому же я знаю, где он живет. Сейчас меня больше беспокоит то, что здесь появился Райнхарт.

Чувствовалось, что собеседник Джефферса не вполне искренен и изо всех сил скрывает разочарование. Священнику была известна склонность Меджа, как и многих из его братии, противиться попыткам влиять на их чувства. Их эмоции и воспоминания – единственное, что у них есть: зачем обирать обездоленных?

– Как, ты думаешь, это могло произойти? – спросил отец Роберт.

– Должно быть, его вывел сюда Гользен. Он что-то замышляет. Крутит-мутит. Фитюлька Боб мне недавно передал, что он рассылает сообщения с завуалированным смыслом. Перед уходом из города у меня с Гользеном была встреча, а еще он буквально сегодня всплыл со своими тремя упырями в баре.

– Эти сообщения о Совершенстве?

– Не факт. Хотя кто знает?

– Если он готовится к своим поискам, то зачем приводить сюда Райнхарта?

– Может, это была не его затея. Ты же видел этого типа. По-твоему, Райнхарт похож на того, кто позволяет другим делать все, что им взбредет в голову?

– Надо бы, чтобы мы завтра встретились, – рассудил Джефферс. – Чтоб были ты, Боб, Лиззи и вообще как можно больше тех, кого вы сможете собрать.

– Лиззи, она же… – Медж пожал плечами. – У меня ощущение, что за ней следят те прихлебаи, и ей от этого не по себе. У нее какие-то мысли. Даже не знаю, какие именно.

– И все же хорошо, если ты попытаешься. Особенно в отношении нее.

Когда Медж ушел, священник еще прошелся по храму, проверяя, все ли на месте. Вроде как все. Тогда он прошел к дальнему концу и прикрыл там дверь. Затем запер церковь снаружи и пошел обратно к своему дому. Прежде чем зайти внутрь, он посмотрел вдоль улицы, словно ожидая кого-то увидеть в полосах непроглядной тени. Улица была безлюдна – хотя это, понятно, не означает, что там действительно никого не было. А Райнхарт непременно вернется, в этом сомнения нет. И хотя до сегодняшнего вечера Джефферс знал о нем только понаслышке, столкновения не избежать. Черное и белое, правое и неправое, добро и зло… Они неразлучно соседствуют, трутся друг о дружку, но рано или поздно из затхлого невыносимого предгрозья неизбежно разражается гроза. Битва.

Что ж, быть посему.

У себя наверху, в гостиной, Роберт какое-то время умиротворенно стоял на месте. Обычно этот час он использовал для подготовки к следующему дню. Планировал расписание визитов к тем, кто сам не в состоянии посетить церков, – визиты, что в основном сводились к заверению престарелых, что у них не так все плохо и что Господь милостив и ждет их там у себя. Вместе с тем расписание на завтра выдалось щадящим, что высвобождало время для обдумывания предстоящего разговора с группой, которая нагрянет завтра в четыре, а также позволяло сосредоточиться на воскресной службе. С первым заданием Джефферс справился с опережением, а вот со вторым дело отчего-то не ладилось. В голове прокручивался лишь основной тезис, да и то в какой-то затрапезной форме:

Он сидел возле окна в кресле – единственный образчик приличной мебели в комнате, которую иначе как спартанской не назовешь. Хотя такой аскетизм был вовсе не обязателен. Заходить сюда никто не заходил: обзаводись чем хочешь, в пределах здравого смысла и размеров жалованья. Хочешь – обставляй жилье в духе гангстерского притона или ставь безразмерную кровать с простынями из черного шелка. Однако Джефферс прибыл сюда налегке, да так добром и не оброс. Из обстановки все мало-мальски значимое – за исключением разве что фортепиано – досталось ему в наследство от предшественника, отца Ронсона. Вырос Роберт в семье состоятельных родителей, где царил дух достатка, который он с детства считал чем-то сродни чванству. А может, решение ничего не приобретать было для него эдакой отговоркой, удобным способом избегать обузы, связанной с издержками потребительства, и жить себе жизнью, исполненной добродетели.

Бог его знает… Иногда, сидя в этом самом кресле за созерцанием бесхитростной красоты деревьев и уличных фонарей, которые Джефферс считал истинным украшением своей комнаты, он размышлял на все эти темы.

Сейчас на кону стояли результаты трех лет терпеливых усилий. Медж прав. Навести Райнхарта мог лишь Гользен. Может, ему и самому следовало прорабатывать Гользена более тщательно. Ведь их посылы, в сущности, не так уж и разнятся. Они проповедуют параллельные системы взглядов – разумеется, параллельные до определенной точки. Единственное различие в том, что он, Джефферс, прав, а Гользен – нет. Речь идет о спасении душ. Жизней, что находятся в опасности, душ, что изнывают в потемках неправды и неправедности, но которые можно сейчас направить к свету. В духовной работе со своими прихожанами отец Роберт был связан определенными ограничениями: из них многие были даже уже не среднего, а преклонного возраста, и службы посещали, как какой-нибудь книжный клуб в расчете на льготный талон.

С этим же, другим своим контингентом Джефферс мог действовать иначе. Многие из них не в пример моложе. Большинство обретается вне закона, и почти все на улицах. Так вот, ему дано привести их домой – и пусть это будет данью памяти отца Ронсона, а также доказательством того, что он достойный его преемник. И неважно, оставит ли это деяние заметный или скромный след. Не в этом суть. В обители духа деяния вершатся лишь потому, что они праведны. Только и всего.

Произошедшее нынче вечером – это знак, что пора вывести борьбу на новый, решающий уровень. Сплотить тех, на кого он способен повлиять, и удержать их от соблазна податься в объятия Райнхарта – удел столь многих! – или же пойти в землю обетованную через ворота, ключ от которых, по заверению Гользена, якобы держит только он.

Перспектива оказаться наилучшим из дней исключительно за днем завтрашним.

С отрадным ощущением от того, что пришел к такому выводу, священник сел прямее и стал вслушиваться в свой ум, пригашая его до уютной полудремы. Именно в таком состоянии становилось слышным нечто отдаленное, напоминающее порыв призрачного ветра.

Этот звук он с недавних пор начинал слышать все чаще. Понятно, что город ночной порой продолжает гудеть своей пульсацией так громко, что соседи по дому и на улице его не различают или принимают за что-то незначительное, вроде игры листвы в ночных джунглях.

Священник также знал, что завтра утром, когда он придет в церковь, узкая дверь в дальнем конце зала окажется открытой.