КАЛИОСТРОВЫ ШУТКИ
Вертится свет, а для чего он так -
Не ведают того ни умный, ни дурак.
Фонвизин
Граф Феникс роговой палочкой чистит крепкие ногти.
Бакалавру противно, что граф чистит их тут же, за кушаньями, и что короткие его пальцы лоснятся от сала: граф обсасывал крыло рябчика. Теперь на его тарелке горка оранжевой кожуры. Апельсинные косточки граф выплевывает в горсть. Его белая салфетка, повязанная на затылке ослиными ушами, залита соусом. Граф ест неряшливо, чавкает, ковыряет мизинцем в глубине рта. Его лысый лоб от удовольствия в поту.
Сунув роговую палочку в карманчик камзола, граф стал прихлебывать горячий кофе. Он прищурил один глаз на Елагина, над другим, - круглым и строгим, - ерошится черная бровь.
- Вы спрашиваете, сколько мне лет, - граф, выпятив нижнюю губу, шумно глотнул, поперхнулся. Неспешно утер маслянистый пухлый рот, оставив на салфетке коричневые пятна.
- Уважая ваше гостеприимство, рыцарь и брат, я могу вам открыться: жизни моей 5557 лет.
- 5557? Быть не может! - Елагин всплеснул руками. Кривцов от стыда кашлянул: до чего дерзко врет этот неряшливый итальянец с блестящими, как у рака, глазами.
- Несносный лжец, подумали вы, - я вижу по лицам, - граф сорвал салфетку, отшвырнул, злобно приподнялась верхняя губа, обнажив мелкие зубы. - А я подтверждаю: кавалер Калиостро живет на земле 5557 лет, а может быть, больше...
- Граф, простите, но не могу вам поверить, - канцлер с досадой отодвинул тарелку.
Калиостро побледнел. Черные глаза запылали.
- Не верьте, снова вас убеждать, мало вам явных знамений?.. Калиостро, Калиостро, ты бродишь по странам слепых, среди народов глухих... Весь мир будет твой, а они, маловеры, скажут: Калиостро - плут, Калиостро - обманщик.
- Остановитесь, граф, вам не говорят таких позорных слов, - твердо сказал Елагин. - Но согласитесь, 5557 - подобных сроков человеческой жизни не обнимает мой бедный, темный ум.
- Но вы забыли, что я владею камнем мудрости, что я победил смерть. Даже для глупых старух, даже для расслабленных сластолюбцев имею я рецепты вечной молодости и долгой жизни: каждые пятьдесят лет, в майское новолуние, поститься два месяца, питаться только чистым воздухом и чистой водой, пускать кровь, принимать Materiae primae, втирать мои египетские помады Robantia, Stimulantia и масло премудрости.
- Целая аптека, - сказал Елагин по-русски, подмигнув бакалавру.
- Да, наконец, вы забыли имя мое. Не подумали, что означает имя, принятое мною, - Феникс, Феникс...
- Феникс? - встрепенулся Кривцов, - Феникс, из пепла вечно рождаемый?
- Вы правы, молодой кавалер... О, сколько стран, народов, веков, имен прошли и пройдут в глазах моих.
- Да кто же вы, откройтесь? - Елагин внимательно посмотрел на графа.
- О, только Джузуппе Калиостро, бродячий итальянец... - Глаза графа блеснули под полуопущенными веками, как дальние молнии. - Или не видите вы, кто перед вами?
- Вы, вы, может быть... Вы - Агасферус? - неуверенно спросил канцлер.
- Агасферус? Не знаю такого. Я - Феникс... Помню, когда я впервые был в Санкт-Петербурге...
- Как, вы уже были у нас? - удивились и канцлер и секретарь.
- Конечно, в 1762 году, когда ваша belle-femme, верхом на гвардейском солдате прискакала на трон. Кстати, кланяйтесь от меня новому фавориту, Ланскому.
- Не извольте, сударь, отзываться так фривольно о государыне нашей, - сухо проворчал канцлер. - А вас в памятные те дни я в столице не видывал.
- Меня тогда звали граф Сен-Жермен.
- Позвольте, тот тощий седенький французик, темный приятель Орловых, всех уверявший, что владеет философским камнем и жизненным эликсиром?.. Точно, он был тогда в столице, но у него с вами никакого сходства.
- А между тем, граф Сен-Жермен - я!
При этих словах Калиостро порылся в заднем кармане кафтана, вытянул нечистый шелковый платок, печатку, затрепанные листки, червонец, и, наконец, тяжелую, окованную золотом табакерку.
- Угощайтесь, - протянул он табакерку Елагину.
Канцлер взял понюшку, смеясь.
- Этак вы скажете, что были и Казановой, тоже приезжавшим сюда...
- Джиакомо Казанова? - Да, это был я.
- Как? Тот старый, вонючий итальянец, коричневый, как выжатый лимон, - побойтесь, граф, Бога, - я отлично помню Казанову: в пыльных чулках, в поношенном дорожном кафтане, трактирный болтун, от которого несло дешевым вином и дешевыми гостиницами, где веселых девок торгуют за наш алтын - безбожно так шутить, граф.
- А между тем, я жив и в Казанове - задумчиво сказал Калиостро. Оперев голову на пухлые кулаки, он повел глазами на окно. И вдруг, гневно багровея, засопел, фыркнул.
- Калиострова ложь, застольная болтовня, - я вижу, так думают мои кавалеры и рыцари. А то, что явилось вам тут, в моем волшебном алмазе, тоже Калиостровы шутки? Перстень блеснул влажным огнем.
- Нет, то не шутки, - холодно сказал Елагин, жмурясь от блеска бриллианта. - Но имена, названные нам в ложе Гигея, отнюдь не понятны. Что означает Ма-Ро-Бо?.. ероглиф невразумительный, китайская надпись, - прочтите ее.
- О, нет. Читайте сами. Все имена в имени Феникс... читайте сами, сами.
Граф встал с гневом, быстро зашагал по многооконной зале. А на пороге пробормотал под нос, покусывая губы.
- Прочесть им имена... О, если бы я мог... Если б их знать...
После обеда канцлер и секретарь, без графа, курили по трубке крепкого кнастера в диванной, что окнами на Неву.
- Разгневался гость наш, - ворчал уже по-русски Елагин из облака табачного дыма. - Имажинирует изрядные небылицы, такую ермолафию развел, каково, брат: выходит, вначале бе сей кавалер Калиостр, да он же и в конце. Альфа и Омега.
- Кощунник он, - нахмурился Кривцов. - А может...
- Что может? Не тяни... - нахмурился и канцлер.
- Сам, сударь, не ведаю. То видится он мне шушигой, обманщиком, шпыней иностранным, коего в три шеи отседова гнать надобно... А то...
- Ну?
- А то явно мне, что ужасный маг сей человек, камень мудрости разумеющий. И что нарочно над нами он потешается, глаза нам отводит.
- Отводит? - Елагин мягко рассмеялся. - И точно: приметил ли, как лики его меняются? То впрямь свиное рыло, то огнь быстрый, бледный. Вовсе иные люди в нем заключены. Уповательно, он маг.
- Маг, - печально и твердо повторил Кривцов.
А потом, отмахнув рукою табачный дым, спросил с робостью:
- Сударь, почто же госпожа графиня за стол к вам не жалует?
- А видишь ли, батюшка, сказывал граф, что неможется ей и что выходить к нам не будет.
Они оба умолкли, выдыхая клубы дыма... Не в пример графу Фениксу, не ложатся они отдохнуть после обеда. Да и ночи Кривцова бессонны. Похудело его лицо. Глаза ввалились, стали большими, печальными, теперь он не убирает в букли рыжих волос. С вечера до рассвета проводит бакалавр время свое в подвале, в подземной алхимической лаборатории канцлера, где окна забиты наглухо досками.
А в каморку к себе выбирается уже на заре. Ложится на жесткий диван, каждый раз задевая головой гравюру "Похищение Европы", которая описывает на шпалере дугу. Бакалавр вовсе забросил часы и скрипки. На коричневых грифах пушистая серая пыль, как проведешь обшлагом по столу, - останутся темные дорожки.
Только флажолета не забыл бакалавр. И в безмолвии раннего утра, в чутком сумраке мертвого дома, насвистывает он, пугаясь пробудить кого-либо, журчащие легкие песенки. А их льющийся звук похож на жалобный зов.
Намедни, когда увлекся он так мелодией своей, ему послышался шелест быстрых шагов. Выглянул из покоя, а наверху лестницы, в стеклянном фонаре, где уже зарделась зарей мраморная лысина Сократа, повиделось меж пламенных оконниц озаренное облако, - белая Санта-Кроче, Феличиани. И тотчас исчезла.
- Подай мне очки, да и к делу, - перебил тут Елагин мечтательные мысли бакалавра.
Кривцов с благоговейной робостью входит в кабинет канцлера, в бедную и чистую келью высокого покровителя. Он не забывает, еще на пороге, перекреститься на белое Распятие и на маленький, совсем темный образок, медный венчик которого поблескивает над зеленой выцвелой ширмой в головах канцлерской постели...
В кабинете тонко пахнет книжной пылью и ладаном: запахом чистой старости.
Елагин пишет и читает, стоя у окна, за обтертой конторкой. В роговых очках, сильно увеличивающих глаза, он становится сморщеннее и точно бы меньше ростом. За светлыми стеклами углубленные глаза канцлера, как прозрачно-зеленые чистые воды лесных озер.
Помусолив палец, Елагин перекинул листы книги, лежащей на конторке.
- Прошлую середу мы на чем остановились?
- На двунадесятом элементе состава камени философского, на Меркурии сиречь, - отвечает Кривцов, разглаживая на столе шершавую бумагу, уже исписанную кругом значками, треугольниками, змейками и прочими фигурами алхимических формул. Расщепив на пальце гусиное перо - "ладно ли будет писать?" - бакалавр сказал:
- Я, сударь, готов.
- Тогда пиши, душа моя, покудова сердитый граф почивает... В химической псалтире Феофраста Парацельса показано: "Философский камень составлен из Серы и Меркурия. Меркурий суть семя женское всех металлов, имеет знак луны".
Перо заскрипело, голос старческий тихо диктует:
- "Сера суть мужское семя металлов, имеет знак солнца".
От алхимических формул Парацельса добрались до книги еврея Абрагама, до разбора магических надписей Николая Фламеля Аш Мезереф на портале парижскаго собора Notre Dame.
Кривцов вслушивается в тишину. Над самой головой, над плафоном "Торжество Справедливости", который кажется снизу желтовато-розовым пятном, ему слышны чьи-то шаги. Точно пугливые нестройные струны отзываются в сердце: "Феличиани там, наверху, ходит в покоях".
Елагин быстро перелистывает "Ключ Соломонов" и "Каббалу".
- Еще запиши для графа: в книге еврея Абрагама рецептура философского камени обозначена тако: "Зеленый Лев. Змея. Молоко Девы"... Постой, батюшка, а в тигелях вы до чего доварились?
Бакалавр смахивает ресницами. Его бледное лицо с померкшими синими глазами розовеет смущенно:
- О чем, сударь, изволите спрашивать?
- Спрашиваю, далеко ли в подвале дело зашло, - доварились до чего, али посуду токмо бьете?
- Доварились, сударь: в семи ретортах зеленое кипит, в семи - серое. И с бурлением. А нынче в ночь господин Калиостр все что-то в медной ступке толок. Ажио вспотел. Ворчит с сердцем. Толок, толок, да и бросил. Сызнова толочи стал.
- Ну, ну. Нынче я сам к вам буду... Может, и сии реторты бурлящие - тоже Калиостровы шутки, однако пиши:
"А сам философский камень, видом гибкий, красный, пахнет морской солью и по свидетельству господина Прелати Алхимика, - хрупкий".
Кривцов обмакнул в чернильницу перо, глянул на серый лист и дрогнул.
Под словами "А сам философский камень" его же рукой в строку раз десять написано: "Феличиани, Феличиани, Феличиани"...
- Ахти, беда.
- Что еще?
- Да чернильных шлепков на лист нагвоздал, уж я табличку сию зачеркну, а вы, сударь, Абрагамово означение - извольте не гневаться - повторите.
- Экая ты, брат, неловкая попадья... Ну вновь пиши. "Ходит, ходит Феличиани", - заскрипел пером бакалавр. До ночи слышен в кабинете диктующий старческий голос, скрипит перо и шелестят бумаги. Дворецкий Африкан, белый, в пушистой седине, моргая белыми ресницами, как ослепшая птица, неслышно войдет и легонько стукнет огнивом, высекая огонь над высокой жирандолью.
- Глаза себе, о сударь мой, слепите, - скажет древний дворецкий, низко кланяясь сухопарой канцелярской спине.
- Поди, дед, поди: тебе на боковую пора.
И уже потрескивают нагоревшие свечи, а в окне, за темными пустотами Невы, мигает тусклый фонарь над корабельной дамбой, когда застучат на лестнице красные каблуки графа Феникса.
Со сна граф кашляет и говорит хрипло. Всклокочена лысая голова, черными вихрями стоят волосы по краям лба, лицо одутловато и заспанно. Точно в римскую тогу, кутается граф в свой черный китайчатый балахон, прожженный бурыми пятнами алхимических жидкостей. Его желтый с красными запятыми чулок полуспущен. Сидя в креслах, он качает стоптанной туфлей, поеживает плечами и сердито зевает со звуком сиплым, собачьим.
- Исполнено ли задание мое?
- Прошу обождать, граф, - канцлер подымает очки на лоб. - Мой секретарь по случайности плеснул чернилами на лист, вам нужный.
Но Кривцов уже подает графу исписанные листы. Калиостро близоруко подносит их к глазам:
- Однако французские обозначения тут неразборчивы, - говорит он, шевеля густыми бровями так строго, что бакалавр тревожится: "А ну как приметит имя ее под сими мараньями?"
Но граф только фыркает и спешно свертывает листы в трубку.
- В подвал, signore, в подвал!
