IMMORTELLE EKATHERINE II

   У белой балюстрады на желтом паркете горячие пятна солнца.

   За кариатидами бельведера, - полегчавшими, посиневшими, - огромно и ясно видна даль Царского Села: зеленые квадраты стриженых рощ, мостки, коричневые поволоки оврагов, рогатки и скирды скошенного сена, уходящие зелеными чалмами по скату к ветряной мельнице, вертящей четкие крылья.

   Ее Величество в белом гарнитуровом шлафроке, - влажные от умывания волосы подобраны в светлый узел, волны волансьена колышатся на груди, - проходит в неспешной прогулке вдоль кариатид воздушной галереи.

   В голубых глазах государыни блеснули черные, золотистые искры. Она оглянулась:

   - Поспешите, милый друг, Александр Васильевич, али вам не пройти?

   В стеклянных дверях наклонно отразились зеленые штофные обои, золоченые карнизы, простенки, и на бельведер неловко протискался Ее Величества секретарь, тучный щеголь Храповицкий в просторном коричневом фраке и в атласном камзоле цвета молока с кофе.

   - Инда, матушка, в пот вогнала дверка сия.

   За Храповицким, сухо постукивая коготками, выбежали господин Сир и господин Том, поджарые английские собаки, - мордочки узкие, острые уши торчком, серая шерсть, как гладкое серебро, обе в ошейниках красного бархата, - любимцы императрицы.

   - Слюшай, батушка, надобно тебе обливанья от пота.

   - Обливаюсь, государыня, инда мерзну, да без толку: подобен грецкой губке, водой насыщенной.

   Императрица сощурилась, глаза блеснули голубым светом...

   Марья Саввишна Перекусихина, придворная камер-фрау, ведала многие тайны этих ясных глаз: они темнели, как твердое железо, они синели, подобно летнему небу, они сияли голубым светом. Ведала также Перекусихина секреты натурального румянца императрицы, приятной свежести ее лица: еще до света, покидая постель, государыня первым делом утирает лицо куском льда и пьет чашку черного левантийского кофе, более крепкого, чем табак морских капитанов.

   Приятная полуулыбка всегда приподымает ей привлекательно и как-то по-козьи уголки свежих губ. От ее невысокой, слегка полнеющей фигуры, от белых рук с ямками на локтях, от того, как на круглом подбородке разбегаются при смехе приятные морщинки - лукавая звездочка, - веет чем-то влекущим, податливо-сладостным, грешным.

   А в Санкт-Петербурге, - на заседаниях Сената и военных коллегий или за тонконогим рабочим столом, жалобно скрипящим под ее приятными локтями, когда при свечах перебирает она шуршащие листы меморий и слушает грубые и сиплые голоса докладчиков генерал-губернаторов, - императрицу не узнать.

   Императрица меняется. Выслушав фельдмаршалов и министров, она закидывает по-мужски ногу на ногу, покачивает острым концом парчовой туфли. Ее чепец из белой блонды зачастую сбивается вбок, и всегда влево. Обдумывая что-либо, она гусиным пером почесывает за ухом, шумно чихает в платок, нередко и чертыхается.

   Или мгновенно вспыхнув от гнева, смертельно бледнеет, меркнут, как железо, глаза, она медленно подымается, опираясь всей тяжестью продолговатых ладоней о стол, - точно вырастает она, высокая, величественная, - ее разгневанное лицо, как сияющий мрамор, - и генерал-губернаторы, адмиралы, послы с холодным трепетом пригибают спины в глубоком поклоне: стоит перед ними сама великая в женах, Augustissima, Императрица Российская, Северная Минерва...

   - Сир, Том, ко мне - позвала Екатерина английских собак. Сухо заскребли ноготки, Сир и Том запрыгали у ее ног, норовя лизнуть ладонь.

   - Несносные! - Екатерина притворно замахнулась янтарной тростью, сверкнувшей желтым огнем.

   - Отдохнуль, господин Храповицкий? Пойдем Венеру Стыдливую посмотреть: нынче сей статуй из зимней кладовая под колоннадой поставлен.

   Государыня говорила по-русски с едва приметным акцентом иностранки, бывало, ошибалась в падежах, а русские слова звучали у нее большими, смешными и теплыми.

   Проходя мимо Геркулеса, государыня постучала янтарной тростью по мраморной его ступне.

   - Располагаю я, милий друг, думать, что басни о превращениях Юпитеровых были токмо удачной отговорка для прогрешивых девок. Мой мнение таково: в древние времена беременные девки попросту клепали на Геркулеса и Марса.

   Храповицкий добродушно улыбнулся, отирая лоб очень чистым платком.

   В конце воздушной галереи ослепительно блещет Венера Медичи или Венера Стыдливая, - одна рука отбита до круглого плеча, а другая мягким изгибом прикрывает стыдные прелести.

   Императрица сощурилась, рассеянно пошевелила в воздухе пальцами, - Храповицкий протянул табакерку, - она взяла щепоть, не отрывая взгляда от статуи.

   Государыня обошла Венеру кругом. Божественная мраморная спина с чуть изогнутой линией - точно тенью легкого лука - пылает солнечной белизной. Императрица похлопала Венеру продолговатой ладонью по спине, ниже поясницы.

   - Без спора прекрасна сей Venus a belle dos, pour ne pas dire... aux belles fesses.

   Атласный камзол Храповицкого, цвета молока с кофе, залоснился, заколыхался. Тучный щеголь от хохота тут же вспотел. Екатерина ждала, когда добряк отсмеется, пристально наблюдала груду его трясущихся мяс. И вдруг прижала палец к губам, взглянув через голову Храповицкого в конец бельведера.

   - Никак мой генеральс-адъютант? Благодарствую, господин секретарь, что сопровождали меня на скучной прогулка. Теперь я не буду одна.

   И приветливо кивнула Храповицкому. Тот, кланяясь, стал отходить к стеклянным павильонам.

   На галерею по широким белым ступенькам легко вбегает из парка Ее Величества генеральс-адъютант, шеф кирасирских полков, Александр Дмитриевич Ланской.

   Государыня быстро шла навстречу. Она чуть задыхалась, прохладно шумел белый шлафрок.

   - Здравствуй, радость, пошто вечор не бывал?

   Ланской молча склонил пудреную, пронизанную солнцем голову. Ветер отнес его белую буклю, колыхнул влажные, светлые волосы государыни, волансьены на груди. Ланской вдохнул знакомый запах утренней свежести, душистых кружев, солнца. За бельведером, как на архитектурном плане, видна круглая площадка, от которой разбегаются звездой посыпанные красным гравием дорожки. У вязов, стриженных в квадратную стену, стоит на часах гренадер. Ветер треплет бело-синие перья его серебряного шишака, так же, как страусовый султан на черной треуголке Ланского.

   - Ты вернулся не весел, в расстройстве. Что приключилось? - государыня положила белую ладонь на смуглую руку генеральс-адъютанта.

   На тонком лице Ланского, в его бархатных горячих глазах светло дрогнуло солнце. Блеск прекрасных глаз облил Екатерину, и пудреная голова генеральс-адъютанта, изящная голова Адониса, снова склонилась.

   - Точно запоздал, невесел. Сам не ведаю, что со мной... Вечор у Поцелуева моста остановил я карету, вошел было в гуляющую толпу и тут почуял, что в спину мне кто-то смотрит, в самый затылок.

   - Короче, мой друг.

   Ланской скомкал лосиную перчатку.

   - Оглянулся, а на меня смотрит неведомый кавалер, иностранец в черном кафтане. "Я приехал за вами, мое имя граф Феникс", - поклонился он мне. "Я привез прожект заведенья в Империи фабрик для деланья золота. И токмо вы можете мне помочь..."

   - Феникс?.. Ведаю, что под сим прозвищем шут всесветный, обманщик Калиостр прибыл каверзничать в нашу столицу... Ах, каналья.

   Она закинула ногу на ногу, прищурилась.

   - Вольно тебе подобные бредни слушать. И к чему мне про то сказывать.

   - Выслушайте, кавалер Феникс подвел ко мне за руку прекрасную госпожу Санта-Кроче.

   - Прекрасную?

   - Да.

   - Прекрасную? - от шеи на щеки, на виски государыни проступили красные пятна. Ее приятное лицо постарело:

   - Оставьте дипломатические формалитеты... Я вижю, вам пришлась по нрав сей заезжая девка.

   - Государыня, государыня! - смуглые ладони Ланского растерянно затеребили серебряные пуговки сиреневого камзола.

   - Причины нет слюшать о ваших петербургских амурах.

   - Ваше Величество!

   - Я знаю мое величество! У меня не в обычае насильно держать кого при себе. Вы вольны, Александр Дмитриевич, в своем сердце.

   - Государыня, но вы не хотите слушать меня. Смуглое лицо Ланского посерело. Он так сильно ударил себя в грудь кулаком, что перстень плеснул вишневыми огнями.

   Екатерина медленно шла к павильону. Коготки господ Сира и Тома выстукивали на паркете легкую барабанную дробь.

   - Ступайте, сударь, на амурные ваши прогулки в столица. В Сарском Село вас боле не ждут...

   Ланской растерянно смотрел вслед императрице. Потом его лицо осветилось улыбкой.

   - Астрея, ревнуешь, - Астрея?..

   А вечером, когда в полукруглых окнах дворца замерцали многие свечи, в павильон молодого генерала пробралась мимо оранжерей Марья Саввишна Перекусихина. В желтом шелковом душегрее, в черном корсаже полоской, востроносая, тощая, походила камер-фрау Перекусихина на осу.

   Ланской лежал на канапе к стене лицом. Марья Саввишна подергала генеральс-адъютанта за белую косицу, обвитую черным гро-греном.

   - Ай, хорош молодец, начудесил, - зажужжала Перекусихина, подбоченясь. - Было бы молчать о вечерашних авантюрах твоих, кто за язык-то потянул.

   - Государыне моей я не лжец, - хмуро ответил Ланской. - Что вам надобно?

   - Пожалуй на половину Ее Величества. Там узнаешь...

   В спальне императрицы на шифоньере горит свеча. Екатерина, поджав ноги, сидит на смятых пуховиках. Один парчовый башмак упал, другой еще держится на кончиках пальцев.

   Камер-фрау легонько втолкнула Ланского.

   - Вы? - государыня разжала руки с колен. Кончиком ноги, не глядя, поискала под постелью упавший башмак. В ночных одеждах казалась она пышнее, величественнее и старше, чем утром.

   - Тут вам вольный абшид, отставка, чины, деревни - ее продолговатые пальцы пошуршали в бумагах на шифоньере. - Вот, возьмите... Благодарствую, что были мне другом. Понимаю: я стара, вы молоды. Идите... Ничего.

   Последнее слово она выговорила - "нишево".

   - Вы вольны меня удалять, государыня, - поклонился Ланской. - Но чинов и деревень мне не надобно... Гоните, когда не верите. Все едино, без тебя не жить... Люблю, не лгал, никогда не солгу, люблю тебя, царица славная, великая, светлая.

   И пал на колени, сильно охватил ее ноги. Государыня испуганно долго смотрела в его пылающие глаза. И вдруг коротко рассмеялась.

   - Любишь, не врешь... по глазам вижю: любишь... Я, старая баба, - я тебя ко всему свету ревную. Встань.

   Государыня так быстро ходила с Ланским по спальне, что ее белые одежды, раздуваясь, обдавали генерала свежестью.

   - Говори, Александр, точно хороша Санта-Кроче?

   - Хороша, государыня, не солгу. Но не о ней речь - а о Фениксе.

   - Лысый бес? Накаверзничав с моими масонами, он удерет. - Калиостро пустое.

   - Нет, государыня... Как он взглянул на меня, я тотчас... Страшные глаза... Я мигом руку от него вырвал, карету погнал... Испугал меня сей кавалер... И всю ночь он мне виделся, смотрит из тьмы: "Ланской, хочешь золота?" И я думаю, государыня, что...

   Генеральс-адъютант покосился на темное окно, где от дуновения сквозняка стлался желтым копьем огонь одинокой свечи.

   - Что кавалер Калиостро - черт.

   - Черт?.. Тише. - Суевер, и меня напугал... Пустой вздор. Точно ли Калиостро - черт, я не ведаю, а что он дерзостный шарлатан, шут полосатый, мартышка, то ведомо всем.

   - Выгони его из Империи. Страшные глаза... Чую, для зла прибыл сей кавалер. Выгони.

   - Нет, хочу подождать, что он тут накуролесит, выслать успею. Не с такими боролась. Маркиз Пугачев чем не черт? А коли Калиостро - подлинно господин сатана, тем виктория над ним будет славнее.

   - Бесстрашная ты...

   - Вижю, Калиостро тебя попусту затревожил, - оставь. А я полагал, от робости ты невесть что плетешь, отойти думаешь, а сказать боишься. Вот и лжешь.

   - Не могу лгать тебе. Ровно Нарцисс, я увидел себя в твоих глазах. Я от любви к тебе умру... Думаешь, не брезговал я прозвищем фаворита, думаешь, не шептались о сем в кумпаниях... Честью отцовой клянусь, не переступил бы порога опочивальни твоей, ежели б...

   - Что, милий? - на ее круглом подбородке разбежались приятные морщинки, лукавая звездочка.

   - Ежели б не судил так Бог. Сударушка, лебедь, воистину взяла ты сердце мое. Чудесна моя судьба: кавалергардский офицер полюбил императрицу всероссийскую... И не стыжусь, не стыжусь, что округ нынче шепчут - Ланской в случае, Ланской фаворит...

   Они сидели в одних креслах. Государыня приблизила к Ланскому потемневшие глаза и улыбнулась странной жалобной улыбкой.

   - Фавориты, фавориты. Точно. Много их было... Слюшай, вот скажу... Девчонкой привезла мать в Россию. Принцесса Катрин, дочь прусского полковника, я был тогда худенькой, неуклюжей девчонкой Фикэ, нищенка при дворе Елисавет. Но от натуры имел девчонка Фикэ ум смелий, смешливый. Была я философ о шестнадцать лет. А Петр Федорович, покойный император, ту худенькую девчонка Фикэ по плечам, глиняной трубкой, с огнем, по плечам... Видит Бог!..

   Екатерина встрепенулась, дрогнула, прижалась к Ланскому.

   - Катя, Катя...

   - Там на окне бабочка у свечи, бьется... Видит Бог, в крови императора Петра Федоровича неповинна. В блудах грешна, во лжах, в сердце жестком, а в крови Петра Федоровича, видит Бог. Никогда не была жадной до человеческой кровь. Алексей Орлов, рубец у него, во всю щеку, Алешка, пьяный, императора прикончил... Свершилось. La revolution... В ногах вонючие царедворцы ползали, руки обуглили поцелуями - псы. А мне тогда больше всего на белый конь, - Бриллиантом его звали, - на белом конь пред гвардейскими полками гарцевать желалось. Богиня в Преображенском мундире, лавровый венок... Но вскоре Фикэ понял, или быть ей императрицей, или придушат ее в дворцовых чуланах: императору Петру Третьему изменили, изменят императрице Екатерине Второй... Да, я лестью, я приятством взяла. Я, Александр, по рукам пошла. Любой гвардейский солдат, мой сподвижник в петербургской гистории, мог тогда изъявить на меня права... И пошла Фикэ по рукам...

   Государыня привстала:

   - Я властна требовать молчания от россиян современников, но что скажет потомство?.. Ведаю, найдутся средь потомков бесстыжие, которые поглумятся вволю над принцессой Фикэ, забыв императрицу Екатерин.

   И жалобно, тоненько засмеялась закрыв руками лицо. Ланской пробовал отвести ее пальцы.

   - Нишево, нишево... Нашлись у Фикэ и друзья. Князь Потемкин - отвага ума, Григорий Орлов - мягкое благородство, а я между ними - курц-галопом, курц-галопом.

   Екатерина тряхнула головой, утерла глаза.

   - Нишево, я не плачу... Курц-галопом, - отчего все дела мои, самой великой важности, стали принимать мягкое изящество... Дурно токмо одно, у твоей государыня было и осталось бабье сердце. Ведь я немка. А немки до старости мечтают о своем человеке. Понимаешь - mein Mann... Но судьба дала мне великую державу, войны, устроение народов и много, много Manner... Екатерина высморкалась, гибко встала.

   - А, черт, разревелась. От таких расстройств у меня подымается желудочный ураган. А государям надобно свежая голова и хороший желудок.

   Ланской по-детски рассмеялся.

   - Вот ты смеешься. А понял ли ты, кроткий душа, почто должна была льстить, приятствовать, покупать похвалы продажных перьев Европы? Глупцы скажут: Екатерина вздорно тщеславна. Глупцы не поймут никогда, что северная монархия Immortelle Ekatherine II, как зовут ее нынче философы, заботилась токмо, чтобы все забыли в императрице российской немецкую, худенькую девчонка Катрин, ту принцессу Фикэ, который ходил по рукам...

   Ланской склонил голову к ладоням государыни:

   - Не будь ты царицей, твой трон и так воздвигся бы в сердцах.

   - Мои пииты льстят краше... Идем, мой друг, ужинать.

   Уже за полночь, Марья Саввишна меняла свечи. Императрица и генеральс-адъютант сидели, склонясь над столом, тесно прижав друг к другу головы. Они рассматривали любимые Ланским продолговатые римские камеи, - фиолетово-прозрачные, если смотреть их на свет, - резанную на камне головку Junius Bratus и Младого Ахиллеса.

   Когда Перекусихина ставила канделябр, Екатерина вскинула голову, весело улыбнулась:

   - Не сердись, Саввишна, ступай... Твой Катрин всегда быль явной дура.