Этой ночью в доме стояла тишина. В эту холодную декабрьскую ночь умершие дети отодвинули полог кровати и парили надо мной, как ангелы. Конечно, это не могли быть восковые статуи, сделанные мной, потому что они двигались, дышали. Их крылья обмахивали меня, а босые ножки болтались в воздухе, они умоляюще тянули ко мне руки. Я не могла ни пошевелиться, ни крикнуть и лежала, испуганная и завороженная, глядя на них.

На головах двух последних сделанных мной статуй, на головах маленьких принцев, виднелись наподобие нимбов маленькие золотые короны. Какими красивыми они выглядели, когда я на прошлой неделе в последний раз уходила из дворца! Но тогда, в своих прекрасных одеждах из атласа и бархата, они лежали в кроватках, которые велела сделать для них королева. А сейчас я видела пятерых детей, толпившихся надо мной, а не четырех, изваянных мной и расписанных синьором Фиренце, вдохнувшим в них жизнь. Этот пятый был мой Эдмунд! Его маленький ротик медленно открылся и произнес:

– Мама, мамочка, помоги мне… Я не хочу умирать… Я хочу жить… Но прощай… Прощай… – Тут они принялись кричать все вместе, словно в толпе или на празднестве. – Помоги, спаси нас! Мы не хотим умирать… уми…

Вся в поту, я очнулась и села на кровати. Звонили церковные колокола – двенадцать ударов, полночь. Я была одна. Никаких детей, никаких голосов, кроме тех, что отдаются у меня в голове и в сердце. Кошмар, наподобие тех, что бывали у меня давным-давно, когда отец делал свои восковые статуи.

Я закрыла лицо руками и заплакала. Я сдерживала слезы четыре дня, с тех пор как вернулась из дворца с полным кошельком и пустым сердцем. И сопровождал меня не Ник, которого я больше не видела, а замещавший его Джейми Клоптон, которому было известно только, что я делала резные свечи для королевы. Я хранила как сокровище свои разговоры с Ником, наш единственный поцелуй в день турнира, прежде чем он снова вернулся на поле. Но вот какого внимания я жажду, – сказал он тогда, – вот поединок, которого мне хочется. Что это было – попытка обольстить или такое странное прощание?

И вот теперь этот кошмар, а я-то надеялась, что смерть Эдмунда уйдет в прошлое. Хорошо известно, говорил Кристофер, что чересчур сильная скорбь – это нездорово, к тому же свидетельствует о недостаточной вере в волю Божию. Удары колокола отметили уход еще одного дня до того момента, когда мне придется дать ответ Кристоферу, выйду я за него или нет. Что-то упрямое во мне кричало: нет! Но разумом я понимала, что так было бы лучше для моего будущего, ну, по меньшей мере, для будущего свечной мастерской Весткоттов.

Какой же я была дурой, что влюбилась в Ника Саттона или решила, что королева будет закупать свечи у меня в лавке! Хотя она оценила мое мастерство и я видела слезы у нее на глазах, когда она смотрела на лица своих умерших родных, последние ее слова, обращенные ко мне, звучали строго, как будто я была ребенком: «Я хочу, чтобы ты поклялась, что никому не расскажешь о том, что здесь происходило, или о том, что ты оставила здесь под моей опекой. Если кто-нибудь из придворных или кто еще станет расспрашивать тебя, это знание не должно пойти дальше. Помни, об этом знают только Ник, синьор Фиренце, Сибил Винн и ты. Эти толстые стены замка сохранят воск, защитят его и летом, и зимой, но ты должна забыть о том, что здесь осталось. Клянись!»

Я поклялась не говорить, но забыть не могу. Меня глубоко задело, что расставание с моей лучшей работой прошло под знаком не столько клятвы, сколько угрозы.

Лежа в королевской постели, я, как мне показалось, услышала детский голос. Были различимы даже слова, от которых я проснулась:

– Я не хочу умирать… Я хочу жить… Но прощай… Прощай… Помоги, спаси нас!

Первым моим побуждением было вскочить и побежать в маленькую комнату, где лежали четыре прекрасные статуи, но в эту ночь я спала вместе с Генрихом. Когда мы делили ложе – обычно, как и сейчас, это была его спальня, а не моя, – он всегда был для меня Генрихом, а не королем. Весной мне должно исполниться тридцать шесть, но мое тело еще отвечает на его любовные ласки. Возможно даже, что на свет появится еще принц или принцесса, но никто из них не сможет занять место тех, кого я потеряла.

Стук сердца все еще отдавался у меня в ушах, эхом вторя слабым голоскам, которые, очевидно, раздавались лишь в моем мозгу. Генрих продолжал спать, хотя некрепко, как обычно, покашливая, постанывая, тяжело дыша. Как он однажды признался, с самых ранних лет он не спал крепко, даже когда верные стражи охраняли дверь, и даже тогда, когда наконец ему достался трон. Особенно тогда. В первые годы нашего брака он даже спал, положив корону рядом с кроватью, боясь, что кто-нибудь может прийти и похитить ее.

Хотя я знала, что будет выглядеть странно, если я покину его до утра, но осторожно вытащила свои волосы из-под его плеча и отодвинулась на край постели. Я могу сказать стражам в коридоре, что у меня что-то с желудком и мне нужно вернуться в собственную спальню. Клянусь, это было недалеко от истины.

– С тобой все в порядке? – сонным голосом спросил Генрих. – Ничего не случилось?

– Нет. Я просто проснулась, – объяснила я ему, решив, что он может послать за врачом и наделать шума из ничего, если я скажу ему, что плохо себя чувствую. Интересно, что бы он сказал, если бы знал, что лежит в потайной комнате рядом с моей спальней. Я никак не могла заглушить эти слабые голоса, звучащие у меня в ушах, зовущие: Помоги, спаси нас! Возможно, хотя они все давно мертвы, себе я могла бы помочь. Но сначала я должна заговорить о чем-то другом, а уж потом просить об этом большом одолжении.

– Ты ведь не будешь снова расстраиваться, если мы проведем Рождество не здесь, а в Виндзоре? – он говорил медленно, словно нехотя. – Для укрепления имени Тюдоров важна традиция.

– Нет. – отозвалась я. По правде говоря, мне не хотелось покидать свою потайную комнату так надолго, хотя я любила Виндзор, весь разубранный в честь Рождества, и надеялась, что это зрелище поможет моему сердцу исцелиться. Но мне следует использовать этот драгоценный и рискованный момент. Я согласилась ехать в Виндзор и взамен должна что-то получить.

И продолжила:

– Знаешь, меня продолжает беспокоить отъезд Артура и Екатерины еще до Рождества и их путешествие верхом к границам Уэльса в такую скверную погоду.

– Так вот ты о чем. Должен сказать тебе, дорогая, что это к лучшему – если они будут жить там сами, своим двором. Ведь недаром он зовется принцем Уэльским. Кроме того, я назвал его Артуром, чтобы напомнить нашим подданным, что Тюдоры претендуют на наследие короля Артура из Камелота, славное королевство былых времен, располагавшееся там, где сейчас стоит замок Ладлоу.

– Знаю. Но наш Артур и так слаб здоровьем, а тут еще этот кашель. – Хотя я упомянула об этом мельком, но все же не могла не вздрогнуть при мысли о замке Ладлоу, когда дует холодный зимний или резкий весенний ветер от границы между Англией и Уэльсом. Я улеглась поудобнее в постели, дрожь сменилась ощущением тепла. Сейчас. Сейчас, сказала я себе. Я должна заговорить о том, чего мне хочется все время, на деле все шестнадцать лет, как мы женаты, и особенно десять последних долгих лет, когда я тайно проводила собственное расследование. Увидев своих братьев, возвращенных к жизни, я стала смелой и отчаянной.

Я прижалась к нему спиной, он обхватил меня, и мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, наподобие ложек, как мы частенько делали, когда только поженились. В нашем браке была любовь, этот надежный и умный человек действительно заботился обо мне помимо того, что его занимала наша родословная и кровные узы, – я знала об этом и теперь должна была на это надеяться.

– Конечно, ты прав в отношении Уэльса, – поспешно сказала я, пока он снова не заснул или не соблазнился еще раз заняться со мной любовью. – Но есть одна вещь, которая мне нужна и которую я очень хочу, умоляю тебя, Генрих.

Он поцеловал мое обнаженное плечо.

– Не это? – спросил он, поддразнивая.

– Нет… то есть, пока нет. Я несу бремя, которое ты мог бы облегчить, хотя я знаю, что ты предпочитаешь не касаться этого дела – я хочу сказать, не хочешь связываться с ним из-за того, что так занят.

Я повернулась в его объятиях, чтобы оказаться к нему лицом и шептать еще тише, словно какое-то злобное существо могло подслушать мою мольбу, несмотря на то что мы лежали в кровати с задернутым пологом, в комнате и во дворце, охраняемом до предела.

– Говори, дорогая, если я смогу, я сделаю все, чтобы облегчить твое сердце и разум.

– Мне не дает покоя исчезновение моих братьев. Несомненно, они мертвы, но никто не ответил за это – за убийство и цареубийство.

Я почувствовала, как напряглось и застыло его тело. Затаила дыхание.

– Это было так давно, – произнес он.

– Но для меня это как будто случилось только что. Я до сих пор виню себя, что посоветовала матери отпустить второго сына, нужно было сказать, чтобы она противилась тому, чтобы маленького Эдуарда забрали в Тауэр, этот мальчик был королевский сын – и сам король!

– Да, да, но король Ричард, который, несомненно, расправился с ними с помощью кого-либо из своих приспешников, умер и похоронен, и я предпочитаю относиться к этому таким образом. Кое-кто из йоркистов продолжает рыскать поблизости, а нам не нужен еще один мятеж с претендентом на мой трон, что может случиться, если я снова подниму вопрос о том, что Ричард разделался с твоими братьями.

– Все мятежи прекратятся, когда станет известно, что мальчики мертвы – найдены тела или кости, получено признание убийцы, что-нибудь! Разве ты не можешь организовать частным образом дальнейшее расследование? Это устроило бы меня – и справедливость, на которой должно основываться королевство Тюдоров – даже если это будет сделано тайно. Но я должна знать.

Он видел, что я расстроена, но при этом стараюсь сдерживаться. Если убийца мальчиков еще жив, я позабочусь, чтобы его – или их – убили или казнили. Если нужно, поручу это Нику Саттону. Хотя в последнее время он служит не мне, а королю, а сейчас определен в личную охрану принца Артура в предстоящей поездке в Уэльс.

Меня также беспокоило, что король снова стал дарить своей благосклонностью некоторых йоркистов, таких, скажем, как сэр Джеймс Тиррелл, который удерживает Кале во Франции для нас. Даже наш лорд-казначей, Томас Говард, граф Суррей, когда-то был на стороне йоркистов. Поскольку Генрих нуждается в их способностях, он простил обоих, но вполне может быть, что они не оставили своих намерений. Я поклялась, что в любом случае – кроется ли убийца моих братьев при дворе или вне его, – я разыщу его во что бы то ни стало!

Генрих прижал меня к себе, пригнул мой затылок к себе под подбородок. Я ощущала пульс на его шее, глухие удары сердца, обладавшего властью и правившего королевством. Он не сказал «нет». Он, по обыкновению, не торопился с решением.

Поскольку Кристофер уехал в Кент, чтобы заключить сделку с пчеловодами, поставлявшими всем нам воск, он разрешил мне доставить свечи из моей мастерской в часовню гильдии Святого имени Иисуса в крипте собора Святого Павла. Ах, он старался соблазнить меня тем, сколько добра может принести мне и моей родне, если я соглашусь выйти за него. Я взяла с собой двух учеников – несмотря на протесты Джила, который настаивал, что именно он пойдет со мной, и дело чуть не дошло до ссоры, пока я не объяснила, что он не мог бы спуститься со мной в крипту. Кристофер был как кремень. Парни могут только посторожить коня и повозку с самыми длинными свечами, какие мы продавали. Это были черные, толстые, высотою в четыре фута свечи, какие обычно несут священники в похоронных процессиях и какие гильдия Святого имени Иисуса заказала на сегодня для своей тайной церемонии. Кристофер должен успеть вернуться, чтобы присутствовать на ней, и я хотела, чтобы все было сделано как следует.

Я не волновалась, так как знала, что буду в часовне не одна. По словам Кристофера, гильдия наняла синьора Фиренце, который становился все более популярным, чтобы он изобразил на потолке парящих ангелов. Я очень хотела увидеть их и надеялась, что они не напомнят мне привидевшегося кошмара. Кристофер сказал к тому же, что он не сомневается – маэстро, как он часто называл Фиренце, собирается нарисовать, по крайней мере, одного ангела с моим лицом, и что в случае чего он готов подкупить художника.

– Нам следует брать долю с доходов, которые он получает от заказов. Ведь они стали возможны после того, как он сделал твой портрет, – как-то сказал Кристофер. – Я слышал, он в последнее время изобразил несколько очень важных персон.

Я чуть не рассмеялась, представив, как бы он взорвался, узнав, что маленький итальянец расписал восковые фигуры для королевы, фигуры, которые сделала я.

– Вы, парни, ждите здесь и хорошенько смотрите, – сказала я Джону и Пирсу, пятнадцатилетним близнецам, которые уже второй год были у нас в учениках.

– Но они же тяжелые, – констатировал Джон, когда они вручили мне две из шести свечей, и я постаралась взять их поудобнее.

– Да, но вы не можете войти в часовню вместе со мной, поэтому мне придется вернуться – дважды.

По счастью, я нашла дверь открытой. А лестницу хорошо освещенной, хотя закрыть за собой дверь стоило мне труда. Пока я осторожно спускалась, мне казалось, Фиренце не то поет, не то шумит внизу. Какое счастье, когда работа в радость, подумала я. Мне следует придерживаться этого убеждения в будущем, если я наберусь храбрости отказать Кристоферу. Я молилась, чтобы он в гневе не повредил нашей мастерской, потому что он обладал властью в гильдии, а у нас не было там представителя. Наверное, он не рассматривал просьбу Джила о вступлении в гильдию, чтобы я поняла, насколько нуждаюсь в нем.

– Синьор, это я, Верайна, – сказала я, почти дойдя до конца лестницы, не желая пугать его, чтобы он не брызнул краской на ангельское лицо. Но он писал не ангелов и не на потолке. На каждой из боковых стен он наметил контуры пяти женщин, каждая из них держала светильник, пять вытягивали их вперед, а пять печально держали опущенными.

– А, mi bella Верайна, – нараспев сказал он, поворачиваясь ко мне от своей работы. Его подкрученные усы поднялись в приветливой улыбке. – Я слышал, что вы можете прийти.

– А я слышала, что вы рисуете ангелов на потолке, – ответила я, посмотрев вверх, а затем осторожно опустила длинные свечи на пол.

– Это потом. Сейчас я рисую пять мудрых и пять неразумных дев из Библии, да, да, из притчи самого Господа. Половина из них зажгла свои светильники, готовясь встретить жениха, а другая хотела попросить масла для светильников, но было уже поздно, и они остались в темноте, зовя: «Господи! Господи!» Это как-то связано с тайными ритуалами гильдии здесь, да?

Пока были нарисованы только лица дев и их руки, держащие светильники. Они были похожи на призраки, выступающие из белой штукатурки. Словно они поднялись из могил в крипте и прошли сквозь стену. Странно, мне вдруг вспомнилось, что Ник назвал ненавистного лорда Ловелла призраком, но я быстро прогнала эту мысль.

– Надеюсь, вы сначала сделаете мудрых, – сказала я. – Кристофер говорил, что вы можете использовать мое лицо. Если так будет, надеюсь, что для одной из мудрых.

– Конечно, конечно! Но я должен вас о чем-то спросить. – Он подошел ближе. На лице его виднелись полоски краски, точно так же он выглядел, когда рисовал мой портрет или расписывал статуи для королевы. Это придает ему довольно дикий вид, подумала я, но почему-то так он нравится мне даже больше. Кроме того, я ведь всегда обжигалась воском, капала им на одежду, на волосы, он забивался мне под ногти. Я знала, каково это, быть совершенно поглощенным работой.

– Что случилось? – спросила я, увидев, что он расстроен, но при этом колеблется. – Вам тоже тяжело работать так глубоко под землей в таком небольшом пространстве?

– Не в этом дело. Мне кажется, за мной следят. И кто-то был у моей двери ночью – пол в коридоре скрипел. Я посмотрел в замочную скважину и разглядел только черную одежду. Я закричал и распахнул дверь, и кто-то побежал вниз по гостиничной лестнице, но внизу не видели никого чужого. Дама, которая недавно нанимала нас – она была так – ах, как же это говорится? – непреклонна, чтобы я хранил ее тайну, я боюсь, что она послала кого-то присмотреть за мной, не рассказываю ли я. С вами не было ничего такого?

Меня пробрала дрожь. Боже мой, ведь он говорит о королеве.

– Нет, но я была занята и могла не заметить. Думаю, за мной никто не следил, но могу себе представить, что…

– Вы же знаете, что произошло с египтянами.

– С египтянами? Вы имеете в виду, в Библии?

– Нет, вот послушайте, – сказал он, понижая голос до шепота, хотя мы были одни. – Фараоны, египетские короли и королевы строили небольшие погребальные камеры в огромных каменных сооружениях. Но чтобы сохранить втайне от грабителей могил местонахождение тел, убивали тех, кто знал об этом, а тех, кто строил, приказывали замуровать в том же склепе.

– Что? Не хотите же вы сказать, что… эта дама… хочет заставить вас замолчать из-за того, что вам известно?

– Возможно, это все мое воображение, но у меня оно хорошее, клянусь. У художников должно быть воображение, иначе они не художники вовсе.

Я попыталась успокоить его. Он вернулся к работе, а я поспешила подняться и выйти наружу, к повозке за очередными двумя черными свечами, а потом, увидев, что Фиренце работает, как одержимый, снова поднялась за свечами, не побеспокоив его. Парни дышали на руки и притопывали от холода, и я послала Пирса купить горячего эля со специями и жареных каштанов для всех нас. Я сказала им, что на этот раз задержусь, так как мне предстоит расставить свечи. Когда я спустилась в часовню с последней порцией свечей, художника нигде не было видно.

Я испугалась, что Фиренце расстроился из-за того, что я недостаточно серьезно отнеслась к его опасениям. Неужели он не стал разговаривать со мной в прошлый раз из-за того, что я не поддержала разговор о египтянах? Или он шутит со мной? Он не только исчез из этой небольшой комнаты, но погасил все лампы, кроме одной, однако лестница, как и раньше, была ярко освещена и оттуда в часовню падал свет.

Я опустила на пол тяжелые свечи. Поискала маэстро под скамейками и за этим великолепным триптихом с парящими ангелами. За ним было достаточно места, чтобы спрятаться. Как бы мне хотелось самой, укрывшись там, послушать, что действительно происходит на каком-нибудь из этих ритуалов только-для-мужчин, но кроме пауков, за триптихом ничего не обнаружилось.

– Маэстро? Синьор Фиренце? Роберто Фиренце!

Мой голос отдавался эхом. Да, пение или разговор звучали здесь, внизу, странно. Я заметила, что боковая дверь в просторную крипту, ту самую, о которой рассказывал Кристофер, была слегка приоткрыта. Мог ли Фиренце спрятаться там? Мне казалось, что он не станет так шутить со мной, да и не было похоже, что он сегодня в подходящем настроении. Да, вещи его остались лежать здесь – открытые краски, второпях брошенная поверх палитры большая кисть из конского волоса, волоски и ручка которой измазаны краской.

Отважусь ли я войти в крипту? Возможно, он вышел туда, чтобы облегчиться или чтобы хорошенько рассмотреть помещение. Я представила себе древние гробы и памятники, покоившиеся там в огромной и молчащей темноте. И снова меня пробрала дрожь. Мне надо пойти за помощью, только я не знала, к кому обратиться. Или, по крайней мере, я могла бы взять лампу, стоящую у подножия лестницы, и отправиться в крипту искать его.

Я тряхнула головой: что за глупость. Конечно, я зря беспокоюсь. Этот полный жизни невысокий человек, конечно же, поднялся наверх, чтобы что-нибудь съесть или выпить, мы просто разминулись с ним, когда я возвращалась сюда. Мне надо было спросить, не принести ли ему еды. Он мог выйти наружу через любые двери собора и, очевидно, не хотел оставлять здесь горящие лампы на то время, что прервал работу.

Кроме меня, здесь никого не было, и я ощутила, как стены стали сдвигаться. Я застыла, трепеща, не в силах заставить себя двинуться к лестнице. Сердце стучало, дыхание было неровным. Понятно, почему они хотят расписать здесь потолок. Это, по крайней мере, создаст иллюзию пространства. Стоит только подумать обо всех этих мертвых телах сразу же за этой приоткрытой дверью, погребенных там навеки, как мои родные, как мой Эдмунд… Надо же, Фиренце боится, что за ним следят. А я не могла в это поверить…

Послышались шаги на лестнице. Слава Богу, он возвращается. В какой-то момент он закрыл собой свет, падавший с лестничной клетки в глубину часовни. Его тень, несколько бесформенная, наверное, из-за плаща, скользнула по стене и исчезла.

Я поняла, что этот человек гораздо больше Фиренце. Кто бы это ни был, он задул лампы, спускаясь по лестнице. Может быть, это тот, кто преследовал Фиренце, и художник, поднявшись по лестнице, увидел его, поспешил назад, и спрятался в крипте? Что делать, закричать или тоже спрятаться?

Длинная рука в черном рукаве и черной перчатке протянулась и сняла с крюка лампу, висевшую у подножия лестницы. Незваный гость загородил свет, так что в комнату пробивался только узкий лучик, позади этого человека и вокруг него была темнота.

Его шаги замедлились. Спрятавшись за край триптиха, я слышала, как он вошел в комнату. Он может поймать меня здесь. Я не решусь ни окликнуть его, ни задать ему вопрос.

Я согнулась и в темноте на цыпочках стала пробираться к двери в огромную крипту под собором. Говорят, она не меньше размером, чем здание наверху. Дверь скрипнула, я пробормотала себе под нос ругательство, шагнула и оказалась в полной темноте.